Секретарь

– Алло, мам, – произнес он в трубку, набрав вызов, – ты когда будешь?

Сначала ему показалось, что маманя даже разговаривать с ним не хочет, но затем усталый голос ее прорвался сквозь хрип помех:

– …ёша, тебя плохо …но.

– Когда будешь, говорю.

– …наю. После восьми…

– Ну, я уже уйду. Я тебе там две тысячи в тумбочке оставил. С аванса.

– Спасибо.

От этого простого слова, такого, как оказалось, нужного, даже необходимого, ком вдруг вспух у Лёшке в горле.

– Ты это… прости меня, – сказал он.

На том конце помолчали.

– …лушай, Лёш, возьми мои …тарые перчатки, отне… …те Вере. Она обещала их…

Лёшка сморщился, пытаясь понять смысл.

– Перчатки? А где они?

Он медленно пошёл в сторону дома.

– Наверху, где шапки. Толь… с краю.

– Ясно. А я суп доел.

– Тебе и ос… …чуешь там?

– Да, так нужно. Ты не беспокойся. А перчатки я завтра отнесу. Сегодня не получится.

– Ну, ладно. Пока, Лё…

Квартира была закрыта, и Лёшка, отпирая дверь, подумал, что Динка, наверное, опять убежала с подружкой изводить морскую свинку. Они её, бедную, закормят, и она, разумеется, помрёт. Не, на месте Гошана он начал бы поститься. С другой стороны, может быть они растят из него пони?

Лёшка поржал над собственной шуткой.

Перчаток на полке с шапками не оказалось, но он сообразил про антресоли и там, среди меховых чудищ, присыпанных нафталином и ждущих новой зимы, выловил-таки искомое. Одна перчатка была как новенькая, зато у второй кожа лопнула в двух местах на ладони, у а большого пальца разошлась по шву. Как тут можно починить, Лёшка не представлял. Ладно. Он убрал перчатки в карман куртки. Если Мёленбек завтра на час-другой отпустит, он днем занесёт их тете Вере. Или же вечером.

Жрать не хотелось. Играть не хотелось. Минуты ползли как дохлые ишаки. Зажмурившись, Лёшка попробовал выйти в ойме, но и тьма была какая-то не такая, цветная, вспыхивающая зелёными и фиолетовыми пятнами, и тело все время ощущалось: то чесалось, то щёлкало, то подёргивалось, самостоятельное, блин.

Одноклассники в интернете хвастались приключениями, родительскими машинами, девчонки навыкладывали фоток («Я в Праге», «Я в Москве», «Я в лесу», «Мой котик», «Мой пёсик»), и Лёшка заценил те, где девчонки были в купальниках. Наташка Колесникова – это, блин, было что-то! Хочешь изойти на слюну, спроси меня, как. Повздыхав, он поискал страничку Ленки Линёвой и не нашёл. Возможно, она вообще не была зарегистрирована в сетях. Подумав, Лёшка оставил сообщение на форуме её класса, попросив народ поделиться номером телефона. Вдруг повезёт.

Ближе к семи он вытянул из-под кровати спортивную сумку. В шкафу обнаружилось отделённое от остального, приготовленное маманей бельё – двое трусов, две футболки, рубашка, светлые брюки. Лёшка добавил к ним шорты-бермуды. А что? Пожалуй, классно будут смотреться на фоне камзолов и панталон.

Он постоял ещё, жалея, что не может взять компьютер. Н-да, на ноутбук надо копить. Ноутбук взял, и пофиг.

Вернувшаяся Динка сразу ускакала на кухню, чтобы через минуту с гигантским бутербродом выйти в прихожую.

– А ты что, поел? – поинтересовалась она ехидно.

– Поел, – Лёшка застегнул куртку.

Карман с перчатками вздулся, как беременный.

– А миску тоже съел?

– Вымыл.

– Ты же не моешь! – округлила глаза Динка.

– Кто сказал? – Лёшка попытался щёлкнуть сестру по лбу, но она отдёрнула голову. Шустрая, блин!

– Сам сказал, – она показала ему язык.

