Воспоминания о России

Библиотекарем была худая дама неопределенного возраста, в очках и с волосами, закрученными на затылке в пучок, как у нашей Неонилы Викториновны. Она считала необходимым руководить чтением молодежи и пыталась регулировать мое чтение, предлагая сказки, которые мне абсолютно не нравились. После одной-двух таких книжек стал от сказок отказываться. Во-первых, они прочитывались слишком быстро, за час-полтора, во-вторых, они были просто неинтересны, нереальны и вызывали отторжение. Проблема была и в том, что библиотекарь отказывалась выдавать мне книги, если я приходил на следующий день. Не верила, что я уже прочитал, и дотошно выясняла, что запомнил. Кончилось тем, что библиотекарь разрешила мне самому лазить по полкам и выбирать книги. Но потребовала, что бы приходил не чаще, чем один раз в неделю. Не разрешала мне брать иностранную литературу.

Поэтому, когда мама купила мне после четвертого класса первую иностранную книгу, она стала для меня потрясением. Я не помню сейчас название, только фамилию автора – Ромэн Роллан. Действие происходило в Париже и где-то в эмиграции в 1938–1946 годах. На самом деле – это была скучнейшая книга французского классика-коммуниста. Толстенный том я снова пролистал лет через двадцать пять, когда был у мамы в гостях. Обычная прокоммунистическая агитка. Но она была первой моей книгой о реальной жизни, жизни взрослых людей, их переживаниях, сложных отношениях. После нее я не смог больше читать книги советских писателей (за редким исключением).

Так началось формирование семейной библиотеки. На эти цели мама для меня денег не жалела. Следует отметить, что мои дети и Дима, и Саша, неоднократно прочитали все книги нашей библиотеки. Я думаю, что книги активно участвовали в формировании их характеров. Так же, как и для меня, книги открывали для них весь мир. Жалко, что внуки читали значительно меньше, а теперь ничего не читают. Но, вероятно, мир им открывает интернет.

Наша семья жила в тепличных условиях. В семье был отец, была работа, приличное по тем временам жилье. У моих приятелей по Клинской улице обстановка была тяжелее. Семья Олега Дьяконова снимала квартирку в низком цокольном помещении соседнего дома. Квартирка состояла из двух малюсеньких комнат. Проходная комнатка, величиной с мою спальню, служила и кухней, и рабочим местом отца-чертежника, и спальней Олега. Как отец Олега с его толстенными очками чертил свои бесконечные чертежи, я не представляю. Он носил очки со стеклами – 20 диоптрий. Практически ничего не видел без очков. Во второй, точно такой же по размерам комнате была односпальная постель родителей и одежный шкаф. Всё, больше ничего не было. Туалет во дворе. Квартира обогревалась голландской печью, стоящей в коридоре и обогревавшей две такие «квартиры».

Еще хуже были условия у Славика, второго моего приятеля. Он жил в отдельно стоящей летней кухоньке в большом дворе на другой стороне нашей улицы. В кухоньке была одна комната, условно разделенная печкой на две части. В передней, меньшей, стоял столик, на котором он делал уроки, и они с мамой кушали. Во второй стояла кровать, на которой он спал вместе с мамой. Отец у него погиб на войне, мать работала где-то уборщицей. Славик был старше меня почти на два года, но выглядел младше, так как был невысокого роста и худенький. Мне у них было неуютно, но у Славика была старинная библия с гравюрами Гюстава Доре, которую мы иногда рассматривали и пытались читать. Старый дореволюционный шрифт мы читали тогда с трудом, но гравюры были великолепные. Особенно на меня произвела впечатление гравюра, на которой был изображен голый дьявол с гигантскими мужскими достоинствами. Славик участвовал в наших играх во дворах и на улице, но не всегда. Чаще мы играли с Олегом вдвоем.

Смерть Сталина запомнилась мне торжественной траурной линейкой в школе. Директриса плакала, когда читала официальное сообщение. Мы стояли хмурые, но, по-моему, никто из детей не плакал. Тем более я, у нас в семье к нему отношение было очень прохладное. Разоблачение Берии мы с Олегом отметили тем, что залезли на высокую крышу нашего дома и разбрасывали с нее порванные страницы газет с его портретами. Газеты предусмотрительно отобрал и выкинул мой папа. Мы их подобрали и использовали таким образом.

