Музей одной естественной истории

скачать книгу бесплатно

Музей одной естественной истории
Марина Кокуш

Музей находится в Париже. Каждый его экспонат – фрагмент загадочной любовной истории. Чтобы распутать ее, нужно разглядеть подлинную последовательность событий, которые скрывают расставленные в алфавитном порядке предметы…

Музей одной естественной истории

Марина Кокуш

Редактор Марина Афанасьева

Иллюстратор Марина Кокуш

© Марина Кокуш, 2017

© Марина Кокуш, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-2450-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

    посвящается моей маме

Август 2014, Стамбул

– Ты знаешь, сегодня я проснулся и понял, что хочу собаку, – сказал Илькер, закуривая десятую за день сигарету.

Мы сидели на террасе шумного кафе на набережной Босфора. Его название переводилось как «Любовь». Через пролив открывался вид на азиатскую часть города, откуда изредка с криками, похожими на кряканье велосипедных клаксонов, долетали до нас чайки. Они бесцеремонно садились на деревянные поручни «Любви» и, не найдя в ней ничего, чем можно поживиться, срывались с места и мгновенно исчезали из вида.

Дневная августовская жара начинала спадать. Мы лениво допивали турецкий кофе и ждали закат, который (мы проверили) должен был начаться между 18 и 19 часами.

– Боже, зачем тебе собака? – удивилась я.

– Ну, пока я дождусь от тебя детей, уж проще так, – улыбнулся он.

Мы оба, конечно же, знали, что это шутка, потому что дети у меня будут только с В. Однако Илькер не упускал возможности напомнить, что я давно уже обещала родить ему двойню. Он будет прекрасным отцом, в чем я ни капли не сомневалась, наблюдая, как он играет с детьми нашей однокурсницы. Ну а я не буду огорчаться из-за его встреч с хрупкими светловолосыми мальчиками или чернокудрыми восточными мужчинами постарше, которых он вечно ждал то в парке, то в кафе, а то и просто на углу какой-нибудь улицы в Марэ еще несколько месяцев назад, до того как окончил университет в Париже и вернулся в Стамбул.

– Можно купить собаку размером с пони, – продолжал Илькер, – и она будет жить у меня на даче. Представляешь, как здорово: гигантский пес будет встречать меня, виляя хвостом!

– Но ты же там почти не бываешь! По-моему, ему будет очень тоскливо одному, – возразила я. Так трогательно, что Илькер выдумал всю эту чепуху прямо на ходу, просто чтобы развлечь меня; захотелось ему подыграть.

– Ну что ж… Решено. Тогда никакой собаки… – Он резко сменил тему. – Дождемся захода солнца, я завезу тебя в отель, ты переоденешься, и поедем танцевать. Идет?

– Идет! – радостно согласилась я.

На следующий день Илькер снова заехал за мной. Он знал, что после утомительной экскурсии по Старому городу, когда я изнывала от жары и даже прекрасные мозаики Голубой мечети не радовали меня, я твердо решила не выезжать за пределы современного квартала Бебек. Туда мы и отправились. Мы гуляли по набережной, мимо нас проносились хохочущие дети и, скидывая на бегу рубашки, прыгали в море. Иногда брызги соленой воды долетали до нас. Мне тоже очень захотелось окунуться. Словно почувствовав это, Илькер крепко сжал мою руку и повел дальше.

Мы дошли до подвесного моста через Босфор и сели в первом попавшемся кафе. Я углубилась в меню и долго водила взглядом то вверх, то вниз, не зная, что выбрать. Особой решительностью я никогда не отличалась. «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича», – приблизительно так я рассуждала, перепрыгивая с одного названия блюда на другое. Мне хотелось взять сыр из салата «Али-Баба» и добавить его в салат «Тысяча и одна ночь». Об этом я и сказала Илькеру, тяжело вздохнув, потому что чудес не бывает. Он улыбнулся.

