Гайда!

– Есть, – подтвердил отец. – По условиям того же соглашения, им разрешено оставить некоторое количество оружия для самозащиты. Все-таки ехать через всю страну! А вообще, продвигаться они будут как свободные граждане, а не как боевые единицы. И на всем пути Советы должны оказывать им всяческую помощь и поддержку.

– А они, эти чехословаки, за кого – за большевиков или за буржуев? – поинтересовался Аркаша.

– Чехословаки-то? – переспросил Петр Исидорович и, немного подумав, ответил сыну:

– А кто их разберет… Да что там говорить – все они разные. Одни, вроде, нашу новую власть поддерживают, другие – непонятно, как к ней относятся. А некоторые явно против большевиков настроены.

– И что же – они тоже на восток поедут, вместе со всеми? А если по дороге к какой-нибудь контре примкнут, чтобы против наших сражаться? – разгорячился Аркаша.

– Ну, тут мы некоторые меры приняли, – успокоил сына Петр Исидорович. – Во-первых, потребовали уволить со службы всех контрреволюционно настроенных русских офицеров. Многие из них еще с царских времен в этом легионе служили. Во-вторых, закрепили за каждым железнодорожным составом агитаторов из числа чехословацких товарищей, настроенных по-большевистски. Все это, кстати, в договоре прописано. И только после выполнения этих условий начальникам эшелонов выдается соответствующий документ, в котором подтверждается, что данный эшелон проверен в Пензе комиссией по разоружению и что не должен больше останавливаться и досматриваться. Так что пусть себе едут спокойно до места назначения.

Петр Исидорович замолчал. Потом, серьезно посмотрев на сына, добавил:

– А там – кто его знает… Я ведь вижу, как они зубами скрипят, когда оружие сдают, но поделать ничего не могут – это условие в договоре прописано. Да и – как ты уже, наверное, сам понял – с тем оружием, которое у них остается, чехословаки представляют собой сильную боеспособную единицу. Они – опытные вояки, четыре года войны за плечами. Не то что наши красноармейцы. Красная армия только формируется, в ней одни юнцы необстрелянные… Так что всякое может быть.

Пока Аркаша молча переваривал услышанную от отца информацию, тот достал из ящика стола небольшую коробочку с табаком и прямоугольный листок бумаги, вырезанный из старой газеты, сложил прямоугольник по длине и аккуратно насыпал на линию сгиба две щепотки табака. Потом он привычно разравнял табак указательными пальцами, скрутил бумажку трубочкой, оставив один краешек свободным, смочил его слюной, подождал, пока газета впитает влагу, и приклеил его к самокрутке. Слегка примяв концы папироски, чтобы табак не высыпался, Петр Исидорович закурил. Затянувшись несколько раз, он первым нарушил молчание:

– Ну, ничего. Даст бог, все обойдется. Доедут эти чехословаки до Владивостока, и пусть дальше сами до Франции добираются, по океану. А для нас сейчас главное – эшелоны побыстрее отправить.

Петр Исидорович снова затянулся, потом стряхнул с папироски пепел в какую-то жестянку, приспособленную под пепельницу, и продолжил:

– Если все обойдется, может, к Пасхе совсем от армии освобожусь. Я ведь тебе еще в прошлый раз говорил, что есть приказ наркома по военным делам об увольнении из армии всех солдат, кому 36 лет исполнилось. Я под эту категорию попадаю…

Он сделал еще несколько глубоких затяжек, потом встал со стула, подошел к окну, за которым уже начали сгущаться сумерки, и, повернувшись к сыну спиной, заговорил с ним странным – каким-то надтреснутым, хрипловатым, как будто не своим собственным – голосом:

– Адя, ты ведь уже совсем большой, с тобой можно разговаривать как с взрослым. Я тебя вот что хочу спросить… Скажи мне, пожалуйста, только честно, – у нее кто-нибудь есть?

Аркаша, в голове которого все еще крутились мысли о чехословацких легионерах, не сразу догадался, о чем, вернее, о ком, идет речь, и едва удержал за зубами чуть было не сорвавшийся с языка вопрос: «У кого?» Слава богу, вовремя спохватился. Но от наступившего прозрения в его душе зародилось такое смятение, что он разволновался не меньше отца, заговорившего с ним на столь щекотливую тему. На глазах мальчика вдруг навернулись слезы, на лице появилась какая-то детская растерянность, и вместо того, чтобы подумать, как ответить на заданный ему вопрос, он некоторое время молча радовался, что в комнате сделалось почти совсем темно и что папочка стоит к нему спиной и не видит дурацкого выражения, появившегося на его лице.

