скачать книгу бесплатно
– Поклянись здоровьем своих будущих детей.
– Клянусь.
– Ну, слава Богу, извини.
Нюсик вернулся к Софе.
– Это не он.
– Ну а кто же? Карл Маркс? Вот ключи от его «Опеля».
– Он поклялся здоровьем своих детей.
– Ой-ей-ей!
Нюсик вернулся к Семену.
– Ты купил «Опель»? Я иду в полицию.
– Не надо идти в полицию, – заплакал Семен.
– Где мои деньги? Что ты молчишь? Нет больше денег?
– Да.
– Я хотел открыть семейное дело. Пункт по приему металлолома. А ты меня без ножа зарезал.
Семен закрылся простыней с головой. Софа молча и потерянно смотрела на мужчин.
– Буду полицию вызывать, – сказал Нюсик.
– Не надо полицию, – сказал Семен.
– А что надо?! В тухес тебя поцеловать?!
Если не украдут сбережения собственные дети, то украдет государство. Оно жадное и ненасытное. Такие дела. Нюсику бы радоваться, что деньги украл свой: Семен взял то, что для него сберегал Нюсик. Но поторопился, подлец – возможно, из-за презрения и ненависти к отцу, круто изменившего его жизнь. Ненависть Софы к мужу на немецкой земле, болезненная, беспричинная, как инфекция, возможно, заразила сына. Вспышки гнева перекашивали ее лицо, зрачки – будто горящие угли, губы припадочно танцевали, вот-вот слюна извергнется из вулкана Софа. Но она не воровала деньги, а ее сын всегда хотел выпрыгнуть из штанов… Ни ростом, ни оценками, ни силой он никогда не мог похвастаться, и он деньгами завоевывал место под солнцем. Весь в отца! Нюсик с детства брал все, что плохо лежало. Но он не попадался. То-то и оно. Нюсик не попадался и в супермаркете, где прятал в карманы то головку чеснока, то лимон, то огурец. Привык уходить не с пустыми карманами. На день рождения Ривы Ароновны он выложил на стол ломтики копченой говядины, шоколад, сыр.
– Тю! – сказала Софа, – тебе деньги некуда девать?
– Живем один раз, Софа, а у твоей мамы сегодня день рождения. Для меня это как Седьмое ноября – красный день календаря.
Рива Ароновна уже не вставала на ноги, угасала на полу, у балконной двери на матрасе под одеялом. Софа кормила ее манной кашей, становясь на колени.
– Мама, смотри, на твой день рождения какую рыбу принес Нюсик.
– Эта самая дорогая рыба – масляная. Вы жарили ее в Пятихатках?
– Я покупала на базаре тюльку. Во-от такая – с палец. Жирная и вкусная. Ты помнишь, Софа, тюльку?
– Я покупаю мойву.
– Стоило улетать в Германию, – усмехнулся Нюсик.
– Иосиф, – вдруг обратилась старуха к Нюсику, – похорони меня с папой.
Ее покойного мужа звали Иосифом. Он был военным летчиком, и погиб уже после войны.
Первое время Нюсик поправлял ее. Потом привык.
– Иосиф!
– Да, Рива.
Она угасала.
Однажды Софа так укутала ее, что старуха тихо скончалась.
Раввин – израильский хаббадник, – заломил цену за похороны, и покажите ему метрику Ривы Ароновны…
– С ума сойти, – сказала Софа, – у нее только партбилет.
– Она просила похоронить ее с папой.
– Пятихатки? Это еще дороже.
– Урну можно отвезти бесплатно.
– Через крематорий?
– А шо такое? Китайцы своих сжигают.
– Раввин сволочь.
– А то!
– Стыдно, – всплакнула Софа.
– Стыдно, когда сын грабит отца.
В безлюдном зале морга стояло два гроба с одинаковыми старушками в белых платочках. Одна из них была Рива.
– В крематорий можете не ехать. Мы доставим урну вам на дом.
Это решило все.
Это было приглашение на костер.
Изо дня в день Нюсик сталкивался с урной Ривы, которую Софа поставила на сервант в гостиной.
– Другое место унизительно для мамы.
Нюсику едва ли не еженочно снилась Рива. Днем он вспоминал сон, и это мешало искать пивные банки.
Что до Семена, то он однажды исчез вместе с урной. Он укатил на «Опеле» в Пятихатки, где мало что изменилось, ну разве что на месте еврейского кладбища устроили гаражи. И теперь нужно было ехать в Чернобыль на могилу прадеда Арона, отца Ривы. Она как в воду глядела.
– Господи Боже ж мой, из Германии привез бабушку, – качал головой старый чернобылец, обхватил впалые щеки, пряча ненужную улыбку.
