Русское танго

Не обращая внимания на возражения старухи Джойс, я впихнул её в такси, следом погрузил туда Петькиного наследника и, сообщив таксисту название гостиницы, помахал иностранцам рукой:

– Хай дуй ду, миссис, блин, Зелёнкина! Шнелль фарен зи шляфен в свои номера и гуд бай до утра, когда ваш драгоценный супруг проспится к благополучному исходу!

Джойс, высунувшись из окна, начала что-то бестолково лопотать с явным возмущением, но я был неумолим:

– Ауффидерзеен, фрау Грин, и с Петькиным дитём там, пожалуйста, поаккуратней!

Утром Петька залез в ванную и через час вышел оттуда уже как сэр Питер: морда напомажена, волосы зализаны через пробор, в голливудских зубах дымящаяся сигара.

– Предстоящая торговая сделка по приобретению авто, – небольшая пауза придала весу и значимости его словам, а сигара перекочевала из правого уголка рта в левый, – уже накладывает вето на твой стакан. Ищи, Егор, водительские права, пока я опохмеляюсь.

Права были заложены мной две недели тому назад в винно-водочном отделе ближайшего продмага.

– Выкупи документ, – Зелёнкин сыпанул на стол горсть скомканных дензнаков, – а на сдачу лимонад возьми холодненький и дринк поприличней.

– Учти, – предупредил я приятеля, – ввиду временной безработицы вернуть наличные не смогу долго, возможно, в этой жизни даже никогда.

– Сможешь, – возразил однополчанин, – потому что я в тебя верю безоговорочно и согласен проинвестировать любой коммерческий проект, который в корне изменит твоё захудалое, подлое и унылое бытие, а значит, и сознание тоже.

– Но у меня сейчас никаких проектов, – развёл я руками, – живу одним днём, разве что надбавку к пенсии дадут.

– Ага, дадут, – саркастически скривил губы американец, – только подождать надо, пока сначала себе наворуют. Если захотеть, проектов кругом – сколько хочешь!

Он покрутил головой, его взгляд упал на газету, которую я использовал вместо хлебницы, скатерти, туалетных рулончиков и разных там салфеток.

– Вот, – Петька оторвал от газеты край и вручил обрывок мне, – купи вагон бумаги и продай где-нибудь в Казахстане с выгодной для тебя маржой.

– Но почему именно в Казахстане? – изумился я Петькиной предприимчивости.

– Да хоть где, – Зелёнкин вынул карманный калькулятор и начал что-то сосредоточенно вычислять, – это не принципиально, бумага везде нужна, она как хлеб при любой власти, а Казахстан ближе всех к России и целлюлозы там нет. Видишь, если даже семь-восемь рублей с килограмма иметь, минус дорога, ну там погрузка-разгрузка, плюс коэффициент… Да, ещё – смотря сколько вагонов двинуть… В общем, дуй пока в магазин, а я тебе бизнес-план разом накидаю.

На авторынке у меня глаза разбежались от обилия легковушек. Плотно сбитые ребята в спортивных костюмах, чёрных кожаных куртках и с массивными золотыми цепями, похожими на бульдожьи ошейники, конкретно присматривали за продавцами, не забывая и покупателей. Особого внимания удостаивались несчастные владельцы престижных и дорогих моделей.

– Кажется, эта «Хонда» сама по себе ничего, – стал прицениваться мой инвестор, – выглядит свежо, резина неистёртая… Правда, руль справа, так, с другой стороны, японцы ведь как-то ездят, хотя и косоглазые…

– Ты что, ослеп! – заспорил я. – Ей стопудово перед продажей просто губы накрасили, а она и рада стараться – сверкает, падла, как новенькая, а у самой спидометр по десятому кругу назад скручен. Эта не годится, пойдём-ка дальше.