– Любовь моя, ты не в Париже, где всем наплевать на твои прихоти. Не беспокойся, я сейчас договорюсь. – Он одним лишь взглядом подозвал официанта и стал объяснять ему что-то на турецком языке, небрежно разбрасывая непривычные моему слуху буквосочетания «кз», «шк», «угру», «юкь». Мне нравилось наблюдать за волшебным преображением моего милого Илькера, который еще недавно так беззаботно вышагивал с фотоаппаратом наперевес, раскачивая бедрами, по мощеным тротуарам улицы Вьей-дю-Тампль в Париже. У себя дома, в Стамбуле, он любил степенно, по-хозяйски откинуться на спинку стула в ресторане, заказать стакан мутно-белой ракии, небрежно закатать рукава рубашки и опустить руки на стол, сложив ладони домиком. Даже его брови почему-то казались мне здесь еще чернее и гуще, а лицо с трехдневной щетиной – еще мужественнее.

Несколько минут мы молчали. Было немного грустно, потому что вечером я улетала домой и мы не знали, когда увидимся в следующий раз. Илькер не собирался в Европу, да и я не знала, когда снова окажусь в Стамбуле.

– Как жаль, что мы так и не успели сходить в Музей невинности, – заговорил он.

– Да уж… – протянула я. – Ну ничего, зато будет повод вернуться.

Этот музей не давал мне покоя с тех самых пор, как Илькер впервые рассказал о нем: напротив входа – во всю стену панно из сигаретных окурков со следами красной губной помады; золотые сережки в форме бабочек, которые когда-то принадлежали юной турчанке сказочной красоты; вывеска магазина «Шанз Элизэ» – центра высокой моды Стамбула семидесятых годов. «Боль ожидания», «Я собирался предложить ей стать моей женой», «Можно ли бросать невесту перед свадьбой?» и еще больше полусотни экспонатов с загадочными названиями. Каждый из них – маленький фрагмент истории любви, увековеченной в этом музее и в одноименной книге турецкого писателя, о котором Илькер говорил с той особой национальной гордостью, с какой отзываются о спортивной команде, вопреки всем ожиданиям победившей на чемпионате мира.

Музей этот настолько будоражил мою фантазию, что я все чаще стала думать о том, как выглядела бы моя собственная коллекция, в которой я могла рассказать нашу с В. историю. Воплотить эту идею в жизнь я решилась только год спустя, когда осталась одна в своей парижской квартире в окружении вещей, напоминавших о человеке, которого уже нет рядом. В те дни, когда я только привыкала спокойно чистить зубы перед зеркалом, где раньше отражалась не одна, а две фигуры с зубными щетками в руках.

Экспонаты я решила расположить не в хронологическом, а в алфавитном порядке, потому что… Впрочем, едва ли стоит дольше задерживать посетителей в холле, где только и есть, что вступительное слово куратора, напечатанное крупным шрифтом на двух языках.

Абонемент в Лувр

Пластик, офсетная печать, февраль 2014

Это, пожалуй, единственный в моем музее экспонат, который напрямую не связан с нашей с В. историей. Его стоило поместить сюда хотя бы справедливости ради, чтобы показать, что не вся моя жизнь состояла из одного В. Не вся жизнь, то есть не все ее физическое проявление. Мысли же мои, о чем бы я ни думала, неизменно возвращались в одну и ту же точку: к запечатленной в памяти фигуре улыбающегося В., стоящего с широко разведенными руками, готового прижать меня к своей груди. Каждый раз при виде его мое сердце замирало и падало, глухо ударяясь о землю.

Абонемент был нужен мне, чтобы раз в неделю ходить на занятия по рисованию. Я записалась на них во время нашей долгой размолвки с В., чтобы вычеркнуть из жизни хотя бы несколько бесполезных часов, из которых состояли мои однообразные недели. Впрочем, я довольно быстро втянулась. Мне нравилось оживлять нарисованные глаза, оставляя на черных зрачках маленькие белые пятнышки, или растушевывать линию между верхней и нижней губой, придавая объем едва обозначенному пухлому рту.

Моя преподавательница настаивала, чтобы я «тренировала глаз», ища прекрасное в повседневном. Тогда я завела воображаемую шкатулку с надписью «Ускользающая красота», куда стала складывать мельчайшие детали, подсмотренные мною то тут, то там: изящный завиток кованого балкона; розовый оттенок неба, пролившегося на асфальт после дождя, и плавающее в луже отражение сероватого облачка; ожившая рука с микеланджеловской фрески «Сотворение Адама» – рука официанта, только что поставившего передо мной чашку кофе.