– Ну, значит, я лошара, – сказал Лёшка.

Динка захохотала как ненормальная.

– Хе-хе-хе, – передразнил её Лёшка. – Закрывайся, давай.

Солнце спряталось за облачной пеной, поджаривая ее снизу. Воздух казался белесым, словно в него накурили.

Интересно, подумалось Лёшке, что там у них происходит по ночам, если обязательно моё присутствие? Не оргии же. Мёленбек ещё, конечно, представлялся в роли любителя сладкой ночной жизни, но Штессан… Штессан в воображении Лёшки рисовался исключительно с прямоугольным щитом римского легионера и коротким мечом… как, блин, его! Гладиусом. Проверочное слово – гладиолус, ага. В какой-то другой ипостаси, вроде постоянно валяющегося на диване пьяного, как Женькин родитель, главы семьи или смешивающего коктейли в клубе беспечного мажора Валерки Тымчука, Лёшка, хоть убейте, Иахима не видел.

А Штессан, кстати, убить ещё как мог!

К особняку на Шевцова Лёшка пришёл на десять минут раньше, но ждать не стал: сначала дернул дверь за ручку (оказалось, заперто), затем пробарабанил костяшками пальцев.

Открыл дверь Мёленбек. На нём был красный бархатный камзол с серебряным узорным шитьем и темно-красными обшлагами. Лицо его было торжественно, борода расчёсана, глаза смотрели строго и слегка сквозь.

– Проходи.

Лёшка вдруг оробел.

– Я, блин, вот… чуть раньше.

Мёленбек нахмурился.

– Блинов не надо. Секретарю не престало.

Он посторонился. Лёшка прошёл, расстегнул и повесил под внимательным взглядом свою куртку. Маманина перчатка выпала, и он, краснея, утолкал её обратно в карман.

– Извините.

– Проходи в обеденную, – жестом показал Мёленбек.

Лёшка посмотрел на влажно блестящий линолеум и скинул кроссовки.

– У вас тапок-то нет? А то дальше натопчу.

Мёленбек посопел.

– Штессан! – крикнул он зычно. – На черта ты вымыл полы? У нашего молодого секретаря случился приступ совестливости.

Лёшка даже обиделся.

Вот нифига себе! – подумалось ему. Ну и бородач! Только попроси меня о хельманне ещё, только попроси!

– Штессан!

– Что? – появился в дверях обеденного зала Иахим.

Куртку он сменил на белую рубашку с рукавами-воланами, а ремень – на алый пояс. Кинжал, впрочем, так и остался висеть в ножнах, зацепившихся за пояс медным кольцом.

– Наш секретарь заметил твою работу, – сказал Мёленбек.

– И поэтому дуется и прячет глаза? – хмыкнул Штессан.

– Я вообще не по этому, – буркнул Лёшка.

– Он обижается на меня, – наклонившись, словно по секрету, сказал Мёленбек.

– Почему?

– Он думает, я его позорю.

– А ты не позоришь?

– Нет, – сказал Мёленбек. – Это называется – провокация. Должен ли секретарь вестись на провокации – вот вопрос.

– А что вы сразу! – взвился Лёшка.

– В первую очередь, Алексей, секретарь должен думать, – сказал ему Мёленбек, уставившись на него своими черными, навыкате глазами. – Некто Солье Мёленбек сказал тебе нечто обидное. Но почему он это сказал? В чём состояла его цель? Руководствовался он эмоциями или расчётом? Вот что должно тебя занимать. Понятно?

Пристыженный Лёшка кивнул.

– Прекрасно, – Мёленбек причмокнул губами. – Тогда подумай и скажи мне, так в чём был мой расчёт?

Лёшка посмотрел на Штессана.

Штессан был как скала, пойми там, что на лице у камня. Камню пофиг. Ну, ладно, подумал Лёшка. Если Мёленбек говорит о расчёте, значит, был расчёт. То есть, он знал, что я обижусь. В прошлый раз Иахим сам сказал, мол, не снимай обувь. А тут полы… Я же вижу, что чистые.

Мёленбек вздохнул.

– Алексей, ты долго?