Семен укрепил на бетонной плите Арона Чернобельского урну Ривы и обложил ее тяжелыми камнями.
– Треск какой…– сказал Семен.
– Это кузнечики… или твой дозиметр?
– Здесь все трещит. Долго будет трещать?
– Тысячу лет, – сказал старик. – Вот сколько лет земля будет убивать человека.
– А другая живность живет.
– Все имеет право жить на этой земле, а человек – нет.
– Ну, почему-то мне кажется, человек приспособится.
– Земля укоротила жизнь человеку
Семен сфотографировал могилу прадеда, и они ушли с кладбища. По дороге Семен сфотографировал брошенные вертолеты, грузовики, бульдозеры. Семен залез в бульдозер – он наполовину разобран. Кругом заросшее поле.
Железнодорожные составы навечно застряли на станции. Ржавые корабли из речпорта уже не пойдут по Припяти. В зоне нельзя касаться предметов и растений, садиться на землю, курить на открытом воздухе, перемещаться на транспорте без крыши – пыль страшна.
Но на самом деле все можно.
Зона – это две с половиной тысячи квадратных километров. Пропуск в зону – бутылка коньяка. Воровство здесь в порядке вещей.
– Не у каждого есть такие возможности, как у меня, – хвастался на прощание старик.
Смеркалось, фотоаппарат был уже почти бесполезен, и Семен просто смотрел на станцию: высокая труба над третьим блоком, низкая – над четвертым, одетым в серый саркофаг, аккуратные первый и второй.
Чувства опасности здесь нет. В окрестностях Чернобыля сейчас не так-то просто «схватить дозу».
Чернобыль был раем до СССР, до России, до Украины.
По переписи 1765 года в Чернобыле было 96 еврейских домов и жило 696 евреев – среди них Менахем Нахум Тверской, основатель Чернобыльских цадиков.
У цадика-папы сын тоже стал цадик. Мордехай. Такие дела.
Мордехай сколотил двор – посещали приверженцы из ближних мест и издалека, даже из Польши, если не враки, конечно. Мордехай установил маамадот – налог в пользу двора Мордехая.
Ну, не в пользу бабы Мани-молочницы или биндюжника Муни. То-то и оно.
Через сто лет в Чернобыле уже проживало 6559 евреев, 3098 старообрядцев и 154 поляка. Пять синагог, три церкви и костел, плюс женское еврейское училище и еврейская богадельня. И стал Чернобыль мировым центром хасидизма.
Только в 1920 году цадики (потомки Мордехая) молча сбежали через Польшу в Нью-Йорк. Америка. Америка.
Оставшихся евреев Чернобыля нацики расстреляли.
Прошло еще полста лет. Остались лишь пять могил цадиков.
Народная молва связывает взрыв ядерного реактора не с экспериментом физика-придурка, а с надругательством антисемитов над могильным склепом цадика…
Сегодня самоселы собирают в лесах грибы – не страшно жить и вести хозяйство. Каждый год пяток самоселов умирает – от старости. Молодым здесь не место.
В Чернобыле встречали субботу хмельные счастливые хасиды:
асадер ли сидусо
бе цафро ди шабато
ва язмин бо-оашто
тико кадишо
ни-найно
ни-найно
ни-най-а-а
а-я-яй!
Временно хмельные и счастливые.
Жизнь вообще временная. Дороги полопаются, здания упадут, все поглотит лес.
И будет, как было …
Первомай в Пятихатках выдался ветреный и солнечный, как и десять лет назад, и на невспаханных полях нет-нет и блеснет снег, и было это все для Семена как в первый раз. Он влюбился в черноглазую девушку. Майская земля зазеленела, а девушка забеременела и родила мальчика, и назвали его Дрон: не то Андрей, не то Арон.
Семен открыл чернобыльский аттракцион: он возил любителей экстремальных ощущений в зону отчуждения.
Бог мой, какая прелесть
Бог мой, какая прелесть Чернобыль в сентябре. Вдоль холмов, похожих на свежие буханки хлеба, вальсировала голубая быстротечная Припять, в лучах солнца сверкали стайки плотвы.
Уродилась живность в реке и на земле. И нигде так не любилось, как здесь – в запахах мяты и пении птиц. Чернобыль – еврейское местечко со времен Хазарского кагала.
Было дело, строительство ЧАЭС обрадовало горожан заработками. Перспективы-то какие! Землепашцы-трактористы подались в экскаваторщики, лудильщики ведер – в сварщики. Кавалеры всего Союза: дамы могут выбирать.
Между тем ЧАЭС незаметно пожирала Чернобыль. Сгрызла старое кладбище вместе с могилой цадика Нахума. Потомки его, как ни в чем не бывало, пили самогонку, хуповались между постами.
