Царь Борис

С другой стороны, Ваня сам почувствовал результат новой экономической политики, когда у него с матерью в амбаре проявилось зерно. На рынках и ярмарках, в лавках и в торговых рядах стало больше и разнообразнее товару. Мать даже подумывала завести вторую корову. А излишки молока можно было бы продавать на базаре в Александрове. Ведь надо было обзавестись обновками, посудой, крупой разной впрок. А самое главное, мечтали они с матерью купить новый железный плуг, – до того имелась у них деревянная соха, – да борону, их стали вовсю продавать на ярмарках приезжие люди из Мурома, из Кольчугина. Ваня помнил, как радовалась мать, ходила счастливой по деревне и приводила подружек показывать свою новую покупку, обыкновенный топор. Топора не было в доме с тех пор, как отец взял его с собой в лес. Так и исчез топор вместе с отцом. Да ещё два ведра железных она привезла из города. Так она их долго жалела, не использовала и несколько раз в день смотрела, на месте ли они в проёме за печью, где зимой обычно держали маленьких ягнят и телят.

Но из всего того, что планировала молодая вдова с маленьким сыном, исполнилось очень мало. Топор да два ведра она успела закупить для своего хозяйства. Да одёжную кое-какую обновку себе да сыну. Кое-какую одёжку под его рост и комплекцию, поскольку он, четырнадцатилетний подросток, уже выглядел крепким парнем. Вообще-то Елины в деревне заметно выделялись. Они все были рослые, широкогрудые, светловолосые. Только дядя Михаил среди всех братьев отца Вани был вроде как чужим, непохожим на остальных. Даже две сестры Михаила по росту и цвету лица, волос повторяли породу Елиных. Девки из их породы выгодно отличались полновесными круглыми грудями, длинными полными ногами. Рослые, болыпезадые, девки елинского рода в деревне были у женихов нарасхват и быстро выскакивали замуж, становясь, ничего не скажешь, добропорядочными жёнами и матерями.

Исключение в роду представлял дядя Михаил, он получился – не поймёшь в кого, походил больше на цыгана, чем на русского русоволосого парня. Ну как же: глаза маленькие, как у китайца, чёрные волосы, яйцевидная голова, нос, правда, русский, как у всех Елиных, а так вообще чужой и ростом выше и худее, словно его в семье морили голодом. Вот неказистый высокий цыган – и точка.

Ваня Елин не подвёл семейную породу, тем более что у всех братьев отца рождались одни девки. Так что только он один среди нового поколения рос мужиком, а значит истинным наследником рода. Девки, что вышли замуж, поменяли фамилии и баста. Давай умножать род своих мужей, а Ваня, родившись, всю жизнь Елиным должен называться, до самой смерти. Может быть, это обстоятельство и помогло матери и сыну выжить в самые тяжёлые и голодные годы после революции в гражданскую войну. Дяди помогали всем, чем могли, почти не отделяя семью погибшего брата от своих семей, чтобы Ванька продолжал род Елиных. Потому, хотя и без главного кормильца, всегда на столе были хлеб и молоко. Особенно хорошо помогла родня в первое время после гибели отца, когда жив был дед. Через год и дед ушёл в лучший мир, но семья оставалась дружной и спаянной. Особенно помогал дядя Алексей, самый красивый и самый умный среди живых родных. Само собой сложилось, что он стал непререкаемым главой елинского рода. Скажет, к примеру, дядя Алексей, что пора засевать поля, те небольшие площади, которыми располагали Елины, – так значит и надо сеять, остальные семьи молча, кивнув головами, шли выполнять его наказ. Скажет, кому помогать, ходить по двору, за скотиной, так беспрекословно и без возражений и идут. Но он был и самым добрым среди родных Ваньки из старшего поколения, часто приходил в избу поговорить и выпить чаю, допоздна засиживаясь в беседах с матерью. Приносил сахарку к чаю, баловал иногда племянника и конфетами.

5

Однажды дядя Алексей вдруг срочно, не попрощавшись с племянником и его матерью, внезапно уехал из деревни. Отчего, почему – как ни спрашивал Ваня об этом мать, она молчала, пожимала плечами и уходила от ответа, переводя разговор на другую тему. Только став повзрослев. он узнал от своих сверстников, почему дядя Алексей устроился на завод в соседнем городке Кольчугино и остался там жить. В деревне секреты долго не держатся и оценку дают всему ясную и жёсткую: сказали вот, что дядя Алексей спутался с Пелагеей, матерью Вани, что соседи застали их двоих в самый неподходящий момент в новом доме, строящемся для одного из братьев. От раскрытой тайны, от срама перед родственниками хороший человек дядя Алексей ушёл из деревни и больше не появлялся.