Потом он так же молча пожал плечами, но сообразив, что отец не может видеть и этого его естественного телодвижения, говорящего о неуверенности сына, подтвердил, наконец, свой жест словами:

– Не знаю, папочка.

Минуту-другую оба молчали. Затем Петр Исидорович затушил папиросу, повернулся к Аркадию лицом и уже своим обычным – «нормальным» голосом сказал:

– Адя, я хочу, чтобы ты запомнил очень важную вещь: что бы ни случилось, что бы ни произошло между мной и мамой, я всегда буду с вами, потому что я люблю вас больше всех на свете, потому что у меня никого нет, кроме вас – тебя и девочек. Даже если мы будем жить отдельно, в разных домах – а скорее всего, так и будет, – видеться мы будем столько, сколько вы захотите и сколько захочу я. Передай это Талочке, когда вернешься домой. Я и сам это ей скажу, как только приеду. А Оля и Катя еще маленькие, когда подрастут, сами все поймут.

Петр Исидорович замолчал. Аркаша стоял на месте как вкопанный, не зная, как реагировать на слова отца. Тот скрутил еще одну папиросу и снова закурил. На этот раз прямо за столом, не подходя к окну. Выпустив несколько колечек дыма, он продолжил:

– Ну, а мама… Пусть живет как хочет. И бог ей судья… В конце концов, я тоже не каменный…

На следующий день по дороге на станцию – он уезжал вечерним поездом – Аркадий наблюдал ту же картину, что и в день своего приезда в Пензу: группы солдат, говорящих на иностранном языке, сложенные штабелями винтовки, огромное количество вагонов на железнодорожных путях. Но на этот раз обстановка в городе не вызывала у него особых эмоций. То ли потому, что смысл происходящего был ему известен и понятен, то ли – потому что голова его была занята совсем другими мыслями.

Отыскав свободное место в вагоне третьего класса, Аркадий разделся, скрутил валиком куртку и положил ее под шею – и сидеть удобнее, и не сопрут, если вдруг заснет. Он закрыл глаза и, не обращая внимания на происходящую вокруг суету, начал разбирать по пунктикам свою уже состоявшуюся поездку в Пензу. Пунктов, в общем-то, было всего два:

Ситуация в городе в связи с дислокацией в нем чехословацкого корпуса и его дальнейшая судьба.

Отношения между родителями. Надо было выяснить причину их разлада, чтобы как-то постараться ее устранить.

Похоже, последнее ему не удалось. Аркадий корил себя за то, что во время вчерашнего разговора с отцом повел себя как маленький ребенок: слова не смог вымолвить и даже чуть не разревелся. А ведь отец хотел поговорить с ним как мужчина с мужчиной!

Конечно, вопрос этот – про маму: есть ли у нее кто-нибудь? – сразу сбил его с толку. Очень уж он неожиданный. Мальчик даже представить себе не мог рядом с матерью какого-то другого мужчину. Ну, а если предположить, что такой мужчина появился в ее жизни, то, во всяком случае, в их доме его никто никогда не видел.

«А что там Талка говорила про Субботина? – напрягся вдруг Аркаша, вспомнив свой недавний разговор с сестрой. – Будто бы они с Зиной Субботиной видели маму вместе с Шуркой. Вроде как, свидание у них было…»

Тогда он только посмеялся над девчонками – надо же такое выдумать: свидание! Ну, постояли где-то там мама с Шуркой несколько минут, поговорили. У них что – тем для разговора нет? Шурка, как и их отец, всю войну прошел. И он тоже большевик! При Керенском даже четыре месяца в тюрьме сидел за большевистскую агитацию в армии, пока его после октября не освободили. Зина ведь сестра его родная, все это знает, и такую ерунду про брата болтает!

И вообще у Шурки жена есть – Евгения, на телеграфе работает. Она столько лет его с фронта ждала! И потом – если уж на то пошло – молодой больно Субботин для их матери. Она ведь лет на десять его старше, или около того. У нее детей четверо, а у Субботиных одного даже нет – из-за войны родить не успели.

«В общем, ерунда все это», – поразмыслив над девчачьей болтовней, сделал вывод Аркаша.