Лёшка усиленно почесал лоб.

– Погодите.

Если Мёленбек знал, как я среагирую, значит, он хотел, чтобы я по другому относился к его словам, чтобы я научился…

– Это урок, – сказал Лёшка. – Наглядный урок лучше запоминается. Особенно, если он связан с обидой или виной.

– Хорошо, – сказал Мёленбек. – Ты прав. Это именно урок. Но секретарь не должен ограничиваться одной, пусть и самой вероятной версией. Говорящий с тобой человек может иметь не один, а несколько мотивов. От разных мотивов и дальнейшие его действия будут разными. Так что с тебя ещё один вывод. Мы ждём.

– Да бли… – Лёшка вовремя стиснул зубы. – Дайте подумать-то!

– Всё остынет, – сказал Штессан.

Лёшка опустил голову.

Ещё один вывод ему, блин, заметались мысли. Не престало, видите ли, блинкать. Перейти, что ли, на оладушки? Я на что обиделся? На то, что будто бы слепой. Что, типа, не вижу, что Штессан полы помыл. Приступ у меня чего-то там. А чего следить кроссовками по чистому-то? Кому после этого – тряпку в руки…

Лёшка замер.

– Так это намёк, что мне теперь ещё и полы мыть? – обречённо выдавил он.

– Хо! – воскликнул Штессан. – Парень соображает!

– Он именно этого и боялся, – сказал Мёленбек.

– Ага, – сказал Лёшка, – я теперь секретарь-поломой.

– Вот ты вянгэ, – улыбнулся Штессан. – Рано я тебя в сквиры записал. Кому ещё полы мыть, как не самому младшему и самому неопытному?

– Воспитываете…

– В какой-то мере, – приобнял Лёшку Мёленбек. – Знаешь, сколько я в свое время за уважаемым Гохолом Петернаком кристаллов перечистил? Думаю, не одну сотню. Он их коптит, а я чищу. Он коптит, а я снова чищу. Думаю так исподтишка: да закоптись ты совсем! – он басовито хохотнул. – Но с возрастом понял такую штуку, Алексей. Любые препятствия надо воспринимать как вызов твоим возможностям их преодолеть.

– И как мне преодолеть мытьё полов?

– Я, честно говоря, тоже не понял, – сказал Штессан.

– Оба дурни, – вздохнул Мёленбек.

Они незаметно перебрались в обеденную. На столе стояла все та же глубокая чаша с цветочным рисунком, накрытая полотенцем. Но теперь к ней прибавился длинный поднос с крышкой, из-под которой одуряюще пахло жареным мясом.

– Вот как у нас было, – ликурт Третьего кнафура снял полотенце с чаши, и Лёшкиным глазам предстала гора парящего, рассыпчатого, золотистого риса. – Младшие, пока толком ничего не умеют, занимаются хозяйственными работами. Во-первых, при деле. Во-вторых, освобождают панциров от всякой такой ерунды. В-третьих, учатся терпению и смирению характера. Правильно? Правильно.

Он ложкой набрал риса в тарелку.

– А если нападение? – спросил Лёшка, отодвигая стул, чтобы сесть.

– Если нападение, сквиры встают вторым рядом. И это тоже правильно. Солье?

– Мне много не надо, – Мёленбек подал свою тарелку.

– Я знаю, сколько, – сказал Иахим и насыпал Мёленбеку вдвое больше, чем себе. – Алексей…

Всего две ложки риса упало в тарелку Лёшке.

Затем Штессан также распределил мясо. Мёленбеку достался самый большой кусок. Лёшке – два маленьких. В общем, почувствуй себя Золушкой, бл… оладушек.

Ели молча, скребя по фарфору ножами и вилками. Пили соки из пакетов.

Мёленбек, несмотря на то, что принимал от Штессана тарелку с явным неудовольствием, справился со своей порцией даже быстрее Лёшки.

– Славный ужин, – сказал он, откинувшись на спинку стула. – Помнишь, Иахим, мясо на углях в «Тёмном господине»? Вряд ли он цел сейчас.