Его уход послужил причиной россыпи елинского рода. Елины обособились друг от друга. Дяде Михаилу достался главный старый дом с одной большой горницей да пристроенной позже утеплённой террасой, служившей и кухней, и кладовой.

После раздела жизнь Ивана Елина и его матери утяжелилась, хотя пока и не безнадёжно. Братья жили теперь не так дружно, общались через силу, нехотя, словно носили за душой какие-то обиды. Иногда дядя Михаил наведывался и спрашивал о делах, но помощи толком не оказывал. Он был добр на словесные похвалы, но скуп на скорую поддержку. Приходя в избу, сразу начинал жаловаться на тяжёлые времена, на нехватку в доме того, другого, третьего. Словно оправдывался сам перед собой за своё скупердяйство. «Или боится, что мы чего-нибудь попросим?» – думал про себя после его ухода Иван. Он к тому времени сам умел исполнять все работы по хозяйству: и косить, и сеять, и скотину вести, – всё, чтобы с матерью не остаться голодными.

6

А к тому времени, когда Иван становился единственным и настоящим мужчиной в доме, в стране и в деревне Наумово жизнь понемногу крепла. В домах крестьян появилась невиданная доселе электрическая лампочка Ильича. Удивительное дело – щёлкнул выключателем – и в избе светло, как днём, веселее становилось на душе. А ведь ещё по вечерам, в тёмное время суток появились новые заботы – надо было учиться грамоте, у кого её нет. Вначале всех неграмотных, – а их в Наумове было большинство, – собирали в доме коммуниста Алексея Бутурина. А потом посредине деревни, около старинного развесистого дуба построили небольшую, крытую дранкой, избу, покрашенную по брёвнам в красный цвет, половину её отвели под сельсовет, а вторую под школу. Теперь неграмотные собирались в школе. Учителей в основном привозили на лошадях из Александрова. Учили крестьян арифметике и русской грамматике. Вот теперь можно было пожалеть, что в своё время Иван не захотел учиться. Вначале мать хотела его и сейчас в общую школу определить, но куда там – он отказался наотрез, заявил, что убежит из дома, но не сядет за парту с маленькими. Мать поговорила с учителями и решила: пусть со взрослыми учится грамоте, да и сама вместе с ним стала учиться, поскольку самой грамоты не хватало. Так что лозунг партии и правительства: «Долой неграмотность!» – и мать и сын таким образом поддержали.

Глава 4

Даша Крюкова

1

Со взрослыми Ивану Елину учиться показалось интересней, тем более, что вечерами в школу ходила соседская дочка Дарья Крюкова, на четыре года старше его. Даше шёл восемнадцатый год. Вся она, хотя росту и маленького, вся светилась круглой девичьей полнотой. На её пухлые губы четырнадцатилетнему Ивану хотелось глазеть без устали, вот он всё и делал, чтобы несколько раз в день её повидать. Летом ли, весной ли – её увидеть легко: то на поле, то на дворе своего дома, то на улице, с подругами. Зимой попадалась на глаза редко. Только вот когда выйдет с подругами побаловаться на снегу, попеть частушки и поплясать под гармонь.

Кстати, на неё же, по наблюдениям Ваньки, глаз положил Толя, деревенский гармонист. Толя был парень видный, чернобровый, с правильными чертами лица и ростом почти как Ваня. Но лет гармонисту было намного больше, он был старше Дарьи. Парень был Толя красивый, но очень уж прилипчив к девкам. Поэтому и Дарья его ухаживания и прочие намёки не принимала всерьёз, видела, что он менял свои увлечения часто, да и слышала от подруг обо всех похождениях прославленного гармониста.

Очень Ванька ревновал, когда видел, какими глазами тот смотрел на Дарью. Хотелось ему, чтобы Толика в деревне не было, чтобы, например, забрали его отсюда в армию, на войну, на завод, в конце концов, которых в губернии тогда появлялось всё больше и больше. Иногда ревность доводила его до того, что он мечтал и готов был треснуть Тольку по физиономии. Однако силёнок могло не хватить, да к тому же что это за причина подростку драться со взрослым парнем? Ведь о влюблённости в Дарью знал на белом свете только он один.