Наша первая встреча с Изабель, моей учительницей по рисованию, была назначена на субботнее утро. Я проснулась за десять минут до начала занятия и, даже не успев умыться, побежала в Лувр, который, к счастью, находился совсем недалеко от моего дома.

– Ты опоздала. В будущем, пожалуйста, постарайся следить за временем, – этими словами меня встретила сухощавая пятидесятилетняя женщина с короткой стрижкой и голубыми глазами, подведенными темно-синим карандашом. Казалось, что она вот-вот рухнет под тяжестью огромной сумки с принадлежностями для рисования, которая висела у нее на плече.

Не могу сказать, что это была любовь с первого взгляда.

Отчитав меня, Изабель быстро и уверенно зашагала вглубь храма искусства, а я едва поспевала за ней. Мы остановились напротив мраморной статуи греческой богини. Она возлежала на морском берегу, опираясь локтем на неправдоподобных размеров рыбу с выпученными глазами.

– Она прекрасна, не правда ли? – спросила Изабель и, не дав мне ответить, скомандовала: Садись! – и плюхнулась на ступеньки напротив Амфитриты. – Я всегда на первом занятии заставляю рисовать эту скульптуру. Ну, рисуй, чего же ты ждешь? – она положила мне на колени альбом и вручила карандаш.

Я растерялась. Рисовать совсем не хотелось, я думала лишь о том, что еще не завтракала и с самого утра не сделала ни глотка кофе.

– Но я же не умею, – полувопросительно, полуутвердительно пробормотала я.

– Конечно, не умеешь. А иначе зачем бы ты сюда пришла? – парировала моя учительница. – Да не бойся, сейчас нарисуешь, как сможешь, а потом я покажу тебе, как надо, – уже более благосклонно добавила она и даже подтолкнула меня локтем.

Мне хотелось, чтобы эта неловкая сцена как можно скорее закончилась, но было ясно, что злодейка так просто от меня не отстанет. Я взяла карандаш и за тридцать секунд изобразила нечто с головой, руками и в самом деле опирающееся на лупоглазое морское создание. Впрочем, даже сейчас, когда я смотрю на этот рисунок, рыба мне все еще нравится.

– Ну вот и замечательно! А ты волновалась! – подбодрила меня Изабель. – Здесь все, конечно, не очень точно, но линия плеча тебе хорошо удалась. Между прочим, мало кто ее так правильно располагает. Я тебе говорю: через месяц будешь рисовать как Рембрандт. Сомневаешься? В следующий раз принесу его эскизы – у него есть несколько на редкость неудачных работ, ни за что не догадаешься, что это он.

На втором занятии Изабель подвела меня к статуе двух римских борцов. Сначала я подумала, что это шутка. Их тела настолько сплелись, что было невозможно не то что их нарисовать, но даже просто понять who’s dick is in who’s ass, как говорится в одной неприличной арабской пословице (которой, кстати, меня научил В.).

Над этими мраморными атлетами я билась три занятия кряду. Изабель не переставая хвалила мою работу, но мне почему-то казалось, что она лукавит. Не может человек в здравом уме так восхищаться этой уродливой треугольной головой и лимонно-желтым бликом на левой ягодице юного римлянина.

Уже законченный рисунок я скрутила в рулон наподобие подзорной трубы, закрепила резинкой и отправила на покой в темную картонную коробку, где он будет обречен вместе с угловатой Амфитритой, обхватившей пучеглазую рыбу, дожидаться часа, когда наши с В. пока еще не появившиеся на свет внуки извлекут его, разложат на полу в кладовой и станут, переглядываясь, показывать пальчиком на выведенную в правом нижнем углу цифру 2013, такую же невероятную, какими были они сами в том далеком году.

Впрочем, борцы напомнили о себе намного раньше. Как-то раз во время путешествия по Америке я забрела в одну частную галерею современного искусства. У самого выхода я невольно подняла глаза. В груди у меня что-то встрепенулось, как бывает, когда в толпе прохожих кто-то невидимый вдруг выкрикнет твое имя. С полотна, висевшего под самым потолком, на меня смотрели пустыми, явно позаимствованными у Модильяни глазами два римских борца. Их тела так сплелись, будто были завязаны в тугой узел. Поразительно, но голова одного из них тоже была слегка треугольной, как и на моем рисунке. Картина стоила три тысячи долларов.

