скачать книгу бесплатно
Присвоение пространства
Илья Кочергин
В начале 1990-х годов Илья Кочергин решился на своеобразный биографический эксперимент: оставил учебу в Институте Стран Азии и Африки, уехал из Москвы и отправился путешествовать по Сибири. Несмотря на то, что Кочергин все же вернулся в Москву, эта авантюра оставила в судьбе писателя важный след: впечатление от жизни среди мистических алтайских гор стали частью его художественного мира. Опыт пребывания за пределами городской цивилизации снабдил Кочергина материалом, повлиял на его личные внутренние установки, художественный метод и выбор проблематики. В текстах, вошедших в книгу «Присвоение пространства», Илья Кочергин рассказывает о возвращении на Алтай и о строительстве собственного дома в Рязанской области. Позиция, с которой автор описывает пейзажи южной Сибири и средней полосы, уникальна: среди них он одновременно свой, «вжившийся» или «вживающийся» в эти пейзажи, и чужой, принадлежащий к большому городу. Такой ракурс позволяет увидеть в этих местах и историях их обитателей что-то особенно важное и пронзительное. Стилистически текст балансирует между публицистической ясностью и поэтичностью: так внутри книги создается динамика, которая помогает органично соединить автобиографический нарратив с актуальным размышлением о границах, которые современная цивилизация установила между человеком и природой.
Илья Кочергин
Присвоение пространства
ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ К ГЕОГРАФИИ
Отметили двадцатилетие нашего знакомства, доделали все летние дела на даче, выкопали картошку, спустили в подпол. Перебрались в Москву, отправили ребенка в школу. Наконец, собрались и в середине сентября сели в поезд, идущий на восток.
Я нервничал, волновался, что в Язуле все изменилось, что я тоже изменился и буду совсем чужим. Что ехать никакого смысла нет. Что нельзя в сотый раз входить в одну и ту же реку и радоваться заново. Что вообще лучше не наведываться, говорят, в те места, где когда-то (в молодости) был счастлив.
Но мы сели в поезд.
Кончилась за окном долгая Москва, потом первая ночь в пути, потом утро, пейзажи в окне, потом, прихлебывая чай, увидели на окраине какого-то города лозунг: «Канаш – наше прошлое, настоящее и будущее!»
Прочитал со снисходительной улыбкой, приготовился уже мягко, незлобиво поиронизировать. Я же столичный житель, по стране путешествую, захотелось над увиденным пошутить. Почти что над собой, что, мол, так и есть, что такие уж мы, что у нас полный канаш по жизни, и в прошлом и в будущем, видимо…
Но как-то неуместно показалось, даже стыдно.
И тут уж понял, что выехал. С трудом, но вырвался из самого большого города страны, такого важного, главного. Как будто единственного, который может быть для нас прошлым, настоящим и будущим. Который удерживает меня, балует, меняет, приучает к себе. Дает ощущение превосходства. Не отпускает дальше, чем на недалекую орбиту в пяти часах езды на машине, на которой находится дача.
Выехали наконец из этой родной моей Москвы.
Купе, между прочим, было полностью в нашем распоряжении, никто не подселялся. Вот мы и наслаждались нашей свободой, нашими свежими чувствами – с момента юбилея нашего знакомства всего-то полтора месяца прошло.
Двадцать лет назад в это самое время мы наслаждались свободой и свежими чувствами в маленькой таежной избушке на Алтае.
Ну и конечно, мы почувствовали, что находимся уже в Сибири, когда вышли прогуляться на первой станции за Уралом. По крайней мере нам так показалось. Правда, Урал на юге такой размытый – непонятно, где еще Урал, а где уже нет. И точных признаков Сибири в воздухе, в людях, в пейзажах или в чем-то еще мы выделить не сумели. Но все равно почувствовали, как иначе?
Для меня Сибирь значит много – я ее долго открывал и присваивал, – а для Любы это и вовсе родина. Да и встретились мы там. Поэтому мы настойчиво искали ее неясные признаки и убедили друг друга, что почувствовали въезд в Сибирь. Наверное, они, эти признаки отыскались в нас самих, внутри.
Сибирь вообще понятие неопределенное. Только на севере Урала, наверное, можно встать на каком-нибудь крутом перевале и увидеть по одну сторону Европу, а по другую Сибирь. А в других местах непонятно. Где заканчивается Сибирь и где начинается Дальний Восток? Почему Горный Алтай в Сибири, а Монгольский Алтай нет? Сибиряками можно назвать только некоренное население Сибири, а вот бурят, алтайцев, тувинцев или якутов так не назовешь, да они и сами себя так не называют. Моя Люба – наполовину русская, наполовину бурятка – она сибирячка?
Однако я прожил в поездах этого направления месяца три-четыре своей жизни и всегда чувствовал, что уже въехал в нее или покинул.
Сколько времени я тогда провел, глядя в окно поезда? Сложно сказать. В подобных медитациях время течет как попало – то быстрее, то медленнее. Сибирские пространства в окошке меня, москвича, завораживают.