Потом ему почему-то вспомнились слова Тали о матери: «Никогда ее не прощу!» Почему сестра так сказала? Может, знала что-то такое, чего не знал он, ее старший брат?

«А что если, и правда, Субботин?» – подумал Аркадий и тут же отбросил это предположение как бредовое.

Он посмотрел в окно поезда, за которым начинало смеркаться, и только сейчас увидел, что состав давно уже набрал скорость. В вагоне было многолюдно, грязно и душно. Многие мужики дымили. Аркадию почему-то вдруг вспомнился сон, который приснился ему в Пензе.

«Вот бы оказаться сейчас в вагоне из этого сна! Занавесочки на окнах чистенькие, накрахмаленные, в купе никаких чужих людей, только мама, папа и сестры, – размечтался он. – Правда, Оля плачет… Но она ведь своя. И, в конце концов, ее кто-нибудь успокоит…»

Аркаша снова представил себе картинку из разволновавшего его сновидения – такого красочного, явственного, что, казалось, будто это и не сон вовсе, а самая настоящая реальность, только почему-то временно исчезнувшая из памяти, а потом вновь появившаяся, всплывшая откуда-то из глубины его сознания.

Под стук колес он незаметно задремал, но неожиданно содрогнулся всем телом так, что чуть не свалился с сиденья. Он подумал, что это поезд то ли резко тормознул, то ли просто дернулся на стыке рельсов, но по лицам других пассажиров, многие из которых продолжали мирно дремать, понял, что никто из них ничего подобного не ощутил. У Аркадия же дремота вмиг исчезла. И причиной тому стал не рывок поезда, а появившаяся у него в голове мысль о том, что картинка, которую он принимал за сновидение, скорее всего, никакой не сон, а обрывок какого-то его детского воспоминания – одного из тех, которые порой открывала ему память…

/1/. Чехословацкий Национальный Совет (СХНС) –организация, основанная чешскими и словацкими эмигрантами во время Первой мировой войны для освобождения своей родины от Австро-Венгрии.

/2/. «pas très bon» – не очень хорошо.

7.

– Между прочим, я в «Правде», в разделе «Хроника», заметку видел, в которой написано, что пятьдесят тысяч чехословаков перешли на нашу сторону. Только это было давно, кажется, в начале марта, – выслушав Аркашин рассказ о событиях в Пензе, сказал Березин. – Я тогда особого значения этой информации не придал. Да и заметка была слишком короткая, ничего из нее толком не понять.

– Ну вот! – обрадовался Аркадий. – Это как раз про чехословацкий корпус и писали! Просто без всяких там подробностей, потому что многое в этом деле еще было неясно.

– Не знаю, в чем тут дело, но что-то не верится, что пятьдесят тысяч легионеров – все, как один, – на нашу сторону переметнулись. А уж если перешли, то и вступали бы в Красную армию. Зачем ехать куда-то? Что-то тут не так, – засомневался Николай. – Ты как считаешь?

Аркадий задумался. Прежде чем ответить, он какое-то время смотрел на заметно посветлевшее небо над верхней частью города, будто наблюдал за тем, как темная апрельская ночь сменяется предрассветными сумерками, потом согласился с Березиным:

– А ведь ты, Колька, прав. Мой отец тоже так думает – не все они на нашу сторону встали. Многие на большевиков косо смотрят. И оружие ох как не хотели сдавать, только ничего поделать не могли! Да и осталось у них его немало. Так что неизвестно еще, чем это их передвижение по нашей стране обернется.

Он снова посмотрел на восток – туда, где на светлеющем небе занимались первые отблески утренней зари, и подумал о том, что в той стороне по самой длинной в мире железнодорожной магистрали двигаются десятки эшелонов, над многими из которых в эту самую минуту светит уже поднявшееся над горизонтом солнце.

Аркадий даже предположил, что состав, выехавший из Пензы первым, возможно, уже достиг пункта назначения. Остальные наверняка растянулись по всему Транссибу. Оставшиеся в городе эшелоны ждут своей очереди. Вот отправят последний поезд с чехословаками, и его папочка вернется домой. Он очень надеялся, что ничего этому не помешает, но какое-то тревожное чувство – то ли сомнения, то ли страха – не покидало его мысли и сердце.

И, как оказалось, не напрасно.