– Я больше скучаю по «Мокрому Риверо», – сказал Штессан.

– Я не ходил в такие заведения, уж извини.

– Тебя бы и не пустили.

– Меня? Цайс-советника?

– Ну, пустили бы, – неохотно признал Штессан. – Но, честное слово, ты испортил бы там весь праздник народу.

– А это вы сейчас нарочно, да? – спросил, вмешиваясь в разговор, Лёшка. – Вы так с темы съезжаете?

– Умный парень, Солье, – Иахим смущённо потыкал вилкой в остатки мяса.

– Алексей, я помню своё обещание, – уставился на Лёшку Мёленбек. – Только, боюсь, ты нам не поверишь.

– Ну, я знаю, что вы бежали.

– Бежали… – грустно повторил Мёленбек. – Мы из другого мира, Алексей.

От обыденности тона, которым это было сказано, Лёшку пробил озноб.

– Вы шутите, да?

– Алексей, ты же сам, наверное, пришёл к такому же выводу.

Лёшка привстал и сел снова.

– Вы, блин!.. – у него стиснуло горло, и он полез через стол за соком. Штессан подал. – Ага, спасибо! Из другого… Конечно! Их тут под кх-хаждым веником!

Не договорив, Лёшка на несколько секунд присосался к пакету и даже вкуса сока, что пьёт, не почувствовал.

– Вы бы это… – он кулаком вытер губы. – Ну, что-нибудь поправдоподобнее придумали бы.

Мёленбек улыбнулся.

– Алексей, не надо ничего придумывать. Наш мир называется Ке-Омм.

– И где он? – спросил Лёшка, щурясь.

– Везде. Рядом, – сказал Мёленбек. – Представь, Алексей, ты стоишь у зеркала. В зеркале отражается та же комната, тот же стол, те же тарелки. Такой же мир. Вообрази бесчисленное множество таких отражений.

– Отражений меня?

– Мира.

– Так моего же мира.

– А теперь представь, – сказал Мёленбек, – что твоё отражение также смотрит на тебя. И также думает о тебе в зеркале.

Лёшка попробовал нарисовать себе другого Лёшку, который вглядывается ему в глаза, кривит губы, расчёсывает намечающийся прыщик на подбородке, и вздрогнул, когда этот воображаемый, второй Лёшка показал ему язык.

Бр-р-р!

Это было жутко. Повеяло детскими страшилками, которые Лёшка вроде как благополучно перерос лет семь назад. Однажды в темном-темном зеркале…

– Миры отражаются, – продолжил Мёленбек, – но, отразившись, тут же начинают жить собственной жизнью и собственным временем, становятся не похожими друг на друга, и в каком-нибудь далёком отражении некий Алексей вполне может превратиться в оленя, дерево или воробья. Или не отразиться совсем.

– Вот спасибо!

– Отражения почти не соприкасаются, между ними существует тонкая, как слой амальгамы, но непреодолимая граница. Но иногда… иногда…

Мёленбек умолк. Взгляд его стал печален. Пальцы с перстнями утонули в бороде.

– Ке-Омм, Алексей, не похож на твой мир.

Лёшка посмотрел на Штессана.

– Вы серьёзно? Это не игра? Это на самом деле?

Иахим кивнул.

– Давным-давно, – сказал Мёленбек, – когда не было ни меня, ни учителей моих учителей, слой, отделяющий Ке-Омм от одного из отражений, треснул.

– Как это?

– Как? Так не объяснить, – Мёленбек вытряхнул из рукава молочно-белый продолговатый камень с неровными гранями. – Я покажу тебе, если не боишься. Иахим…

– Ты уверен, Солье? – спросил Штессан.

– Так будет гораздо проще.

– Что ж, пойду я постучу по манекенам.

Штессан поднялся, подмигнул Лёшке и, выйдя, прикрыл за собой двери.

– Это хольмгрим, кристалл-ловушка, – сказал Мёленбек, ставя камень на тонкую, проволочную подставку. – В него можно поймать чужое сознание на несколько часов или дней. Здесь он, конечно, будет работать хуже.