Это заоконное пространство очень велико и мало населено. Невообразимое количество деревьев, перелески, леса. Культивируемые и некультивируемые поля. Трава и кусты, занимающие какую-то страшную по величине площадь. Болота и заболоченные участки. Я знаю, что это все будет тянуться весь сегодняшний и завтрашний день и по ночам невидимо проезжать за окном, а потом мы сойдем с поезда, а он так и продолжит путь по этим нечеловеческим по масштабу землям.
Смотришь, смотришь в окно – и кажется, что никакой тихий ежедневный труд не приручит это пространство, кажется, что здесь возможны только коллективные героические, почти нечеловеческие свершения во имя великой идеи. Что-то вроде подъема целины или освоения Колымы. Порывы, жертвы и подвиги.
Сразу хочется такую великую идею. Неважно, что массовые героические свершения чреваты всякими экологическими и гуманитарными катастрофами, все равно хочется примкнуть и участвовать. Защитная такая реакция нормального человека, глядящего на неоглядные пространства.
Французский историк Андре Берелович утверждал, что русские, ушибленные «огромностью и пустынностью» своих пространств, упорядочивали свой мир за счет жесткой иерархичности общества. Только будучи частью ясной системы и иерархии, русские могли чувствовать себя в России уютно.
Может, он тоже по Транссибу ездил в поезде, этот историк, тоже глядел в окошко и пытался разобраться со своими чувствами? Ладно, будем все же надеяться, что обойдемся без массовых жертв, иерархичности и жестких систем, не такие уж мы и слабые.
А вот то, что огромность и бескрайность могут ушибить – это он точно подметил. Стоит справиться с первой реакцией на эту бескрайность, моя ушибленность пространством начинает напоминать состояние постоянной легкой влюбленности. Мир огромен и прекрасен.
Все это я впервые почувствовал в молодости, глядя из иллюминатора вертолета на просторы Камчатки, а потом таращась в окошки поездов, идущих по Сибири.
Эту восхитительную ушибленность легко ощутить, когда смотришь с высоты крутого яра над Обью в Барнауле, на котором поставлены громадные, несколько голливудские буквы Б А Р Н А У Л, когда перед тобой за рекой открываются лесные просторы до горизонта.
(Да, мы уже добрались до Барнаула, сошли с поезда и гуляем по городу с Володей Токмаковым.)
Стоишь на этой горе над великой сибирской рекой, за тобой центр Барнаула, трубы, подъемные краны, крыши, купола, муравейники современных жилых и офисных зданий, высотки, улицы. А за Обью, которую пересекает новый красивый мост, – сплошной лес до горизонта.
Не знаю, как у Любы, а у меня – сразу предвкушение лежащих впереди, еще не добытых, не завоеванных пространств, у меня сразу виден новый мир.
Сейчас я применю свою силу, ум, изворотливость, талант. Извернусь, пройду первопроходцем, выживу, захвачу, покорю, присвою. Обещание фарта такое (мне нравится это сибирское слово – фарт).
– Смотри на него! Чуть выехал из Москвы и сразу – бодренький такой, смотрит вдаль, даже осанка изменилась, – довольно говорит Люба Володе Токмакову.
Предвкушение нового мира ощущается и в свободной, размашистой планировке Барнаульского университета, мимо которого мы прошли по пути сюда. Наверное, когда-то новые корпуса и широкие солнечные пространства между ними, где может гулять свободный ветер, отражали свежий мир социалистического полета в будущее, ожидание которого теперь угасло. В этом ожидании тоже свой простор, мечта о неизведанном и неоткрытом. О новом таком, общественном фарте.
Теперь коллективное будущее скорее пугает.
А еще при виде всего этого простора и лесных далей во мне просыпается нутряная, смутная память о пути в Беловодье, счастливую страну, находящуюся где-то далеко на востоке. Смутная, но вполне живая, рабочая такая.
В моей семье никто не был никак связан с землями, которые лежат за Уралом. Все предки были из России – из Пензенской, Смоленской, Саратовской губерний. Бабка утверждала, что в Сибири живут одни «тюремщики». Отец, правда, рисовал ее как страну величественных пейзажей и суровых, романтических ландшафтов, по которым могут пройти только «крутые» парни, но сам был там один только раз в туристическом походе с коллегами по институту. Мои предки покоряли Москву, а не Сибирь.
Кочергины из Саратовской губернии, старообрядцы, могли бы, в принципе, отправиться на восток сохранять веру и искать убежища «в горах и вертепах и пропастех земных» в глуши сибирских лесов, но то ли земли в Камышинском уезде были слишком плодородными, чтобы их так запросто оставить (жили они довольно зажиточно, не голодали и впоследствии были раскулачены), то ли вера не так сильно мешала жизни, но единственный предок, достоверно ушедший на поиски страны с более кисельными берегами и более молочными реками, отправился в 1905 году не в Беловодье, а в Северо-Американские Соединенные Штаты, где бесследно исчез.