Вернувшись в Париж, я не преминула рассказать об этом Изабель и показать фотографию. Она только презрительно хмыкнула: «А я говорила тебе, дуреха, что нормальные люди зарабатывают на этом деньги».

Браслет

Серебро, декабрь 2014

В тот год я устраивала у себя дома рождественский ужин «для бездомных», как мы в шутку окрестили его с В. На него были приглашены те, кто не уехал на каникулы домой, чтобы отметить этот праздник в кругу семьи. Впрочем, таких среди моих знакомых было немного, и ужин получился камерным. Нас было пятеро: мы с В., две мои подруги и коллега одной из них. Он оказался здесь случайно – просто-напросто потому, что ему негде было провести этот вечер, ведь все его приятели разъехались.

В. был среди нас единственным католиком, и поэтому этот день по-настоящему что-то значил только для него одного. Но, несмотря на это, готовились к торжеству мы все, и с большим рвением. Праздничное настроение, витавшее в воздухе, передалось нам необычайно легко: через хвойный аромат рождественских венков в цветочных магазинах; через запах корицы и ванили в булочных, где прилавки были заставлены подносами с песочным печеньем в форме звездочек и ангелочков; через мигание разноцветных лампочек уличных гирлянд; наконец, через улыбки прохожих, спешащих по домам с полными пакетами подарков.

За неделю до рождественского ужина мы с гостями составили меню, куда включили и традиционную фуа-гра с инжирным вареньем, и запеченную утку. Ее готовила моя подруга из Китая и, не удержавшись, добавила в соус какие-то восточные пряности. Так утка по-пекински стала главным блюдом на нашем русско-китайско-ливанском ужине, который проходил в квартире в самом центре Парижа – в первом округе. В квартире, где я, бывало, вздыхая, закатывая глаза и заламывая руки, жаловалась гостям на смеси французского с нижегородским на то, что совершенно невозможно стало жить в этом районе. Районе, где уже не слышно чистой французской речи – ведь здесь одни туристы и иммигранты из Африки. Ах, как хочется переехать куда-нибудь, где тише и спокойнее, например, в семнадцатый, где утром по дороге на работу видишь изящно стареющих, но все еще пользующихся красной губной помадой парижанок, идущих на рынок; родителей, ведущих за руку детей в школу; пожилых мужчин в подобранных под цвет рубашки джемперах с треугольным вырезом, в ярких кашемировых шарфах и с ухоженными длинношерстными собачками на поводке. Все они сейчас наверняка выкладывают на блюдо устрицы, купленные у знакомого продавца в проверенной рыбной лавке на рю де Левис, и открывают шампанское в своих уютных типично парижских квартирах со скрипучим паркетом и тонкими стенами, через которые слышно, как то же самое делают их соседи, и так далее и так далее.

В нашем рождественском меню устриц не было, зато шампанское было в изобилии. Одна бутылка уже стояла в серебристом ведерке со льдом. Я села за стол, на то же место, куда всегда садилась, когда мы завтракали или ужинали с В. только вдвоем, – и окинула довольным взглядом результат наших приготовлений.

Справа от стола, в небольшой нише, стояла новогодняя елка, обвитая лампочками и гирляндами, украшенная колокольчиками, игрушками из папье-маше и бабочками из настоящих перьев. Она ни капельки не была похожа на усыпанную одинаковыми красными и золотистыми шарами елку в доме у родителей В. В этом году ее, как обычно, наряжали всей семьей, под чутким маминым руководством. Каждый раз, когда они присылали ему фотографии, на его лице появлялась грустная улыбка и мое сердце сжималось от боли. Я мысленно подошла к этой образцово-показательной елке и уже подняла было глаза к ее верхушке, увенчанной золотистой фигуркой ангела с трубой, как вдруг мою фантазию оборвала попавшая в поле зрения ладонь В., потянувшаяся за бутылкой. Пора было открывать шампанское и начинать ужин: все порядком проголодались.