Так мы бродили от машины к машине и лишь после плотного обеда в закусочной наткнулись наконец на подходящую тачку. Непривлекательная внешне, она оказалась вполне добротной внутри и, самое главное, не притягивала к себе лишнего внимания показушной крутизной.

– Слушай, – сказал я Зелёнкину, когда мы с оформленной купчей отъехали от нотариуса, – ты по пьянке тратишься на меня, а вдруг с бумагой пролетим, что тогда?

– Опыт появится, – невозмутимо ответил американец, – в бизнесе никогда не знаешь, чем всё закончится, что верно, а что нет. Сегодня какая-нибудь идея выглядит нелепой и абсурдной, а завтра она же становится непреложной истиной. Объясни лучше, зачем ты выбрал эту задрипанную «Ладу»? Там же было можно купить автомобиль посолиднее.

– Дело в том, – откликнулся я, – что по России на крутых иномарках, не считая ментов, безнаказанно могут ездить либо депутаты, либо криминал. Это люди такие в концертных пиджаках цвета красного перца, их компартия, как рассаду, в комсомольских ячейках специально выращивала. А мы с тобой ни то и ни другое, поэтому с подобной машиной, как у нас, нам везде зелёный свет. Понял?

– Не-а, – замотал головой Петька. – В Америке всё наоборот.

– Не переживай, – подбодрил я друга, – вы, американцы, вообще тупые по жизни, для вас даже простые вещи кажутся непреодолимым препятствием, но… кое-что в своей жизни мы и сами не понимаем. Например, только у нас до недавнего времени старые авто стоили в полтора-два раза дороже новья, а подержанные иномарки и сейчас вне всякой конкуренции.

17

Между тем Новый двухтысячный год уже вступил в свои законные права.

Праздничному настроению нашей компании, замешанному на нетрезвом авантюризме, стало тесновато в четырёх стенах, и я предложил пройтись по новогодним улицам.

Сгущённый морозом воздух быстро напитал свежестью мою открытую нараспашку грудь, а в подсвеченном дорожным освещением небе с треском лопались разноцветные гроздья вспышек праздничного фейерверка – Пермь гуляла по полной программе.

Димон стрельнул шампанским в фонарный столб, промазал и слегка удивился:

– С двух шагов не попал, а ты в люстру, как в яблочко… Давайте, б***, прямо из горла за миллениум чухнем!

Ксюша слепила снежок и, смеясь, по-девчачьи неумело кинула им в Димона:

– Закусить не забудь!

Мы по очереди приложились к холодному горлышку толстостеклянной бутылки. Липкая пена потекла на мой подбородок и дальше вниз. Я утёрся рукавом и предложил Димону вернуться в номер и взять вместо шампанского обыкновенной водки.

– Там, в холодильнике, чекушки стоят, увидишь, как откроешь, они в дверцу насованы.

– Одну взять? – деловито осведомился гонец.

– Одну мало, – встряла в наш разговор Оксана, – две захвати и стаканчики не забудь.

– Две много, – возразил я, – бери три штуки, в самый раз будет.

Так, не спеша, останавливаясь и чокаясь на ходу с незнакомыми людьми, поздравляя их и принимая встречные поздравления, мы вышли к огромной наряженной ёлке, вокруг которой в свете перемигивающихся гирлянд вовсю кипела весёлая хмельная кутерьма.

Где-то рядом громко наяривала музыка, и Оксана пригласила меня танцевать.

– Имеешь право, – одобрительно сказал Димон, заметив мою растерянность, – все танцуют, а мы чё, рыжие, что ли?

Под звуки танго он увлёк какую-то разодетую в дорогие меха девицу и тут же повис на ней, неприлично облапав её нервными пальцами ниже талии.

Оксана прижалась к моей груди и томно прикрыла глаза.

Мимо, пронзительно визжа, с ледяной горки скатывались – кто на чём – весёлые компании всех возрастов; кто-то ставил в снег красочные картонные трубки китайских потешных ракет, и они шумно взлетали оттуда яркими букетами новогоднего салюта; в ноздри ударил восточный запах жаренного на углях мяса, обильно сбрызнутого синтетическим уксусом.