Еще в начале апреля в газетах появились сообщения о том, что во Владивостоке было убито двое коммерсантов какой-то японской компании. На следующий день японцы, участвующие в войне на стороне Антанты, под предлогом защиты своих подданных высадили в городе десант. Вслед за ними во Владивостоке высадились и англичане, которые опасались усиления Японии в этом регионе.

Действия бывших союзников обеспокоили советское правительство, тем более, что страны Антанты заявили о непризнании ими договора России и Германии. Выразил недовольство в связи с этим и немецкий генштаб. Кроме того, измотанная войной Германия опасалась появления на Западном фронте многотысячного чехословацкого корпуса, который с нетерпением ждала не менее обескровленная боевыми действиями Франция.

Немцы, решив, что после заключения с ними мирного договора в Брест-Литовске большевистская Россия стала фактически союзницей Германии, вынуждали советское правительство пересмотреть ранее принятое решение о переброске чехословацкого корпуса к Тихому океану. Мало того, опасаясь японского наступления на Сибирь, Германия решительно настаивала на срочной эвакуации немецких пленных из Восточной Сибири в Западную или в Европейскую часть России.

Накануне той ночи, когда Аркадий Голиков и Николай Березин патрулировали улицы Арзамаса, в Красноярском Совете ломали головы над тем, как приостановить дальнейшее продвижение чехословацких эшелонов на восток и начать эвакуацию немецких пленных. Такое распоряжение было в правительственной телеграмме за подписью наркома иностранных дел Георгия Чичерина, рекомендовавшего употребить для этого все средства.

В сложившейся ситуации советское правительство потребовало от ЧСНС начать новые переговоры об эвакуации чехословаков, предложив для этого отвергнутый ранее путь – через Архангельск и Мурманск. Легионеры восприняли это предложение как намерение России выдать их Германии и Австро-Венгрии, что вскоре привело к их разрыву с большевиками.

Между тем, как и предполагал Аркадий, эшелоны чехословаков уже растянулись по железной дороге более чем на восемь с половиной тысяч километров. И почти во всех крупных городах от Пензы до Владивостока находились их многотысячные группировки, оказавшиеся чуть ли не единственными организованными боевыми силами в России…

Аркаша забрался под одеяло, когда уже совсем рассвело. Перед тем как уснуть, он успел подумать о том, что в училище завтра – вернее, уже сегодня – не пойдет. Да и вообще его больше туда не тянуло – скорей бы уж каникулы. Надоели все эти нудные уроки. Да и преподавателей хороших почти не осталось. Его любимый учитель Николай Николаевич Соколов больше в реальном не работал – Советская власть назначила его комиссаром просвещения Арзамасского уезда. Конечно, общаться с ним Аркадий не перестал – их теперь связывало нечто большее, чем какое-то там училище.

Некоторых преподавателей – тех, кто состоял в кадетской партии, – еще в январе арестовали да так и не освободили, несмотря на ходатайства разных делегаций. Может, учителями они были и хорошими, но вот с выбором партии ошибку допустили. Кадеты оказались одной из главных партий, которые организовали заговор против Советской власти и назначили контрреволюционное выступление в день открытия Учредительного собрания. Понятное дело, заговорщиков повсеместно арестовывали…

Учредительное собрание, естественно, распустили. Оно и просуществовало-то один день! Об этом все газеты писали. А чтобы недовольные таким решением граждане рты не раскрывали, Военно-революционный штаб на время запретил всякие митинги и демонстрации.

Когда Аркаша открыл глаза, настенные часы в гостиной показывали четверть второго. Лег он около пяти утра, значит, проспал часов восемь, не меньше. И спал так крепко, что даже не слышал, как домочадцы по дому передвигаются. Гостиная, где стоял диван, с некоторых пор считавшийся Аркашиным спальным местом, была проходной, поэтому каждый, кто выходил из других комнат, не мог не пройти мимо него.

Аркаша улыбнулся, представив себе, как тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить брата, ходит по комнате Таля, собираясь в гимназию. А уж как Оля и Катя ухитрились не шуметь, даже и вообразить было трудно. Но маленьких девочек он тоже не слышал.

«Кстати, где они?» – подумал Аркаша и, не уловив из детской ни единого звука, решил, что обе гуляют во дворе.

Он снова прислушался. Какой-то шум доносился лишь из кухни. Сначала ему показалось, что это гремит посудой тетя Даша, готовившая обед. От этой мысли у Аркаши даже засосало под ложечкой. Но потом он различил среди общего шума два женских голоса, что-то тихонько – наверное, тоже, чтобы его не разбудить, – обсуждавших.