После трех часов за столом, после десятка холодных и горячих закусок, салатов, пекинской утки, притворившейся рождественской индейкой, и, наконец, шоколадного пирога на десерт, мы едва могли пошевелиться. Ближе к полуночи все перешли, или, точнее, перекатились к рождественской елке. Наступал самый волшебный момент – время открывать подарки.

В. вручил мне две коробочки, завернутые в красную позолоченную бумагу. У меня засосало под ложечкой, прямо как в детстве, когда ты дрожащими от нетерпения руками рвешь яркую упаковку, чтобы посмотреть, какой же сюрприз приготовили тебе родители.

Я очень волновалась, хотя, конечно, знала, что именно было в этих свертках. В том, что побольше, скорее всего, прятался блендер, о котором мы недавно говорили с В. и его братом, когда тот приезжал в Париж на несколько дней. Мужчины решили, что без него мне просто не обойтись. Я не была в этом уверена и поэтому, уже успев порядком изучить В., заказала ему другой подарок. Я намекнула, что хочу получить от него украшение, которое могла бы носить не снимая. Например, браслет. Например, фирмы икс – той самой, чей магазин был недалеко от его дома.

Я не ошиблась: в одной из коробочек и впрямь был серебряный браслет, изящный и простой, точно в моем вкусе. Я повисла у В. на шее и расцеловала его. Он весь просто сиял от радости, потому что наконец угадал с подарком. Я захотела надеть его немедленно, но не тут-то было: этот круглый браслет без застежки оказался для меня слишком узок, и я никак не могла просунуть в него кисть. Как только В. заметил, что украшение мне явно мало, улыбку с его губ словно ветром сдуло. Сдуло прямо на мое лицо, к которому она прилипла, и, растаяв, превратилась в виноватую гримасу. Я чувствовала себя, как раньше в Москве, когда мою машину останавливал полицейский; я открывала окно и, широко улыбаясь, не отрывая взгляда от его лица с застывшим на нем большим вопросительным знаком, искала в сумочке права. Искала тщательно, хотя знала, что никаких прав там нет и быть не может, ведь я потеряла их еще месяц назад.

За этой почти театральной немой сценой с браслетом наблюдали все гости. Она продолжалась несколько секунд, показавшихся мне вечностью. Я вдруг представила себе картину из сказки про Золушку, когда мачеха отрубила своей дочери большой палец на ноге, лишь бы ей пришлась впору хрустальная туфелька.

Наконец, преодолевая боль, я так сильно сжала кисть руки, что браслет все-таки оказался у меня на запястье. Зрители облегченно вздохнули. Одна из моих подруг поинтересовалась, можно ли закурить. Снять украшение было, разумеется, невозможно.

Так у нас с В. появилась любимая шутка: я так сильно хотела получить от него подарок, который могла бы носить всегда, что теперь даже при большом желании у меня не получится от него избавиться. Тогда, разумеется, я вовсе не думала о том, как больно – во всех смыслах этого слова – мне будет с ним расставаться и когда именно придется это сделать.

В. очень любил подтрунивать надо мной: когда мы ложились спать, он спрашивал, почему я не снимаю браслета. Мне эта история нравилась безумно. Вскоре о ней знали почти все мои знакомые. Что там знакомые – через месяц о ней стало известно даже работникам аэропортов Шарль де Голль и Шереметьево 2.

Каждый раз, когда в зоне таможенного досмотра я ставила ручную кладь на ленту и проходила через металлоискатели, повторялась одна и та же сцена: услышав характерный сигнал, служащие аэропорта просили меня снять все металлические предметы, включая и браслет. И тут наступал мой звездный час: «Понимаете, он не снимается. Это такая смешная история. На Рождество я попросила у своего молодого человека…» – «Девушка, проходите, не задерживайте остальных», – хмуро отвечали мне в Шереметьево. Надо отдать должное работникам аэропорта Шарль де Голль: один раз мне повезло, и они с понимающей улыбкой дослушали эту историю до конца.

Вентилятор

Пластик, металл, 24 ватта, июнь 2013

Жаркой июньской ночью я полулежала в кровати в наушниках, с ноутбуком на коленях, и смотрела кино под мирное сопение спящего В. и назойливое жужжание вентилятора, недавно поселившегося в моей квартире.