Сама же Дарья принимала его просто за рослого мальчика, соседского сына, вот и всё. Правда, иногда она ловила на себе его долгий любопытный взгляд, но относила это на обычный закон природы, когда мальчик превращается в мужчину, что же тут такого, это вполне понятно. Но чтобы четырнадцатилетний мальчуган, вымахавший в верзилу, был влюблён в девушку на выданье, Дарья в мыслях допустить не могла. Хотя при большем внимании и желании можно было кое-какой вывод сделать. Ведь не просто так относился Ванька к ней не по-соседски внимательно, теплее и нежнее, что ли, чем другие соседи, слишком заинтересованно, со стремлением доставить хоть какое-нибудь удовольствие. Спросит Дарья, выйдя на улицу, о чем-нибудь Ваньку, так он на её глазах, как снег на солнышке, сразу тает, и подробно объясняет, не моргая ресницами и не отрывая от неё глаз, и видно стороннему взгляду, что парень хочет потянуть время.

Боковое окно избы Елиных смотрело прямо на окно пятистенки Крюковых. Дарья имела обыкновение расчесывать свои длинные, доходящие до колен волосы, стоя перед окном, вглядываясь в небольшое зеркало, поставленное на подоконник. Ваня любил стоять у своего окна и наблюдать за нею сквозь прозрачную марлевую занавеску. А при хорошей погоде утрами, когда солнечные лучи падали на собственное окно и можно было быть уверенным, что Дарья не сможет нечаянно увидеть его из-за отражения солнечных лучей, Ваня совсем раздвинув занавеску, садился на табуретку, укладывал руки на подоконник и опёршись на них подбородком, с наслаждением наблюдал за движениями Дарьи. Все в ней ему нравилось: и то, как она, расчесав волосы, собирала на макушке в копну и то, как она, вглядываясь в зеркало, проводила пальцами по бровям, поправляя их и прихорашиваясь, как гладила кожу лица и вообще, как говорится, приводила себя в порядок, хотя в восемнадцать лет едва ли что требовалось дополнительно к её естественной девичьей красоте.

2

Однажды Ванька увидел Дарью в костюме Евы. Произошло это в августе, жара стояла невыносимая. Солнце палило без всякой жалости, и такая погода стояла целую неделю. Для сельского жителя в пору сенокоса такая погодка – клад. Сено не портится, почти сразу за косарями бабы и девки становятся его сушить, потом только собирай сено в валки и стога да отвози. Работать в такой жаре подчас невмоготу, пот с тебя ручьём и зайдёшь в близлежащий лесок, весь мокрый стоишь под деревом. А каково крестьянину весь день работать в открытом поле, на лугу, на покосе, под обжигающим солнцем! Благо ещё, Господь дал пруды и речки.

К полудню шёл день, и косари, и их помощники – женщины и подростки, кто сено убирал, бегом пустились к Дичковскому озеру – окунуться в прохладу. Купались в озере порознь, мужская публика отдельно, женское, особенно девичье население, – в метрах тридцати-сорока пониже в сторону соседнего села Афанасьево, где начинался и тянулся на доброе расстояние по полукругу берега высокий и густой камышник. Девки в рослых камышах обычно прятались от посторонних глаз и, воровато оглядываясь по сторонам, сделав шаг-другой к воде, плюхались в нее, когда глубина озера позволяла это делать. Ванька плавал хорошо, он мог небольшое это озеро переплывать в длину и ширину с одного берега на другой несколько раз. Прыгнув в воду вместе с остальными, Ванька, загребая длинными руками в толще воды, неожиданно оказался в месте, где с визгом и звонким смехом барахтались в воде голые, в чем мать родила, девки. Ванька, чтобы вдохнуть воздух, иногда останавливался и осторожно, чтобы не быть замеченным, высовывал нос из воды и делал глубокий вдох. В один из таких моментов, когда он подплыл совсем близко к женскому обществу, он поднял голову чуточку над поверхностью воды и увидел со спины обнажённую Дарью, выходящую из озера на берег. Сделав несколько осторожных шагов, Дарья скрылась в камышах, совсем не ведая, что пара глаз соседского сына Ваньки только что провожала её с тайным восторгом. Эти мгновенья, в которые по счастливой случайности довелось лицезреть обнажённую красоту любимой девушки, стали для парня самыми счастливыми и незабываемыми. И ещё долго плавные изгибы её ног, всей фигуры, сверкающей от не успевшей высохнуть влаги, стояла перед глазами Ваньки Елина, где бы он ни находился, на работе, в ликбезе или дома в постели перед сном.