На просторный чердак нашего дома вела очень высокая лестница. Она подходила к небольшой площадке, с которой можно было попасть на чердак через дверь, или сразу на покрытую железом крышу. Лезть по лестнице было немного страшно, но чердак был интересен сам по себе. Там был всякий накопившийся за годы хлам, что позволяло играть и воображать себя на корабле или в логове бандитов. К сожалению, по распоряжению папы дворник выбросил с чердака весь хлам. Папа сам на чердак, конечно, не лазил, так как на высоте чувствовал себя так же неуютно, как и в воде. Помню, что чердак Натан использовал как убежище, когда, провинившись в очередной раз, не хотел идти домой. Мама знала (с моих слов), где он находится, и передавала через меня ему еду.

Нужно отметить, что Натан связался в то время с довольно хулиганской компанией. Возглавляли эту группу пацанов два брата: Юрка и Славка Чугуновы, жившие в нашем квартале в густо заселенном одноэтажном доме напротив комендатуры. Юрка был старше на два года, но заводилой был Славка.

[И не просто заводила – диктатор. Он специально унижал других парнишек группы, чтобы добиться безусловного подчинения. Даже своего старшего брата не называл иначе, чем «губошлеп».]

В группе были ребята от шестого до девятого классов. Все было, как обычно: курили, пили, немного подворовывали, но может быть занимались и более серьезными вещами. Я тоже таскался за всей компанией, если меня не прогоняли.

В те времена все мальчишки должны были принадлежать к какой-нибудь компании, банде. Иначе было трудно жить. Однажды мы зимой всей гурьбой отправились в дальний кинотеатр смотреть новый фильм. Фильм был обычный – с глупыми, но многочисленными немцами и храбрыми партизанами. Громкая тревожная музыка глушила, сердце замирало из-за судьбы племенного жеребца и затянувшихся приготовлений к расстрелу главной героини. Наконец, немцев и полицаев перестреляли, жеребец и героиня остались живы, загорелся свет. Толпа, громко обмениваясь впечатлениями, хлынула к выходу, и в этой толчее у меня сорвали с головы новую шапку. Я – к Натану, он – к Славке. Славка переговорил с каким-то неприятным типом, и минут через пять Натан вручил мне с выговором мою шапку. Если бы я был один, шел бы домой с непокрытой головой. Впрочем, один я и не пошел бы в чужой кинотеатр.

Обычно мы ходили в соседний клуб на Ковровской улице или позднее в кинотеатр «Гвардеец» на Рабоче-крестьянской. Там мы, малышня, чувствовали себя в безопасности. Самыми интересными были довоенные немецкие трофейные фильмы. Первым таким увиденным мной фильмом была «Индийская гробница». А потом были «Маленькая мама», «Петер» (если я правильно помню название) и многие другие. Но апофеозом были, конечно, пять серий Тарзана. Мы были без ума от Читы, слонов, Тарзана, Джейн и всего прочего. До сих пор я помню едкие стихотворения об этих фильмах и «бездельниках», которые «12 раз смотрели маленькую маму и сравнивали с супругой».

Именно тогда мы начали висеть на деревьях вниз головой, подражать крикам Тарзана и мечтать о дальних странах. Кстати, эта привычка для меня один раз могла плохо кончиться. Одно дело повиснуть, раскачиваясь на кончиках пальцев босой ноги, на ветке дерева, и совсем другое дело – на перекладине лестницы «городков» в школе. Кто-то полез по лестнице мимо меня, наступил на мой палец, и я полетел вниз головой. Возможно, высота была не очень большой. По крайней мере, я, посидев десяток минут на земле, пошел в класс самостоятельно. Но впоследствии это небольшое сотрясение мозга не прошло для меня бесследно.

Раз уж я заговорил о неприятностях, то нужно вспомнить и мое падение с низеньких качелей. На углу нашей улицы был маленький садик, в котором стояли качели в виде доски, укрепленной посредине. Мы с Олегом садились на разных концах доски и раскачивались. И вот, я умудрился упасть с высоты полуметра и сломал руку. Сначала было не больно, и только левая рука непривычно свисала посредине вниз. Я побрел домой, придерживая левую руку правой. Во дворе стояла папина «эмка», мама подхватила меня, и Николай – папин шофер – повез нас к врачу. К сожалению, мы поехали не в военный госпиталь, а в ближайшую поликлинику. Там мне положили руку в гипс, но сделали это, наверное, небрежно, так как в результате рука срослась неправильно. Потом в госпитале предлагали сломать руку снова и поставить все нормально, но я не согласился. Поэтому у меня левая рука на сантиметр короче правой.