– Завтра-послезавтра муку будут выдавать по майским купонам, – услышал он голос Дарьи. – Норма еще меньше стала – всего по два фунта на едока. Первый сорт – по рубль двадцать семь за фунт, второй – по пятьдесят копеек. Наверное, стоит взять и той, и другой. Как думаешь? Или второй не брать?

– Тебе виднее, что хочешь, то и бери. Ты ведь у нас хозяйством занимаешься, – прозвучал ответ.

Аркадий узнал голос матери и подумал: «Выходной, что ли, у нее?»

Он потянулся, упираясь ногами в диванный валик, потом резко скинул с себя одеяло и сел. Поискал глазами одежду, которую после ночного дежурства по городу небрежно бросил на стоявший рядом с диваном стул, и, потянувшись за ней, услышал продолжение разговора.

– Ужас что творится, – сказала Дарья. – Деньги обесцениваются, мануфактуры совсем нет, продуктов не хватает. Когда это такое было, чтобы хлеб в лавках пропадал? Кончится когда-нибудь это безобразие или нет?

– Когда-нибудь кончится, – успокоила ее Аркашина мама. – Все рано или поздно кончается. Мы сейчас в тяжелом кризисе, но правительство все меры принимает, чтобы исправить положение. Вот как ты думаешь, почему крестьяне хлеб прячут?

– Так купить-то на вырученные средства нечего, – ответила Дарья. – Не то что плуг какой, гвоздя не сыщешь. Пока что-нибудь нужное раздобудешь, деньги обесценятся.

– Верно! – согласилась Наталья Аркадьевна. – Поэтому правительство решает теперь вопрос о том, как обеспечить крестьян предметами первой необходимости, чтобы у них был стимул продавать хлеб и другую свою продукцию. Об этом Совнаркому докладывал товарищ Цюрупа. По этому вопросу готовится соответствующий декрет.

«Ну, мамочка дает! – улыбнулся про себя Аркаша. – Интересно, сама научилась так хорошо в текущих событиях разбираться или ей кто-то помог?»

Решив, что обязательно выяснит это позже, он продолжал слушать разговор двух женщин.

– Говорят, на днях солонину завезут – к Пасхе. Прошлый раз по рубль двадцать была, а сейчас и не знаю почем будет. Все дорожает и дорожает, – продолжала жаловаться Дарья. – Да ладно, дорожает – хоть бы чего досталось.

– Надеюсь, достанется, – сказала Наталья Аркадьевна. – Шура слышал, что солонины продколлегия пять центнеров получила. А мукой город недели на две обеспечен.

Аркаша, только что натянувший брюки, застыл с рубашкой в руках.

«Шура слышал…», – эхом отозвались в его голове слова матери.

Тут же стремительно, наскакивая одна на другую, закрутились мысли: «Какой еще Шура? Субботин, что ли? А какой же еще! Конечно, он! Неужели Талка была права, когда говорила, что мама с ним встречается?»

Стараясь не шуметь, Аркаша подошел к двери, которая никогда не закрывалась плотно, и замер на месте. С минуту на кухне стояла мертвая тишина. Потом он услышал тихий голос Дарьи:

– Наташенька, опять ты с ним? Ну что ты делаешь! Опомнись. Не сегодня-завтра Петя вернется. Что ты ему скажешь?

– Скажу все как есть! – отрезала Наталья Аркадьевна. – Скажу, что полюбила другого человека и что он меня тоже любит! Да Петя и сам все давно понял – я писала ему, что мы уже никогда не будем вместе. Так что между нами все кончено.

– Наташенька, – взмолилась Дарья, – ну, подумай обо всем хорошо. Он ведь женат, этот твой Шура.

– Знаю, что женат. И жену его знаю – она очень хорошая женщина, – немного смягчилась Наталья Аркадьевна, – но ничего не могу с собой поделать. Ты понимаешь, что я люблю его! Люблю!

– Да где уж мне, старой деве, это понять, – вздохнула Дарья. – Но ты бы хоть о детях подумала, Наташа. Что с ними-то будет?

Ответа на этот вопрос Аркаша ждать не стал. В одно мгновение вся кровь прилила к его щекам, и они запылали как первомайские полотнища, которые в Совете приготовили к предстоящей маевке. Со всей силы Аркаша стукнул ногой по двери, отчего та чуть было не сорвалась с петель, и, так и не надев рубашку, влетел на кухню. Глаза его горели яростью, губы, казавшиеся совсем белыми на пылающем лице, мелко дрожали.