3

Так молча, про себя любил Ванька Елин соседскую дочь Крюковых Дарью Силантьевну, светловолосую, как и он сам, круглолицую, с небольшой родинкой на правой румяной щеке и с очень выразительной фигурой. В шестнадцать лет Ванька превратился в настоящего мужчину, уже и над верхней губой, на подбородке появились настоящие, хотя и ещё жидкие рыжие волоски, ожидавшие бритвы, голос из звонкого мальчишеского превратился в глухой и уверенный. И интерес к женской красоте, к девушкам, к женщинам стал занимать его больше. Наверно, поэтому, как только выдавался свободный час, Ванька бежал к дому Парфёновых, которые жили на самом конце улицы, по тому же ряду, что и Елины, и Крюковы. Красноармеец Андрей Парфенов, молодой ещё, двадцатипятилетний парень, вернулся на родину без ноги и без одной руки. Он частенько, особенно в тёплые дни, выходил за калитку перед своим домом. Иногда целыми днями сидел на лавочке, прислонившись спиной к своему высокому забору, сделанному из нестроганых досок. Чтобы забыть о своей беде, Андрей любил рассказывать разные истории, якобы приключившиеся с ним в боях на фронтах гражданской войны, а заодно и приврать. Причем Андрей обладал заметным даром фантазёра. Когда вокруг него собирались парни и мальчишки-подростки, бывший фронтовик не находил ничего лучшего, как рассказывать всякие истории, приключившиеся с ним и с женщинами прифронтовых сёл. Обычно Андрей, завладев вниманием неискушённых зрителей и слушателей, начинал так.

4

– Было это под деревней Охапкино в Брянской губернии. Отряд белогвардейцев прочно удерживал позиции, и никак нам не удавалось захватить это логово врага. Две недели подряд наш прославленный батальон, окружив деревню, не мог и шагу сделать к ней и высиживался в окопах. Как-то вызывает меня красный командир Соколов и спрашивает: «Сможешь ли ты, красноармеец Парфенов, ночью с десятком бойцов незаметно войти в деревню и обследовать, сколько их там, мать их за ногу, закопалось и какие у них силы против нашего правого революционного дела?». «Могу, товарищ командир, посылай меня», докладываю я. Он у нас мужик сурьёзный, с пышными черными усами, посмотрел на меня так строго и кивнул головой: «Иди, красноармеец Парфёнов, выручай наш отряд, спасай от позора, а то сидим сиднем уже две недели у этой деревни, даром харчи жуем, а взять пять десятков домов не можем. Отбери ребят, и как стемнеет, давай по берегу речки и шлепай». А речка эта рядом с деревней протекала, в низинке, а сама деревня стояла над нею, на бугре. В общем, выбрал я себе десять подходящих товарищев, которые, как и я, за революционное дело готовы были и в огонь, и в воду, не боялись ни врагов, ни смерти. И как только на Брянские леса ночка легла, – тёмная, хоть глаз коли, – мы и двинулись в путь, на выполнение важного задания красного командира. Случилось это дело, помнится, в сентябре месяце, бабье лето прошло, наступили прохладные ночи. По-пластунски доползли мы по берегу реки метров этак пятьдесят, остановились, прислушались, – вроде слышны голоса. Иногда вспыхивает огонёк от спички в полуверсте, ну может чуть больше, от нас, а в глухую ночку и огонёк от папирос, если внимательно наблюдать, даже на таком расстоянии заметен. Говорю ребятам, мол, враг охраняет своё логово по всей форме, по суше нам не добраться. Кто готов со мною вместе по воде проплыть незамеченным до ихнего дозора, а там действовать по обстановке? Кто, говорю, боится воды, али болезнь какую за собою знает, те могут идти назад. Да ладно, Андрюха, говорят, чего время зря тянешь, надо по воде, значит, по воде, влазь в реку, мы за тобой. Вот так отвечают мне друзья-красноармейцы. И я при этой поддержке товарищей осторожно, чтобы не поднимать излишнего шума, вошёл в реку. А река Катка там не очень большая, но и не скажешь, что маленькая, шириной примерно метров шесть, а может и восемь, не мерил, не знаю. В общем, посредине река глубокая, Ваньку вон, – он кивал в сторону Елина, – скроет на две головы. Ну, а плавать, вы сами знаете, для меня в любом виде, хоть на спине, хоть боком, хоть как, – пустяковое дело. Когда вошёл в самую глубину, поднял винтовку одной рукой, а другой и гребу. Один раз остановился, оглянулся, думаю, не отстал ли кто, не струсил. Нет, вижу – один за другим, все таким же, как я, манером без шума тянутся за мной. На пути попался у берега большой валун, и остановились у него. Осмотрелись по сторонам, прислушались, вроде не видать и не слышно никого, темень одна. Ну вот, шепчу ребятам, сейчас по одному, сначала я, а за мной и вы все, будем подниматься по склону в деревню, до первой избы. Ползти осторожно, чтобы ни звука от нас. Как только будем у крайней избы, сразу схорониться под заборами или еще в каком подходящем месте. Ну, поползли, значит, мы к деревне. К полуночи моя десятка поднялась к крайним домам и собралась в одном месте, спрятались в яме от сгоревшего амбара, в кустах. Когда последний наш товарищ подполз, говорю: теперь ребята, надо – обследовать каждый дом и запомнить хорошо, кто где что увидит, сколько беляков в каждом доме квартирует, какое оружие при них, лошадей тоже надобно учесть. А ежели силы вражеской в домах мало, и если можно схватить и уничтожить, то обязательно это сделать и без излишнего шума. Разделились на три группы и двинулись. Подошел я со своей группой к небольшому деревянному дому, с хорошим садом. Мы подползли вдоль изгороди кустами к дому и видим в окне свет, вроде бы как от горящей свечи. Я спрятался за большой яблоней и вижу: за столом у окна при свете свечи сидят, вишь, трое беляков и о чем-то разговаривают, часто головы наклоняют над столом. Я приподнялся: оказывается, они разложили на столе карту и рассматривают, пальцами в неё тычут. «Ах ты, контра!» – думаю, – «Это же они против нас, красных бойцов, свои планы строят!». Дал знак ребятам, в несколько секунд мы оказались на крыльце. Потянули дверь – оказалась незапертой, так они себя уверенно здесь держали, что вовсе нас не собирались встречать. Так что мы с ребятами, не будь дураки, в один миг очутились в горнице. А эти трое поначалу и не поняли, кто в них из винтовок-то целится.