Внутри кристалла плыла, заворачиваясь спиралью, искорка.

– Вы такие чистили у Петернака? – спросил Лёшка, завороженно следя за путешествующим сквозь грани светом.

– Там были сфагнгримы, кристаллы концентрации, – Мёленбек чуть поправил подставку. – Здесь другое. Ты готов?

– Это как ойме?

– Нет. Смотри на кристалл.

– Смотрю.

– Ин-ца-а-а…

Долгое «а» выродилось в шипение. Хольмгрим подрагивал на подставке, будто живой. Лёшка вдруг почувствовал, как его тянет внутрь, к медленному танцу световой искры.

– Я поведу тебя по своей памяти, – услышал он.

Затем был хлопок.

В Лёшкиных ушах засвистел ветер. Правда, Лёшка не ощущал ни ушей, ни головы, ни тела, но ему почему-то казалось, будто воздух старательно обдувает невидимое лицо.

Вместо тьмы вокруг клубилась белая мгла. В глубине ее пробегали сполохи, в стороне проглядывали разрывы, и они то появлялись, то затягивались, как проплешины в тумане или бочаги в болотине.

– Ты увидишь то, что помню я, – прозвучал из-за невидимого плеча печальный голос Мёленбека.

Ветер взвыл.

Мгла вдруг опрокинулась вверх, и далеко под Лёшкой выпукло раскинулась, развернулась земля – цветные лоскутки полей, расчерченные тонкими извилинами дорог, серые гребни гор, желтые с зеленым леса, искристо сияющий край моря.

– Это Ке-Омм. Смотри!

Земля укрупнилась, словно Лёшка опустился ниже. Раскинув крылья, пролетела мимо похожая на коршуна птица.

Промелькнула пенным буруном скалистая береговая линия, ощетинилась, отступая, стволами корабельных сосен. Дневное солнце облизало взгорки и выступы, испятнало тропки. В узкой бухте покачивался на волнах парусник. Темнел частокол на берегу. Чуть дальше, среди мешанины камня, крохотные люди смолили лодки и развешивали сети. Над косыми крышами хижин курились ленивые дымки.

– Это Дикий край, – сказал Мёленбек.

Лёшку потянуло дальше.

Сосны поредели, взбираясь на горбы холмов. Холмы скоро сменились лугами, красно-желтыми от разнотравья. Высоко залетевший шмель выжужжал сердитую жалобу. Чашей выгнулось озеро. На берегу озера возник городок – соломенные крыши, каменные башенки, в золотых бликах пролетели многовёсельные лодки.

Лёшку качнуло влево. Через лесные кущи, через холмы и заросшие остатки крепостей его перекинуло к широкой реке и понесло над ней, между обрывистыми берегами, понижающимися и сбегающими в песчаные отмели.

– Это Кьяса, – выдохнул Мёленбек.

Река расплелась на рукава, одно по перекатам нырнуло к горам, другое юркнуло в низину, распаханную на квадраты полей, основное русло приросло домиками на сваях, а впереди забелели стены большого города, подмявшего под себя удобный, пологий склон. Мощеные дороги паучьими лапками расползлись в стороны.

– Это Гар-Кавар. Столица Речных Королей. Дед Гейне-Александры воевал с ними раньше.

За садами и целой вереницей прудов потянулись взгорья, прорезанные ущельями. У припорошенного снегами хребта Лёшку развернуло и повлекло обратно. Кьяса осталась справа, а внизу задышала под ветром степь, забелели солончаки, промелькнул городок, окольцованный стеной, горизонт заплыл маревом, проглатывающим лошадиные стада, погонщиков и их круглые юрты из жердей и шкур.

Через какое-то время степь выцвела и растрескалась, вдалеке слева выросли циклопические то ли каменные, то ли железные дуги, но Мёленбек направил Лёшку прямо, над жарким, красноватым песком и горным отрогом. За ними снова был лес, простершийся на долгие километры, и там, где он редел, проглядывали деревеньки и башенки.

– Это Ластвейг.