Мне тоже стало необычайно хорошо, и я поцеловал девушку в пахнущие дорогими сигаретами и вкусной ягодной помадой спелые губы, которые в ответ благодарно и доверчиво одарили меня горьковато-сладким привкусом искренней девичьей нежности.

Откуда-то из-за спины вынырнул Димон.

– Предлагаю вмазать под шашлычок на фоне ёлки!

Я попятился, кувырнулся пятой точкой прямо в сугроб и согласно кивнул:

– Наливай!

– Оксанка пока пусть очередь у мангала держит, – по-хозяйски распорядился парень, уваливаясь рядом, – а мы с тобой зарядим чисто по-мужски.

Он протянул мне стакан и карамельку в пёстрой обёртке, а Ксюша, с пучком выданных мной десятирублёвок, затерялась в толпе.

– Знакомая, что ли? – спросил я, намекая на его презентабельную партнёршу по уличному танго.

– Да какая там на хер знакомая, – открестился Димон, разливая по стаканам чекушку, – просто приятная на ощупь, а меня такие, знаешь, как вставляют! Вот, прихватил на память, Оксанке хочу подарить в честь её новой жизни.

Он раскрыл узкую ладонь, и на ней тускло блеснула золотом дорогая браслетка в виде ящерицы с топазовыми глазками.

– Зацени!

– Отдай, у кого взял, – отвёл я его руку, – новую жизнь с воровства не начинают.

– Ты чё, Егор! – искренне возмутился вор. – Она ж, наверно, из настоящего советского золота, и потом, я ведь не для себя… От всей души… В натуре, как лучше хотел… Давай, короче, за нас!

Радостная и счастливая, подошла Оксана с тремя шкворчащими порциями шашлыка на деревянных палочках и целлофановым мешочком, из которого Димон тут же извлёк нарезанный квадратиками свежий хлеб и аппетитные сиреневые кольца репчатого лука. Я плеснул водку в третий стаканчик и подал его девушке.

– Мы за нас решили пропустить, присоединяйся.

– Кто самые лучшие друзья девушек? – спросил Димон у Ксюши, хитро прищуриваясь на неё снизу вверх. Та, выпив залпом полстакана, не задумываясь, выдохнула:

– Презервативы!

Я заботливо протянул ей кусочек хлеба с мясом и луком, а Димон угловато, но галантно взял её за руку и застегнул на запястье браслетку, уточнив при этом:

– Лучшие друзья девушек – это золото и бриллианты. Дарю как любимой супруге Егора на вечную память о нашем миллениуме.

Девушка удивлённо посмотрела сначала на него, потом на меня, вольготно сидящих под сверкающей ёлочной мишурой.

– Ворованная, – прокомментировал я, активно пережёвывая горячее сочное мясо, – только что у какой-то пьяной размазни спёр. Сначала ангажировал, а потом – бац! И… Он у всех ворует, призвание такое. Анахронизм. Типичный жулик.

– Талант не пропьёшь, это вам не онанизм, – осклабился парень, приняв моё замечание за похвалу. – Никого я не шантажировал, на ней этих цацек понавешано, как игрушек на ёлке, а Оксанке носить нечего. Где, хочу знать, справедливость?

– Демагог! – парировал я. – Демагоги когда-то и царя хлопнули. Сегодня тёлку обул, а завтра под меня подкоп рыть начнёшь.

– Фильтруй базар, – возмутился Димон, – я тебя уважаю по всем понятиям, ещё никого по жизни так не уважал.

– Мальчики! – позвала нас Оксана. – Хватит ссориться из-за пустяков, шашлык стынет.

На самом пике празднования уже вступившего в свои законные права двухтысячного года к Оксане подкатил какой-то тип.