А в комнате, кроме этих беляков, оказались еще трое баб, они лежали у стен на кроватях. Двое наших приставили к ним винтовки и велели встать и одеваться, а мы трое наставили свои винтовки на ихних мужей или полюбовников, не разберёшь, кто кем там приходился.

Двое белогвардейцев, чистенькие выбритые, словно на прогулку с девками собрались, подняли руки кверху, а тот, который был в очках и сидел под прицелом моей винтовки, попытался руку незаметно для меня запустить к кобуре, висевшей сбоку. Слова не сказав, как прикладом дал я ему по башке, бедный враз опустил морду поганую на стол, на эту самую карту.

Дал команду своим – крепко, без шума, связать наших противников, чтобы не смогли дальше помешать нам выполнять задание товарища Соколова. Нашли мои ребята в доме верёвку, засунули кляпы во рты и всех женщин тоже спутали веревками, так что возьмись – мы бы и сами просто так не развязали.

Пошли дальше, и вскоре чисто таким же манером наши две группы, без шума и без единого выстрела, захватили врагов молодой Советской власти. Потом дали условный сигнал нашим основным силам, и через полчаса Соколов со своим отрядом прибыл в деревню. Увидев, какую большую мы провернули работу, он всех нас, прослезившись, расцеловал. Мне лично командир подарил свой наган (правда, я его вскоре потерял) и сказал мне: Андрюха, мол, там белогвардейские сучки, смазливые до опьянения, разрешаю в расход пустить или забрать в личное пользование за твоё революционное геройство. Иди и разбирайся с ними. Прихожу к ним, а они всё в той же избе, – там же, где мы их в плен взяли, но были уже развязаны. Мужиков ихних Соколов допрашивал в штабе, в доме крестьянина-большевика Никиты Волобуева, расстрелянного белыми. Ну, говорю, белогвардейские подстилки, что с вами делать, – расстрелять за то, что против мировой революции и против Красной Армии шли? Или какое-нибудь другое наказание вам назначить? Спрашиваю я и смотрю внимательно на них, приглядываюсь. А у них, вижу, одежда разорвана, и все прелести, как есть, наружу выпирают. Тут и груди, и плечи, и бёдра, даже до самого того места. Да и мордами, смотрю, не обделёны, видать, из богатеньких – иначе откуда такая кожа гладкая, да и причёски, или что от них осталось, как у барынек. Как услышали они мой вопрос, – вижу, что не дуры, сразу сами догадались, что их жизнь в моих руках и, бросившись на колени, все трое давай рыдать и голосить: не расстреливай нас, Иванушка! Цыц, говорю, контра! Какой я вам Иванушка? Меня от роду Андрюшкой зовут, а не Ванькой! Крикнул я на них, а сам смотрю на бабские прелести и чувствую, что расстреливать их мне уже не хочется, а желательно было бы их потрогать да погладить. А мне ведь, скажу вам по секрету, женские бёдра всегда нравились, как только гляну, всё в голове идёт кругом, и самогонки, считай, не надо. Но, заметьте, держу себя в руках и наружу со своими мыслями не выставляюсь. А они знай своё: не расстреливай, мол, нас, Андрюшенька, что хошь с нами делай, только не расстреливай, не знали мы, что они белые были, а так мы за Ленина, за вас мы. Ну, сел я на кровать и соображаю себе: девки наши русские, чего их в расход пускать-то?