Принадлежность к банде (даже косвенная) имела и не очень приятные последствия. Помню, как меня заставили тащить инструменты с нашего военного склада. Между складом и прежним забором оставалось узкое пространство, в которое наиболее худые из нас могли протиснуться. Стены склада были из длинных необрезанных по бокам досок. Доски отгибали старшие ребята, а я протискивал свою тонкую руку и тащил все, что попадалось под руку и могло пролезть в узкую щель между досками. Это были молотки, щипцы, плоскогубцы, гвозди и прочий немудреный инструмент военных строителей. Было страшно, но деваться было некуда. Кстати, щипцы-кусачки сохранились в нашей семье до восьмидесятых годов. Папа, конечно, долго не знал об их происхождении.

Помню, как однажды вся компания бежала поздним вечером за какой-то девочкой. Девочка бегала быстро, а настоящего желания поймать у компании не было. По крайней мере, через два квартала она от нас убежала.

У ребят были и более серьезные правонарушения. Однажды знакомые папы в МВД предупредили его, что у Натана могут быть проблемы с законом. Очень мягкий обычно папа отреагировал сразу. И предложил Натану поступить в спецшколу ВВС. В те времена у нас в Сталинграде было не только Качинское авиационное училище, но и спецшкола ВВС, аналогичная суворовским училищам, но принимавшая детей в восьмой класс. Натан вынужден был согласиться, так как другие перспективы были не очень заманчивы. Сказывалось и то, что учащиеся этой школы носили красивую форму и пользовались успехом у девушек. Недаром у нас пели: «Спецы из школы ВВС средь баб большой имеют вес».

Папа мало занимался нами. У него на руках было большое хозяйство Военторга, разбросанное по городам и поселкам области; а иногда и в чистом поле, когда части дислоцированного в Сталинградской области корпуса выходили в поле на учения. В организации был собственный гужевой и автотранспорт, были гаражи, склады, овощехранилища, магазины, столовые, буфеты, собственные пошивочные и ремонтные мастерские. В общем, – натуральное хозяйство. Даже сено для лошадей необходимо было заготавливать самим. Кстати, я однажды выезжал с папой на сенокос, который был выделен Военторгу в пойме Дона. Папа занимался повседневными делами в расквартированной в поле воинской части, а я ходил с рабочими по лугу. Смотрел, как косят косами (хороший опыт, пригодившийся мне позднее), собирал на берегу Дона ракушки. Ночевали мы с папой в палатке недалеко от лошадей (сено сгребали в копёшки конными граблями). А комаров ночью на лугу уйма.

Папа ездил по своим бесчисленным подразделениям на старенькой трофейной «эмке». Его водитель Николай был почти членом нашей семьи, пока не женился. Он был молчаливым и трудолюбивым. Машина всегда была в порядке, и он мог выехать по делам в любое время суток. А ЧП случались постоянно. Не буду о них рассказывать, так как они носили разнообразную, порой удивительную форму. И почти в каждом необходимо было разбираться начальнику. Мама тоже задавала иногда Николаю работу: съездить на базу за картошкой или овощами, отвезти нашего очередного гостя на вокзал или в аэропорт, проехать с ней в магазин или в мастерскую на примерку. Благо, машина всегда стояла во дворе, если на ней не уезжал папа.

Когда папа перешел на другую работу, он забрал с собой и Николая. Помню, уже через много лет, когда я приехал в отпуск из Москвы в Волгоград, папа, не доверяя мне ездить на своей новенькой машине, попросил весьма постаревшего Николая Исаевича проехать со мной по Волгограду. Николай Исаевич мою манеру езды одобрил, разрешение ездить я получил.

Не все было благостно в нашей жизни на Клинской улице. В 1953 году папин заместитель Космынин написал длинное письмо новому заместителю командующего округом по тылу, с перечислением всевозможных папиных нарушений и провинностей. Папу отстранили на время от руководства Военторгом. Месяц он не получал зарплату, маме снова пришлось доставать из сундука какие-то вещи и продавать их на базаре.