До сих пор помню диалог главных героев: мужчина объясняет, почему он никогда не встречает свою новую девушку в аэропорту. Допустим, он сделает это один раз, потом другой, потом третий. Но если они поженятся, то через десять лет, когда ему уже не нужно будет ничего ей доказывать, любимая, несомненно, начнет его пилить: «Вот раньше ты всегда приезжал за мной в аэропорт. А сейчас…» Поэтому лучше с первого дня расставить все точки над «i».

Тут мое лицо расплылось в мечтательной улыбке. Я вспомнила, как еще два месяца назад, сразу после стремительного начала нашего с В. романа, я улетела на каникулы в Москву. Ждать нового свидания было просто невыносимо. Накануне моего возвращения В. сказал, что будет встречать меня в аэропорту. Я отказывалась, но он настаивал. Весь рейс я была как на иголках. Что-то похожее я испытывала много лет назад после первого свидания с моей первой любовью. В тот вечер, возвращаясь домой на метро, я сначала села не на ту ветку, проехала несколько станций, опомнилась, выскочила из вагона и, как только двери захлопнулись и поезд скрылся в тоннеле, поняла, что все же ехала правильно. Очнулась я лишь у себя на кухне, когда кто-то несколько раз громко окликнул меня. Оказывается, позабыв о посудомоечной машине, я вручную перемыла целую гору тарелок (кажется, одну все же разбила) и этим бесполезным трудом почти заслужила себе прощение за то, что пропустила праздничный семейный ужин.

На этот раз, в самолете, занять себя чем-то похожим было невозможно. Чтение не помогало, ведь после двух минут буквы на странице складывались в очертания такого знакомого профиля, который я увижу через два часа… через час сорок пять… через час тридцать девять…

В. привез меня домой и помог поднять чемодан на четвертый этаж. Когда я открыла дверь, мое возвышенное настроение в секунду расплавилось и испарилось: квартира была похожа на финскую сауну. Все картины и фотографии, висевшие до того на стенах, валялись на полу. Моя еще недавно столь кустистая бегония засохла. Раскалившийся докрасна обогреватель, который я забыла выключить перед недельной поездкой, казалось, вот-вот взорвется. Оставаться в квартире было невыносимо, и мы с В., не понимая, каким чудом удалось избежать пожара, выключили обогреватель, открыли настежь все окна и вышли на улицу. Солнце то появлялось, то вновь скрывалось за тучами, мелкий грибной дождик то усиливался, превращаясь в настоящий ливень, то внезапно смолкал. Что-то похожее творилось и у меня в голове.

После прогулки мы устроились в тихом кафе, и В. заказал свой любимый ягодный мильфёй. Я подумала, что когда-нибудь буду знать наизусть все, что он любит, и без труда смогу выбирать для него блюда в любом ресторане, а он за обедом, чтобы сделать мне приятное, всегда будет садиться рядом со мной, а не напротив. Все это казалось мне таким же интересным, как первые страницы новой захватывающей книги. Впрочем, некоторые ее главы мне нравились чуть меньше других. Например, с наступлением долгожданного лета я с удивлением открыла, что В. страдает от жары куда больше, чем я от ненавистного холода зимой. Мы все время прятались под кондиционером, о террасах кафе в жаркие летние дни можно было и не мечтать, а однажды он с гордой улыбкой на сияющем лице принес ко мне домой вентилятор, который стал моим врагом номер один. Я думала, что мы будем выключать его хотя бы на ночь, но оказалось, что именно в это время без него никак не обойтись. К счастью, эту задачу мы решили шутя, как и все остальные маленькие трудности, которые возникали тогда в нашей жизни: перед сном В. ставил жужжащего зверя на стул рядом с собой, а я ложилась подальше, у стены. Так мы придумали негласное правило разделения кровати на мою и его половину. С тех пор прошло уже довольно много времени, но и сейчас, в каком бы городе, в каком бы отеле я ни оказалась, я неизменно ложусь на правую сторону двуспальной кровати.

Гитара

Махагон цвета «Ночь на Манхэттене», Гибсон, октябрь 2014

Если я и была в чем-то абсолютно уверена насчет В., так это в том, что его любимый цвет – темно-синий. Цвет космоса, ночного неба, звезд, холодной дали – по-моему, очень грустный цвет. Даже голубику он любил, я уверена, только потому, что она по-английски называется blueberry.