За цепью холмов, вершины которых усеивали развалины, открылось песчаное побережье. Под Лёшкой пронеслись черепичные крыши, причалы и корабли, затем выросли иссиня-черные, изъеденные ветрами и временем скалы. Целый город, врезанный в гору, промелькнул мимо, оставив на сетчатке глаз ряды каменных хижин, друг по другу забирающихся к небу.

Мёленбек опустил Лёшку ниже – извилистое ущелье бросило его в долину с высокой башней, десятком домиков и копями у подножья.

– Дьинжан, – сказал Мёленбек. – Здесь убили отца Гейне-Александры. Здесь легла вся его охрана и мой учитель.

От башни повеяло холодом.

– Ладно, – вздохнул Мёленбек, – пора показать тебе что-нибудь повеселее. Тридцать лет назад дед Гейне-Александры, Кристоф Лакке Твердый, наконец собрал все кошали от Пьершалота до Грунде-Карти под свою руку и основал Крисдольм.

Верхушки елей надвинулись и пронзили Лёшку. Игольчатые лапы обмахнули лицо. Бестелесного, Мёленбек приземлил его на тропинку и подтолкнул в спину:

– Беги!

Тропинка, разматываясь, завиляла среди деревьев.

Лёшке казалось, будто его, мягко поддерживая, несет ветер. Елки кончились, и распахнулась такая ширь, что захватило дух.

С небольшого взгорка – вниз!

Полный цветов луг взрывается бабочками, тропка взлетает на мостки, зеркало ручья отражает молодое, совсем не Лёшкино лицо.

Конечно! Это же Мёленбек!

Они с Мёленбеком, коротконогим черноволосым мальчишкой, бегут мимо крепких, низких изб, квохчут куры, вслед им мычат из клетей коровы, мальчишка-подпасок издалека, приветствуя, машет кнутом.

И… всё останавливается.

Лёшка повис посреди дороги, хлынувший ниоткуда белый туман принялся стирать все вокруг: людей, животных, ограды из жердин.

– Прости, – голос Мёленбека скрипнул, будто не смазанная тележная ось. – Это не стоило… Это совсем прошлое.

Пошёл дождь. Рядом, невидимая, хрустнула ветка. Зашумела листва.

– Вот, – сказал Мёленбек, – пусть так.

Лёшку качнуло. Мир оформился заново, обрёл глубину, только стал чуточку старше и, возможно, печальней.

День погас, холмы и поля выцвели, в темноте заплясали огоньки.

– Добро пожаловать в Крисдольм, – сказал Мёленбек. – Это южные окраины, Дьинжан справа, в двух днях пути на восток, Гар-Кавар в тридцати днях пути на запад. До столицы отсюда – семь дней в карете на север, северо-запад. Надо сказать, Алексей, путешествия по здешнему бездорожью помнятся на всю жизнь. Больше, конечно, заднице помнятся, чем душе. Душу из меня вытрясло на первом же каменистом участке.

Ночь была полна стрекота и птичьих перекличек.

Ветерок путался в невидимых Лёшкиных волосах, подгонял, тянул за собой. Крисдольм ночной, утренний, дневной. Лёшка проплывал через деревеньки и городки, крепости и замки. Где-то жили бедно, где-то богато. Где-то доили отощавших коз, а где-то торговали упитанными свиными тушами. На полях мокла пшеница. В садах белели незрелые яблоки. Дети постарше помогали родителям, помладше – махали игрушечными мечами или играли в салки. Старики грели кости на лавках.

Мёленбек комментировал односложно, ограничиваясь лишь названиями. Кошаль Кнеггер. Кошаль Декрат-Эгье. Кошаль Вессер. Кошаль Ливелам. Бартмуд. Рискьёффер. Сестринский лес. Гиммельлин. Темные Пути.

Мир дышал покоем.

Или нет, мир замер, как канатоходец на канате. Мгновение – и все опрокинется, закрутится, разлетится на осколки.

Лёшка это почувствовал.

Плескали водой колеса мельниц, раздувались мехи, звенело железо, пенилось пиво, хохотали в тавернах торговцы и гремели щитами панциры в летнем военном лагере.

Но…

– Ты правильно чувствуешь, – сказал Мёленбек.