– Ты… Ты… – начал он со злостью и… осекся.

Слова, которые готовы были сорваться у Аркаши с языка, застряли в горле. Конечно, его мама поступает плохо. Да что там плохо – она совершает подлость по отношению к своему мужу, к детям, которые ее так любят! Это даже хуже, чем подлость, – это предательство! Но она – его мама, и он любит ее так же сильно, как и папу.

В душе Аркаши шла отчаянная, мучительная борьба между двумя переполнявшими ее чувствами – гневом и любовью. Судьей в этом ожесточенном поединке был он сам, но выявить победителя у него не получалось – боролись два равных по силе соперника.

Несколько секунд в крошечной кухне висело тяжелое молчание. Первой его нарушила Наталья Аркадьевна.

– Адя, Адечка, – ласковым голосом обратилась она к сыну, – ты уже большой мальчик и все понимаешь. Пойми и меня, свою маму…

Она протянула руку, чтобы погладить Аркадия по голове, но тот резко оттолкнул эту руку и выскочил из кухни.

Из дома он ушел, так и не пообедав. Во дворе играли Оля, Катя, Ваня Бабайкин и еще какие-то ребята. Аркаша проскочил мимо них, отмахнувшись даже от сестер, которые в один голос прокричали ему вслед: «Адик, ты куда?»

«Куда, куда! – мысленно передразнил он девочек. – Куда глаза глядят!»

Через несколько минут Аркадий сидел на крутом берегу Теши, которая только-только освободилась ото льда. День был безоблачным, но прохладным. Из-за затянувшейся, холодной весны первая зеленая травка пробивалась лишь на освещенных солнцем лужайках и косогорах. Местами – на песчано-глинистых проплешинах, по краям небольших овражков и прорезавших почву расщелин – тянулись вверх золотые соцветия мать-и-мачехи. Деревьев и кустарников, облюбовавших эти места, было немного: лишь кое-где склонялись к темной, поблескивающей на солнце воде развесистые ивы. Они уже зацвели – на их ветках расселись пушистые серебристые комочки.

«Скоро вербное воскресенье, – глядя на эти комочки, подумал Аркаша, – а там уж и Пасха. Папочка обещал приехать – может, на праздник, а может, и совсем. И что его ждет дома?»

Новая волна яростного гнева захлестнула мальчика, но он знал, что ничего уже не сможет изменить, как бы ему этого ни хотелось, и понимал, что ярость его бессильна. Единственное, что ему оставалось, – дать волю душившим его слезам…

К Пасхе отец не приехал. Тале и Аркаше он написал, что очень занят на службе, но, может быть, в середине мая ему удастся выкроить денек-другой, чтобы повидаться с ними. Про жену Петр Исидорович не спрашивал, как будто и не было ее в его жизни, и, как всегда, просил крепко поцеловать Олю, Катю и тетю.

Лишь на третьей неделе мая в городе, наконец, потеплело. На деревьях распустились первые нежные листочки, покрылись изумрудной зеленью заливные луга за Тешей, вспыхнули маленькими солнышками одуванчики на полянах в березовой роще, где многие арзамасцы, по случаю хорошей погоды, решили провести выходной день. Ребята из Аркашиного класса тоже организовали воскресный пикник. К ним присоединился и пятиклассник Сашка Плеско, которого все звали Шуркой.

– Ничего себе, народу собралось! – присвистнул Колька Калиновский, когда реалисты вышли на давно уже облюбованную ими лужайку. – И на маевке-то столько не было!

– Так тогда холод был собачий, даже снег в низинах лежал, – отозвался Ваня Кислов. – Кому охота сидеть на ветру и болтовню разную слушать! Все эти призывы большевистские и в газетах прочитать можно.

– Кисель, ты бы язык попридержал за зубами, а то как бы их у тебя меньше не стало! – предостерег его Андрей Субботин.

Аркадия тоже задели слова Кислова, и при других обстоятельствах он первым поддержал бы Субботина, но на этот раз решил промолчать. После того, как его мать и брат Андрея перестали скрывать свои отношения, между товарищами будто черная кошка пробежала. Вроде бы и не ссорились, но и близкими друзьями больше не были.