Я с интересом смотрел, как она перебирает вещи, пытаясь определить, без чего мы легко обойдемся. Особенно мне нравилась красивая желтая мамина шкатулка, которую она тоже держала в сундуке. В ней хранились «семейные драгоценности». Там были красивые карманные золотые часики, пластина слоновой или моржовой кости с изображениями людей и животных, маленькая книжечка с непонятными мне буквами и какие-то другие безделушки. Золотые часики казались мне сокровищем. Мама потом подарила их Саше, когда он уезжал из России в Израиль. Позднее я разглядел их в США внимательно и увидел, что это просто красивая швейцарская штамповка с тоненьким золотым футляром. Но Саша бережно хранит их как память о бабушке. Пластина позднее сломалась. Из других вещичек мне запомнилась золотая булавка для галстука с зеленым камнем. Мама подарила ее мне, когда я закончил учебу в университете.

Но, конечно, главной нашей семейной реликвией была книжечка на иврите размером 31×22×11 мм. Я тогда этого не понимал. Только позднее я прочитал на обложке ее полное название «Тора, Невиим, Ктувим». То есть «Танах» или Библия. В книжке 500 страниц на тончайшей бумаге. Я с трудом читаю ее через тридцатикратную лупу. В Ленинской библиотеке сказали папе, что знают это издание, она была издана в Варшаве в 1860 году. Мама передала ее мне после смерти папы, так как у меня есть сыновья, а Танах переходит в нашей семье по мужской линии. Когда в Израиле мы проводили в ресторане праздник обрезания (Брит милу) моего старшего внука, я показал залу книжечку, сказал, что получит ее после моей смерти Саша, и рассказал гостям историю, как моя бабушка передала Танах во время войны маме (дедушка тяжело болел, и она не верила, что он доживет до конца войны) и попросила ее сберечь книгу. «Абраша вернется с войны, если ты ее сохранишь». Мама – православная, но она хранила книжку бережно. Папа с войны вернулся, хотя и был дважды ранен, контужен, тонул в море и буквально умирал в госпитале, брошенный врачами как безнадежный.

В конце концов, приехала комиссия из штаба военного округа, разобралась во всех кляузах, и папу восстановили в должности. Начальство корпуса в Сталинграде настойчиво ходатайствовала за папу. Но это сильно сказалось на его отношении к работе. Теперь он только ждал давно обещанную военными квартиру. Ведь наша квартира была служебной. В случае ухода с работы папа терял на нее право. А предложений работы было много. Торговое начальство города знало его как честного, добросовестного работника.

В детстве жизнь четко делится на две неравные части. Осенью, зимой и весной нас мучают в школе. Зато летом мы свободны. И наша свобода оборачивается головной болью родителей: чем нас занять, чтобы мы не слонялись по городу.

Летом 1950 года нас с Натаном на два сезона отправили в пионерский лагерь «Дубовая балка», расположенный почти в черте города. Лагерь был застроен типовыми щитовыми домиками с большими верандами, на которых мы должны были отдыхать во время дождя. Но откуда в Сталинграде летом дождь? Мы почти все время проводили в лесу. Лагерь оправдывал свое название. Кругом выжженная степь, а у нас молодой дубовый лес, скорее подлесок. Не буду описывать наше хождение строем в столовую или на спортивные мероприятия. Всё это было как везде.

Особенностью лагеря было то, что он практически соседствовал с бывшим Полем боя. Именно так, с большой буквы мы называли окрестности лагеря. Когда-то, совсем недавно, здесь шли ожесточенные позиционные бои. Все поля вокруг были перерыты окопами, траншеями, блиндажами. И кругом, в полузасыпанных окопах, траншеях были человеческие кости, оружие и, конечно, мины с гранатами. Почва сухая, песчаная, дожди редкие, все прекрасно сохраняется. По крайней мере, вычищенные автоматы и винтовки стреляли, гранаты взрывались. К сожалению, иногда в руках мальчишек. Был спорт, кто больше найдет всякого стреляющего и взрывающегося хлама. Помню страшный случай. Один мальчишка повадился стучать гранатой об гранату, когда находили новые окопы. Все, естественно, разбегались, а ему доставался главный урожай. Кончилось плохо. Он остался без руки и глаза. Счастье, что остался жив.