– Ты чё, шалава, на мыло села! Я тут хожу, пустой, как барабан, а ты развлекаешь непонятно кого на халяву. Прикинулась шлангой, сука, на мои бабки без спросу в меха вырядилась…

– Это кто борзый такой, – поднялся из сугроба Димон, – если выпить хочешь, так у нас мерзавчик есть. Налить или как?

Девушка побледнела, губы её по-детски беспомощно дрожали. Она виновато моргнула в мою сторону и отвернулась. А тип не унимался. Он грубо схватил её за руку и рывком повернул к себе.

– Ну, колись по-хорошему, сколько от меня скрысятничала? – вязаная серая шапочка наползла на его низкий лоб, из-под шапочки свесилась сальная прядь грязно-серых волос. – Ого! Да у тебя, сука, рыжьё даже завелось! А ну-ка, сама вылези из этой змейки.

– Эй, чувак, это мой подарок, – предостерегающе выставил стаканчик Димон. – Смотри, как бы ты, в натуре, у нас из своих почек не вылез!

– Да ты кто вообще, – развязно парировал пришелец, – я таких вертел на зоне, как хотел.

– Умный, что ли? – подал я голос. – Тебе череп не жмёт? А то как бы не пришлось в дальнейшем жить ногами вперёд.

Димон между тем вырвал у наглеца Ксюшину руку и встал спиной к девушке, загородив её собой. Я тоже выкарабкался из уютного снежного кресла и посмотрел на блатного исподлобья.

– Значит, сидел, говоришь? Случайно, не на параше верхом?

Не ожидавший отпора чувак попятился, мутные глазки забегали по сторонам.

– Да вы кто такие, ваще… Чё за наезд? У меня менты прикормлены, братве отстёгиваю, это моя прошмандовка. Вы чё, проблем хотите…

Коротким ударом загипсованными пальцами в область солнечного сплетения я остановил льющийся из него поток грязи. Димон присел на корточки и стал шарить в карманах зарвавшегося типа, который корчился, суча ногами по утоптанному снегу, и по-рыбьи хватал морозный воздух перекошенным ртом.

Никто не обращал на нас внимания.

Напоследок Димон пнул его в лицо, снег окрасился тёмной и горячей, дымящейся на морозе, кровью, и мы, не оглядываясь, быстрым шагом направились к мерцающим зелёным светом огонькам такси.

18

В гостинице Димон кинул на стол связку ключей и несколько пятидесятирублёвок, измятых и замусоленных.

– Это от съёмной хаты ключи, – сказала Ксюша, мельком взглянув на трофеи Димона, – он в отдельной комнате сам живёт и наши паспорта прячет.

– Где хата? – спросил я, жадно припадая к бутылке с пивом.

– На улице Девятьсот пятого года. Кроме меня, ещё три девчонки на него вкалывают.

– Езжай, Димон, прямо сейчас, – приказал я, кивая на ключи, – и без Ксюшиного аусвайса не возвращайся.

– Тогда на посошок, и я уже одной ногой там, – с готовностью откликнулся вор. – Считайте, что корочки у нас в кармане, только координаты б***дюшника уточни, – обратился он к девушке.

Та с готовностью продиктовала номер дома и объяснила, как лучше до него добраться.

Димон, выпив наспех и закусив, мгновенно исчез.

Я распечатал новую бутылку водки, налил себе и Оксане и предложил ей рассказать свою историю с самого начала. Она, зажмурившись, залпом осушила стакан, запила соком и, закурив сигарету, пустила в потолок несколько синих кольцеобразных облачков.

ИСПОВЕДЬ ПРОСТИТУТКИ

Отца я, значит, вообще не видела, потому что родилась через три месяца после его смерти – он погиб в восемьдесят первом где-то на афганском перевале. Мне мамка рассказывала, а ей папин друг, который привёз нам фотокарточку и краповый берет – всё, что осталось от моего отца. Официально его разорвало в клочья то ли миной, то ли какой-то страшно огромной бомбой.