Как-то незадолго до дня рождения В. мы выбирали ему подарок, и он показал мне темно-синюю перьевую ручку под названием Skywalker. Как он смотрел на нее! Будто перед глазами у него была не принадлежность для письма, а самый настоящий джедай, носивший эту фамилию. Звездный странник, родившийся в день создания Империи и долго не ведавший о своем высоком происхождении. «Luke, I’m your father![1 - Люк, я твой отец]», – так и вертелось у меня на языке.

Я притворилась, что пытаюсь запомнить артикул, не подавая вида, что уже больше месяца назад заказала ему подарок-мечту. Мы когда-то видели его в магазине, но быстро о нем забыли, – таким он казался недосягаемым. Мое возбуждение было не так-то просто скрыть – я чуть не подпрыгивала на месте. Так в школе, бывало, вызубришь урок и ждешь, что учитель вызовет тебя к доске, но руку не поднимаешь, а лишь жадно ловишь взглядом каждое его движение: как он водит пальцем в журнале, спускаясь вниз, а затем снова поднимаясь вверх, опять вниз и, наконец, обратно в начало списка, к первым буквам алфавита, чтобы назвать твою фамилию.

Вот уже долгих четыре недели заветная коробка высотой почти в человеческий рост стояла в кладовой у меня в офисе, а я каждое утро с замиранием сердца заглядывала туда проверить, на месте ли она. Наконец в день рождения В. в конце рабочего дня я дрожащими от волнения руками распаковала картонную коробку, достала подарок, расстегнула молнию чехла… Как передать мое разочарование?! Словно учитель вызывает тебя к доске, но ты вдруг понимаешь, что выучил не тот параграф.

Гитара показалась мне неестественно маленькой. Точнее, я думала, что гитары, на которых играют настоящие рок-звезды, намного больше. Я даже засомневалась, заказала ли я настоящий инструмент или Gibson стал выпускать крошечные гавайские укулеле. Короче говоря, чисто по-женски меня волновал вопрос, угадала ли я с размером, покупая подарок.

Так или иначе, что-то менять было уже поздно, поэтому я быстро положила гитару в багажник и рванула с места в сторону бульвара Периферик. Времени было в обрез, а мне нужно было еще воплотить в жизнь вторую часть моего сюрприза, которые В., к слову сказать, терпеть не мог. По крайней мере, он сам был в этом уверен, но я рассчитывала, что все изменится с того дня, когда он откроет багажник, увидит там кучу синих воздушных шариков, а под ними – о чудо – подарок его мечты.

Как назло, в районе Порт-де-ла-Шапель я встала в безнадежную пробку, но зато появилось время надуть те самые шары прямо за рулем. Водители соседних машин смотрели на меня с изумлением.

Подъехав к офису, где работал В., я переложила шарики в багажник, спрятав гитару, и позвонила ему, чтобы спускался. Мы опаздывали в ресторан, который я предоставила ему выбрать самому, зная, как он не любит сюрпризы.

Как обычно, после работы В. был не в духе. Пока мы ехали, я думала: «Интересно, а как чувствует себя мужчина, который сидит с ничего не подозревающей женщиной в ресторане, заказывает десерт, а во внутреннем кармане его пиджака лежит кольцо в красной коробочке с золотистыми полосками, и он ждет, когда официанты, стоит только ему подать условленный знак, приглушат свет, включат романтическую музыку…» Сказать, что я никогда не задавалась вопросом, как именно В. делал предложение своей бывшей жене, было бы неправдой.

Приехав по нужному адресу, мы вышли из машины, отдали ключи швейцару и вошли в ресторан с очень модным тогда в Париже французско-японским меню из шести блюд, подобранных по настроению шеф-повара (а он был в тот день в приподнятом настроении, как не преминул уведомить нас официант).

Между второй и третьей переменой блюд В. наконец оттаял. Я предложила поиграть в игру, когда каждый раз, прежде чем сделать глоток вина, мы должны говорить друг другу тост. «Хорошо, – лукаво улыбнулся он, – тогда предлагаю выпить за единственного человека в этом зале, который похож на китайца. Нет, не за нашего официанта». Я была рада, что к нему вернулось чувство юмора (он любил шутить над моим разрезом глаз) и что мы перестали напоминать пару влюбленных, которым даже нечего сказать друг другу за ужином.