Мне Натан категорически не разрешал ходить за старшими мальчишками на Поле боя. Но сам навещал его регулярно. Периодически воспитатели устраивали в палатах шмон, отбирая все, что относилось к оружию, поэтому все стали устраивать схроны. Натан тоже. Даже через четыре года мы с ним приезжали в окрестности лагеря и искали его схроны. А потом все тащилось домой.

Я не помню у нас стреляющего оружия, отец провел в свое время жесткую беседу с Натаном об этом. Но патронов и артиллерийского пороха мы привозили домой много. Было интересно насыпать порох из патронов в ямку, засыпать песком и поджечь. Получалось что-то вроде маленького вулкана. Любили мы также засовывать артиллерийские порошинки в папиросы (чаще в окурки) и поджигать их, споря, чья ракета полетит дальше.

Таких мест под Сталинградом было много. Их не успели или не удосужились разминировать раньше и похоронить останки солдат. Но каждую неделю вечером в воскресенье нас заставляли ложиться на пол и лежать по часу, пока минеры взорвут все, что за неделю нашли на Поле боя. Взрывали на месте, далеко не отвозили.

От этого лагеря осталось воспоминание о корнях «солодика». Длинные корни были сладкими, мы вырывали вокруг или около них в песке ямки, потом старались вытянуть корни и с удовольствием жевали их.

На следующий год в этом же лагере я пробыл одну смену. Но категорически не хотел оставаться на вторую смену, и папа определил меня в лагерь, который находился за Доном. Кажется, Натан поехал в другой лагерь, по крайней мере, я не помню его в этом лагере. В принципе, здесь было практически так же, как и в первом лагере, но лес был старый, рядом были овраги, которые спускались к Дону, и два раза в неделю нас водили на Дон купаться. В общем, было интереснее. Но родители приезжали реже, один или два раза за всю смену. В «Дубовую балку» мама приезжала на машине Николая каждое воскресенье, и привозила нам что-нибудь вкусное. Все было на Дону хорошо, но домой я приехал со вшами в голове. Мама расстелила на столе газету, наклонила мою голову, и начала вычесывать вшей и гнид из моей головы очень частым гребнем. Потом тщательно вымыла мне голову, выкупала полностью и помазала голову каким-то (касторовым?) маслом. Вши больше не появлялись.

Я рос не очень здоровым ребенком. Часто болел ангиной. Врачи советовали маме отправлять меня летом на море. Азовское море – тоже море. А в Ейске жила семья маминой сестры Люси. Первый раз я увидел тетю Люсю, ее мужа Петра Ивановича Громова и детей: Нэллу, Флору, Петю, Славу и маленького Юрку в конце 1950 года, когда они ехали с Дальнего Востока через Сталинград в Ейск. Петр Иванович был на Дальнем Востоке директором сельскохозяйственного техникума. Ему предложили восстановить такой же техникум в Ейске. Семья ехала в маленьком товарном вагончике. Треть вагончика была отгорожена досками, там хранилась картошка. Очень много. Другой конец вагончика занимала корова. Посредине разместилось семейство и весь нехитрый скарб. Вагончик простоял в Сталинграде сутки. Мы и дядя Коля, мамин брат, пробыли с ними не меньше часа, мама успела рассказать все, что знала о братьях и их семьях. Женщины всплакнули и расстались.

И вот в 1952 году мы летим к Громовым. Летим с мамой до Ростова на самолете, очень напоминающем кукурузник. Но в самолете около двадцати пассажиров. Самолетик страшно качается, иногда кажется, что он проваливается, падает. Я лечу в первый раз, мне страшно и интересно. А маму укачало, многие пассажиры вынуждены пользоваться гигиеническими пакетами. Наконец, через час мы приземляемся в Ростове. Мама клянется, что больше не полетит никогда.

Мы едем в порт и покупаем билеты на пароход. Пароход типа трамвайчиков, которые ходят по Волге. Пока ехали по Дону, было спокойно и интересно. Пароходик плавно скользит по речной глади. Вокруг роскошные луга и рощи деревьев. Проезжаем мимо развалин крепости Азов. Но когда мы вышли в открытое море, все изменилось. Сильный встречный ветер, весьма прохладно, брызги залетают на палубу и заставляют всех спрятаться в общей каюте. Быстро темнеет. Я ёжусь, но стою на палубе, нашел какое-то укрытие от брызг воды. Впереди – только бакены фарватера. К утру прибываем в Ейск, где нас встречает Петр Иванович и везет на телеге к себе домой.