Не знаю точно.

Они даже не расписаны были, думали – после армии распишутся, а вышло всё, как всегда, наперекосяк.

До шести лет я, значит, воспитывалась у бабушки, а когда у неё обнаружили онкологию, мамка забрала меня к себе, и я впервые узнала, что у меня есть маленькая сестрёнка – мать, оказывается, сожительствовала с парнем, но к тому времени, как забрать меня, его посадили за распространение наркотиков.

Женщине с двумя детьми, один из которых грудной, ни сейчас, ни тогда на работу устроиться нереально. Это я теперь понимаю, а в то время очень сильно хотелось есть и я часто ревела белугой. А чё толку-то? Реви не реви, а в магазинах, кроме маринованного лука и сока берёзового, шаром покати. Продукты все на рынке, а там цены, сам знаешь, как кусаются. Кто работал, и то не могли такие покупки себе позволять.

Мамка тоже плакала вместе со мной, а потом повадилась приводить в дом чужих мужиков, выпивать и спать с ними у меня на глазах, потому что наш дом состоял из одной комнаты в коммуналке, где, кроме нас, проживали алкаши-одиночки. Первые разы, правда, она выставляла меня в коридор, стеснялась, наверное, а потом как-то всё превратилось в привычку и стало происходить на наших с сестрёнкой глазах.

Ну я взрослела, конечно, потихоньку и начала понимать, что мать занимается чем-то постыдным – со мной не общались сверстники, соседи при встрече отводили взгляд в сторону; в школе я числилась хронически неуспевающей ученицей, сидела на последней парте и уже в третьем классе научилась курить.

Зато одета была всегда лучше других! Мамка не жалела на меня денег, видимо, старалась по-своему загладить передо мной свой грех.

Мамкиного сожителя выпустили из тюрьмы в начале девяностых, тогда дети мечтали стать бандитами и проститутками, и мою мать уже никто не осуждал, а некоторые даже завидовали моим нарядным обновкам, а я щеголяла ими назло всем соседям и одноклассникам.

Артур, так звали мамкиного сожителя и, получается, моего отчима, после освобождения больше месяца бухал и до полусмерти избивал мамку за то, что она изменяла ему, пока он мотал срок. И как-то вечером он так сильно отметелил её, что она попала в больницу, но ментам на него не показала, и отчиму всё сошло с рук.

Мы с сестрой каждый день навещали в больнице мать, приносили ей печенье и молоко. А отчим в её отсутствие пьянствовал, не просыхая, и смотрел на меня так, как будто я уже перед ним совсем голая. И как-то ночью, во время очередного кутежа… Короче, потом тоже избил и пригрозил, что убьёт совсем, если расскажу об изнасиловании кому-нибудь на стороне.

Я, значит, испугалась и молчала, а мамка сразу догадалась, что со мной, блина, что-то не того. Ещё в больничной палате она исподволь выпытывала у меня, что и как, да только на все её вопросы я мотала головой и плакала. Ну мамка не дура, она, конечно же, обо всём сама доехала и, как могла, успокаивала меня, говорила, что это надо перетерпеть ради маленькой сестрёнки, что теперь уже ничего не исправишь и надо как-то жить дальше.

Деваться некуда, живём, значит, мы, живём, но всё вокруг никак не меняется, а совсем даже наоборот.

Артур никогда не бывал трезвым, издевался над матерью, заставлял её проституцией зарабатывать деньги ему на водку. Мамка на глазах превращалась в старуху, но что я могла поделать?

А потом меня тошнить стало. Ну, я думала – от пирожков из буфета, а потом, когда начала мел жевать на переменах, догадалась, что с моей физиологией что-то не так. Сама догадалась, видать, повзрослела не ко времени. Ну, понятное дело, и современные фильмы сыграли свою роль…

Отчим, как только узнал о беременности, озверел совсем. Орал на меня, как, блина, потерпевший. Выпучит глаза – и орёт, орёт! Аж слюни брызгами во все стороны. Мать, пьяная, тоже масла в огонь подливала: я и шлюха, я и шалава, и во всём, получается, виновата я сама.