Одна такая пара как раз сидела за столиком позади меня. Мне было неудобно оборачиваться, поэтому В., знавший толк в новостных передачах канала ВВС, вел для меня прямой репортаж. Мы успели сказать друг другу пять или шесть тостов, а пара – довольно толстая и некрасивая девушка и ее тщедушный, невзрачный спутник – так и не проронила ни слова. Вот наконец она говорит что-то тихо-тихо, не поднимая глаз от тарелки. О боже, она, кажется, сейчас заплачет. – А он что делает? – А он молчит. Нет, уже берет ее за руку, она поднимает на него глаза. Он уверяет ее в чем-то. Все, она начинает улыбаться. Кажется, помирились. – Мы с В. облегченно вздохнули.

До конца ужина он разыграл для меня еще пару сценок из жизни других посетителей ресторана, мы выпили за Бориса Ельцина, на которого я якобы похожа, когда сплю; за носорога, которого он изображал на второй день нашего знакомства; за его комнату номер тринадцать в нашем университетском общежитии, где мы в свое время провели сотни счастливых часов. О своем сюрпризе я, разумеется, давно забыла, и только когда мы сели в машину, меня снова охватило волнение. Подобно тому мужчине в ресторане, который ждет подходящего момента, чтобы дать знак официантам и вручить возлюбленной красную коробочку из внутреннего кармана пиджака, я считала минуты до нашего возвращения. Три светофора, поворот… уже два светофора… перекресток с круговым движением… последний светофор… По парижским меркам, мы припарковались очень близко, то есть в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Свет погас, включилась романтическая музыка…

– Пожалуйста, помоги мне достать из багажника мою сумку, она очень тяжелая, – попросила я.

В. вышел из машины, то же сделала и я, но пока не подходила к нему, чтобы можно было наблюдать издалека. За пару секунд в его глазах сменили друг друга: недоумение (поднял глаза на меня), испуг (достал чехол и расстегнул молнию), восторг (взял в руки гитару и снова посмотрел на меня), нежность… Теперь я точно знаю, как она выглядит, и пусть кто-то попробует убедить меня, что это абстрактное понятие…

Я подошла ближе, он обнял меня и тихо-тихо сказал: «Какая же ты глупая! Тебе ни за что, ни за что не нужно было этого делать… Спасибо!»

– Я переживала, что она слишком маленькая. Нет?

– Боже мой. Я же говорю – stupid[2 - глупая].

– Ладно, главное, что она твоего любимого цвета.

Мы пришли домой и легли спать. Конечно, не сразу, а после того, как В. исполнил несколько аккордов из репертуара группы Metallica. Перед тем как заснуть, он крепко обнял меня и прошептал: «Никто, никто и никогда не делал ничего подобного для меня», – и это был миг самой интимной близости, которая когда-либо была между нами. Минута, когда мне, мерзнущей всегда и везде и заставляющей его включать обогреватель на десять делений, было настолько жарко, что я первая высвободилась из его объятий и единственный раз уснула на своей половине кровати.

Doliprane

Парацетамол, апрель 2013

Содержимое моей сумочки напоминало кладбище использованных билетиков на метро, скомканных чеков, одиноких подушечек жевательной резинки, выпавших из пачки, мятных леденцов, монеток, футляров с губной помадой, шариковых ручек, лишившихся колпачков и исподтишка чертивших ломаные линии на нежной замшевой подкладке. Еще у меня всегда имелась при себе упаковка обезболивающего Doliprane. Я сама редко страдала от мигреней, но время от времени рядом оказывался кто-нибудь в поисках «таблеточки от головы». Разве возможно отказать себе в удовольствии, когда ты, неуверенно бормоча: «У меня может быть», углубляешься в хаос своей сумки, несколько секунд, словно слепой, ощупываешь случайно попадающиеся под руку предметы (все это не сводя глаз с полного надежды лица больного) и наконец натыкаешься на маленькую картонную коробочку, с улыбкой извлекаешь ее и протягиваешь ему, словно говоря: «Лазарь, встань и иди».