Стрелять это бабьё не умеет, значит в нас, красных бойцов, стрелять не могли. А что касается – из-за харчей они с врагами нашими, с белыми вожжались, – так это уж судьба их такая подневольная. Природа, видно, так распорядилась, с мужиками вожжаться. Тем более, что мужики-то были русские, не какие-нибудь там немцы.

Подожди-ка, думаю. А если их в нашем отряде оставить? Они ещё молодые, здоровые, пускай помогают, пищу готовят, бойцам одежду стирают, да мало ли работы в отряде для женщин? И бойцов во многих делах освободят! Вот она, думаю, революционная мудрость! Ну-ка, поговорю с командиром, согласится он с моим мнением или нет. А девкам говорю: ладно, раз уж не хотите помирать, пойду просить за вас командира, посоветую ему, чтобы вас живыми в отряде оставил. С кровати-то поднимаюсь, так бабы эти прилипли к моим ногам, целуют сапоги и просят: постарайся, мол, Андрюшенька, спаси нас, ну а мы в долгу не останемся, все мужики тебе будут завидовать. С трудом отцепился я от них и вышел на улицу.

Красный командир Соколов еще вёл допрос с офицерьём белогвардейским, как увидел меня из окна, сам вышел на крыльцо мне навстречу и спрашивает: ну, что, мол, революционный герой, красноармеец Парфенов, как решил судьбу помощниц врага, пустил в расход? Я ему и говорю: мол, зачем, товарищ командир, женщин убивать русских, кто же тогда нам детей рожать будет, бойцов мировой революции, если мы своих русских баб будем расстреливать? Давайте, говорю, заставим их служить у нас, под нашим присмотром, пусть искупят свою вину перед мировой революцией, а в отряде им всегда работёнка найдётся. Они, оказывается, за Ленина, только вот не знали, что были с белыми, и в нашу сторону никогда не стреляли.

Командир сразу как бы остолбенел от моего предложения, опустил голову и давай думать. А потом поднимает на меня глаза и говорит: молодец красноармеец Парфенов, у героя и душа должна быть добрая. Согласен, оставь их в живых, но только поручаю их тебе, присмотри за ними и агитработу проведи, и чтобы ни-ни! – и он даже пальцем мне погрозил. Я, понятно, благодарю командира и – айда к девкам. Рожа у меня сияет, наверно, потому что, как только я вхожу в избу, как эти девки кинулись ко мне благодарить: по роже-то моей и узнали, что к чему и что живы остались. Одна у меня гимнастёрку расстёгивает, другая поцелуями осыпает. Мы, кричат, тебе жизнью обязаны, теперь дело за нами. Мне, конечно, приятно, отбиваюсь от них, как могу, да куда там! Они как на меня набросились!.. Ну и пошло у нас дело, поехало!..

И Андрей Парфёнов с ухмылкой рассказывал такие подробности своей боевой революционной жизни, что могли позавидовать самые отъявленные донжуаны и каннибалы женских сердец. А собравшиеся ребята возраста Ваньки Елина с блестками в глазах, с немного подрумянившимися щеками, с раскрытыми ртами слушали полупридуманные, с подвираниями, выбалтываемые Андреем секреты и тайны мужской солдатской жизни и смотрели в рот рассказчику.