Плакать уже не было никаких сил. Свернусь калачиком и лежу на диване, разглядываю какую-нибудь трещинку на стене. Только сестрёнка и жалела меня. Сядет рядом и гладит по волосам – успокаивает.

Маленькая, блина, а всё понимала.

Однажды, когда дома никого не было, Артур, напившись, стащил меня с дивана на половик и стал пинать каблуками по животу. Я, значит, сознание сразу потеряла, потом уже мне объяснили, что соседи спасли, успели вызвать скорую помощь.

Врачи кровотечение остановили и через пару недель выписали меня с пожизненным диагнозом «посттравматическое бесплодие». Мать уговорила ментам на отчима не показывать, участковому вообще всё до лампочки, и покатилось наше житиё дальше некуда, как скорый поезд под крутой откос.

Апатия и равнодушие уберегли тогда от петли. Это я теперь такие слова знаю, а в те дни просто забила на всё и плыла по течению. Чёрные мысли, конечно, посещали не один раз, да было уже всё равно… И ещё, очень жалела сестрёнку – ну кому она будет нужна, если чё-то со мной… вдруг… Ну сам понимаешь, не дурак ведь.

А отчим обнаглел до такой степени, что… И дружки у него такие же… Ну с дружков, понятное дело, брал за это деньги, а деньги… О-ох, и вспоминать-то неохота. В общем, деньги тут же и пропивались. Правда, не все. Иногда удавалось какую-то часть заныкать, утаить от пьяной компании, и тогда у моей сестрёнки появлялись новые вещи.

А так о ней никто не заботился.

Никто.

Когда и как это произошло, помню как в тумане.

Прихожу, значит, со школы, стучусь – дверь заперта изнутри. Я давай тарабанить изо всех сил. А дверь фанерная, старенькая, гвоздики выдернулись из крючка – я и ввалилась в комнату, как к себе домой.

Лучше бы вздёрнулась, блина, когда мысли такие в голове бродили!

Можно, я себе плесну? Ты не смотри на меня так… Тяжело вспоминать… Душу наизнанку выворачивает. Мне в те времена было так плохо, что потом стало ещё хуже. Давай, чтобы всё было хорошо…

В общем, вваливаюсь я в комнату, а там…

Я, вся в шоке, иду на кухню, вижу: Артур за столом сидит, вокруг бутылки понаставлены, и глаза – как у бешеного таракана. И ухмыляется по-скотски небритой харей своей.

А я такая, ничё не соображаю, иду, значит, к столу, а ноги ватные-ватные, чужие будто. Вижу, на столе ножик лежит, обыкновенный ножик, острый такой, мы им хлеб резали и картошку чистили. Ну я схватила этот нож и со всего размаху ударила им в евонную грудь. Как по маслу вошёл, блина, по самую рукоятку, а я отступила на шаг и смотрю, чё дальше-то будет.

Он вроде сначала встать порывался, а потом сползать начал под стол и всё время на меня смотрит и сказать чё-то хочет, но вместо слов бульканье в горле и слюна красная изо рта тоненькой струйкой на пол текёт. Я, значит, решила ножик выдернуть, наклонилась над ним, а он задёргался вдруг, губы посинели, схватил меня за руку, и больше я, если честно, ничё и не помню.

Очухалась, когда отчима уже похоронили.

Теперь вот приходится с этим жить.

А куда деваться?

Говорят, время вылечит.

Меня по малолетству от суда освободили, дело закрыли, а мать лишили родительских прав. Правда, кодировали от алкоголя – толку нету. Но я всё равно навещаю её, помогаю, хотя бы чем. Приеду, испеку ей пирог со щукой, она любит пироги, радуется, когда приеду, денежек немножко подкину. Для того и в Пермь перебралась, подальше от дома. Мечтала прилично зарабатывать, а попала, блина, в кабалу к своему сутенёру. На точку. По улице Ленина таких точек – сам знаешь, сколько, но мест почему-то хватает всем.