В сизой дымке вдруг выросли горы, протянулись слева направо, складчатые, будто однажды поглаженные против шерсти. Дымные костры у подножий. Каменные постройки. Бездонные глотки пещер. Тихие люди в темно-красных одеждах. Мягкие сапоги. Лица под капюшонами. Лошадиные черепа на пиках.

– Голубые горы, – произнес Мёленбек. – Сейчас-то я знаю, что Тьму-Ольвангу подарил ассаям Шикуак, но раньше…

Он вздохнул.

Молочный туман, будто прибой, затопил огоньки костров.

– Там не было связи, никакой. Древнее дохлое божество и Шикуак… Знаешь, посетим-ка мы с тобой столицу, славный Паргид, город мостов и площадей, Голодной башни и Сливового сада. Запоминай, мой секретарь.

Из тумана, будто рифы из пены, поднялись широкие крепостные ворота, и Лёшку потянуло сквозь них. Блеснуло, мёдом потекло солнце. Хлынули звуки и запахи. В Паргиде было жарко. Дремал в караульной будке, бодая лбом стенку, пожилой ветеран в каске и при копье. Гремели колёса въезжающих в город повозок. На небольшом лужке у коновязи паслись лошади.

Широкая мощёная улица распахнулась перед Лёшкой и понесла его над собой. Дома из искристого серого камня и желтого песчаника выросли по сторонам. Двухэтажные, трехэтажные. Зашумела невидимая, спрятанная под мостками вода. Между домами расцвели небольшие садочки, за оградами притаились дворы. Гостиничные вывески заскрипели, словно призывая к себе путников.

Справа улица растеклась торговым рядом, за которым выстроились лабазы и лавки. Торговля шла живо. Кричали зазывалы, сновали девушки с лотками, полными горячей снеди, катил тележку зеленщик. Вкусный дым ходил кругами, и, казалось, околдованные им, горожане потому и не спешат уходить из рядов, прогуливаются, присматриваются, дышат.

Мимо Лёшки прошагал небольшой отряд в двухцветных куртках и коротких штанах, заправленных в чулки. За ним прокатила карета – четвёрка лошадей с плюмажами, два кучера, красные колеса. Мелькнул канал. На горбатом мостике застыл с удочкой серьёзного вида мальчишка лет семи-восьми.

Дома, дома, дома. Бельё на верёвках. Цветы в горшках. Столбы объявлений. Мастерские и лавки. Пекарни и трактиры. Закопчённый, звенящий металлом оружейный цех.

Несколько длинных, окрашенных в желтый цвет зданий прятались за частоколом деревьев с раскидистыми, пышными кронами. Во дворах, на многочисленных скамейках, как воробьи, сидели дети, мальчишки отдельно от девчонок.

– Гимнеты, – пояснил Мёленбек, – училища, школы.

За гимнетами потянулся парк со статуями. В центре его стояли шатры и фургоны бродячих артистов и помост с обтрёпанным лоскутным занавесом.

Далее дома встали тесно, приросли этажами. Улица, вильнув, стала забирать вверх. Окна заблестели витражами, вывески приобрели размах и позолоту. Втиснувшийся между двух пышных особняков дом с колоннами и оградкой оказался банком.

Слева из темного камня на взгорке, в окружении башенок, вырос форт со штандартом, полощущимся на шпиле, справа от него, через улицу и канал расположилось старое, сложенное из крупных, позеленевших от времени блоков здание.

– Это крепость городского гарнизона и казармы гвардии, – пояснил Мёленбек. – При захвате столицы гарнизон был сожжен.

Дальше он лишь перечислял: дом Керанти, дом Ольяно, дом Каварго, дом Кадель-и-Гранде, дом Шеми, дом Сомбалей, дом Принцев Побережья.

Дома соревновались друг с другом колоннами и капителями, окнами и пилястрами, крышами, арками, флюгерами и росписью фасадов. Лёшке так и представлялось, что их владельцы имеют общие с ними черты – то долговязую, то пышную фигуры, то выпяченную губу, схожую с балконом второго этажа.