Семья Громовых жила в приличном деревянном трехкомнатном доме. Я плохо помню расположение комнат, кроме кабинета Петра Ивановича, в который нам не разрешалось ходить. Но именно поэтому мы туда заходили, когда взрослых не было дома. Особенно меня интересовали стенографический отчет Нюрнбергского процесса и газеты 1945-46 годов, которые лежали внизу книжного шкафа. Мне газеты казались очень старинными. В принципе, в стране не поощрялось хранение старых газет, ведь оценки многого постоянно менялись, и власти не были заинтересованы в доступе людей к информации. Папа, например, не разрешал хранить газеты более чем месячной давности. Петр Иванович чувствовал себя принадлежащим к местной власти, ведь он был директором единственного в Ейске гражданского учебного заведения, русский, член горкома партии и т. д. Он мог себе позволить некоторые вольности. Вообще-то, он был человек очень «правильный», в отличие от тети Люси, которая хотя и была партийной, но всегда, как и моя мама, имела обо всем свое собственное мнение, не всегда совпадавшее с текущей линией партии.

Двор был не очень большой. Во дворе росло несколько фруктовых деревьев. В глубине двора саманный сарай. Саманные кирпичи делают, пардон, из коровьего дерьма, смешанного с глиной и соломой. Они дешевые, жесткие и прочные. Если у сарая хорошая крыша и кирпичи не заливаются водой, то такой сарай может стоять вечно. Внизу разместились лошадь, телега и корова. Наверху, над животными, был сеновал, на котором я спал с младшими детьми. Нэлла спала в доме, она уже почти взрослая, училась в седьмом, кажется, классе. Петя младше меня года на два-три, Славка младше еще на год, Юрка совсем маленький. Ему было три года. Если охарактеризовать каждого одним словом, то Петя был положительным. Не зря впоследствии Петр Петрович Громов унаследовал должность директора техникума. Славка был шебутной. Он доставил потом много переживаний и горя своим родителям. О Юрке еще нельзя было ничего сказать. Маленький и писается ночью. От наших постелей всегда шел незабываемый аромат.

Самым интересным во дворе был кроличий садок – огороженное сеткой пространство, в котором много кроличьих нор. В них проживала гигантская кроличья семья. Нашей обязанностью было искать по городу и во дворе траву и молодые ветки деревьев и кормить кроликов. Но за это нам разрешалось один раз в неделю ловить кроля и продавать его на базаре. На вырученные деньги мы могли всей гурьбой сходить в кино и купить мороженое. Вообще-то, у меня были и другие деньги. Уезжая, мама оставила тете Люсе 50 рублей, чтобы она выдавала мне еженедельно немного денег. После того как я освоился в городе, я гулял иногда по нему в одиночестве, имея деньги на развлечения или на книжки. Книг в магазинах было удивительно много.

Но главным нашим местом отдыха и приключений было море. Сначала нас отпускали на море только в сопровождении Флоры, но ей это не нравилось. У нее были другие развлечения. Потом мы стали ходить на море вчетвером, хотя иногда нам удавалось оставить Юрку дома. С ним было тяжелее, так как он быстро уставал, хныкал и был нам в тягость. Море прекрасное: мелкое, теплое. Берег усыпан ракушками и ракушечным песком. После шторма на берег выносит много водорослей, но их быстро убирают, по крайней мере, с городского пляжа.

Мы купались недалеко от морского порта, под защитой длинного мола. С этого же мола ловили рыбу. Обычно это были бычки. Если один ловил удочкой, то остальные бродили около мола и искали бычков между свай. Бычки немного колются, когда их вытаскиваешь, но мы не обращали на это внимание. Приятно принести домой полную ниску бычков, нанизанных на леску, и передать их тете Люсе на жарку. Они очень вкусные, если их крепко зажарить на подсолнечном или горчичном масле. Попадались нам и другие рыбы, но только эпизодически. Ловили и креветок марлей, но это приходилось делать украдкой, ранним утром. Кажется, их отлов не приветствовался. Они тоже вкусные.