Сначала, значит, сутенёр золотые горы наобещал, а я и повелась, дурочка. Потом паспорт отобрал, сказал, что для прописки, и оказалась я прописанная на одной из точек и у него по уши в долгах.

Распоряжается теперь, козёл, как личной собственностью.

Ну так-то, конечно, работать можно. Иногда очень даже приличные дядечки попадаются, из депутатов: не жадные, обходительные и всё такое… Иные заплатят за целую ночь, а через час уже храпят – пушкой не разбудишь. А на столе фрукты, закуска всякая – ешь не хочу. Да ещё утром, бывает, и денег дадут. «Возьми, – говорят, – на колготки, только чтоб твой мудило – сутенёр в смысле – не видел».

Жалеют, наверное.

Можно работать, если бы не маньяки и субботники.

Субботник – это когда бесплатно пашем или у бандитов, или у ментов. И те, и эти нас крышуют, ну чтобы, значит, у сутенёра ни с кем никаких заморочек не было. Чтоб всё чисто было и шито-крыто, и комар носа чтоб не подточил.

Приезжают на нескольких тачках, берут девчонок – и в сауну. А там, блина, делегация пьяная поджидает. И пускают нас по кругу, как хотят. Такое вытворяют – аж волосы дыбом встают. Особенно менты «стараются». Вот, видишь, прижигали мне грудь сигаретой. Я чуть с ума не сошла от боли и ужаса. Вот, у соска шрамик, видишь? Повезло, что пьяный был, не попал, куда целился. Зато знакомой моей, девчонке одной, оба соска реально сожгли. Она после того ментовского субботника седой стала, красится теперь в какой-то колбасный цвет. А другой путанке влагалище бутылкой напрочь порвали. Толкали на спор донышком вперёд. Еле откачали её потом.

Менты – это те же самые бандиты, только в тыщу раз хуже. Для них никакой закон не писан, и по понятиям, сволочи, не живут. А нас вообще за людей не считают. Иногда, блина, кажется, что родную мамашу запросто могут убить – так они людей ненавидят. В прошлом году увезли от нас девчонку на патрульной машине – и с концами.

Сгинула.

Слухи между собой такие, что закопали её живьём где-то на заброшенном кладбище. А сутенёр пригрозил язык за зубами держать, врёт, что несчастный случай, глаза свои обмороженные прячет.

Хорошенькая такая пацаночка была, ровненькая. Детдомовка, а никогда не унывала. Откуда-то из-под Екатеринбурга, что ли. Не помню точно. Городов-то у нас вокруг вон сколько!

Ну, что ещё тебя интересует? Вроде, всё рассказала – обыкновенная жизнь, бывает и хуже. Не знаю, как у других, а у меня вот так, всё через одно место, всё шиворот-навыворот да задом наперёд. Привыкла уже – кому жаловаться? В прокуратуре даже, говорят, завелись педофилы, в администрации губернаторской – не лучше. Депутатам? Так там один только господин Пастушков чего стоит! Столько мальчиков, блина, покалечил! Весь город, значит, шепчется, а ничего поделать не могут – все промеж себя повязаны. Никто и слушать-то не будет. Подумаешь, какой-то потаскушке сиськи поджарили! Да такое сплошь и рядом кругом. Скажут, знала ведь, куда голову-то суёшь.

Нет, жаловаться некому, потому и приходится, блина, самой выгребать.

Ещё спасибо, что на иглу не подсадили, хотя, было дело, колёсиками баловалась. Ну так себе колёсики, не очень-то и запрещённые. За деньги у нас всё, что захочешь, на любой вкус.

Если бы не субботники…

А так – ничё, жить можно.