А я вот не устоял перед силой этой тяги к заповедному Беловодью и отправился из Москвы на восток – сначала на Камчатку, потом на Байкал в Баргузинский заповедник, а потом последовал (сам не зная того) прямо по маршруту, указанному в одном из списков «Путешественника» – рукописного документа, имевшего широкое хождение в среде староверов в XIX веке. «Ход от Москвы на Казань, на Екатеринобург, на Тумень, на камский Кабарнаул, на небесной верх, по реке Котуне…»
Теперь мы с Любой следуем этой дорогой чтобы добраться до Язулы. Скоро проедем Бийск, Горно-Алтайск и начнем подыматься на «небесной верх» по Катуни. А сегодня гуляем по Барнаулу.
Пока Володя, писатель и журналист, проводит для нас экскурсию по городу, мы успеваем остановиться, познакомиться и поговорить на разные темы с десятком человек. Молодые творческие личности, свежий розовощекий помощник главы города, мама с близняшками, которая рассказывает нам о том, как водит своих девочек на иппотерапию. Кажется, что ходишь по знакомому городу, населенному знакомыми людьми. Кажется, что ты свой. Ощущение, недоступное в родной столице.
Володя заводит нас к себе на работу, открывает большую комнату, заваленную книгами. Это созданный им приют для бездомных, брошенных владельцами книг. Володя находит их на улицах, свалках, в подъездах и берет к себе на передержку, пока не найдет для них новых хозяев. Берет породистых – от знаменитых авторов или из серии «Библиотека приключений», «ЖЗЛ», «Библиотека всемирной литературы» – и совсем беспородных. Красавцев в дорогих переплетах и бедолаг, родившихся на плохой бумаге в мягкой обложке в голодные девяностые. Новеньких и потрепанных. Жалеет и подбирает на улицах даже глупых, беспомощных созданий, выведенных на потеху домохозяйкам и пассажирам поездов.
С трудом пробираясь между стопками, связками, он берет на руки то одну, то другую книжку, открывает, листает, любуется обложкой, рассказывает коротенькие истории о них. Пытается пристроить и нам хотя бы парочку бездомных. Но у нас и так переполнены рюкзаки, нам предстоит еще долгая дорога, и мы покидаем приют с ощущением вины.
На следующий день мы пересекаем на автобусе новый красивый мост, любуемся издали голливудскими барнаульскими буквами и едем до Бийска, когда-то уже исхоженного вдоль и поперек. Пересадка на автобус до Горно-Алтайска. И вот, еще не доезжая шукшинских Сростков, мы видим, как земля в окошке автобуса из плоской понемногу становится рельефной.
Ночуем мы и вовсе на склоне горы, куда взбираются крутые улочки Горно-Алтайска.
Наша хозяйка Люба Кергилова уже на скорую руку накормила нас с дороги супом, вареным мясом, пловом, консервированными овощами собственного приготовления, лепешками, и теперь ее муж Мерген готовит на дворе шашлыки для основательного застолья. А моя Люба поднялась на второй этаж для более тесного знакомства с малолетней командой – Кайралом, Каримом и Кюнелькой.
– Пацаны вообще не любят ездить в Язулу, – рассказывает их мама. – А Кюнелька только и мечтает. Вырасту – туда, говорит, поеду жить. Папе летом на покосе помогала, на его Сером все копны свозила.
Люба Кергилова родом из Язулы, старшая дочь моего друга Альберта Кайчина. Окончила филологический факультет Горно-Алтайского университета, в нем же осталась работать. Ее муж Мерген служит судебным приставом.
Выхожу к Мергену покурить, оглядываюсь. Завидую их городской и в то же время уютной деревенской жизни – снизу доносится гул машин, мигают огни рекламы, а здесь передо мной огород, у парника лежит громадная тыква, каких мы на нашей даче в жизни не выращивали. Вдоль огорода тянутся сараи, баня. Из земли торчит шланг с вентилем – водопровод. Открывающийся городской пейзаж мне нравится – взгляду есть где разбежаться, дома не заслоняют простор. По горизонту – горы.
Это мое частое состояние в Сибири – все время кому-нибудь завидую.
Поселился бы здесь навсегда, завел бы такой же огород возле дома, по утрам отводил ребятишек в школу – десять минут пешком, шел на работу в университет (еще пять минут ходьбы) или в суд. И не завидовал бы. Но не селюсь, не завожу у дома огород. Завидовать легче.
А что начнется, когда до Язулы доедем – просторы, теплый запах скотины, свежая убоина, аромат тайги. Вообще изведусь. Отчего же тогда уехал в 97-м году с Алтая в свою Москву? И лошадь была, и корова с телкой и бычком, огород опять же. Тайга под боком.
– Мерген, а дом вы покупали или сами строили?
– Сами с отцом строили.
Дом снаружи выглядит небольшим, а внутри кажется просторным. Снова приступ зависти. Сами строили свой городской дом, да к тому же с отцом вместе.
Вечером мы сидим во дворе на диване, за столом, едим ароматные шашлыки, смотрим, как на город внизу опускается вечер. Люба Кергилова сообщает свежие деревенские новости, готовит нас потихоньку к Язуле. Тот-то умер, тот-то теперь в Улагане живет, в районном поселке, та родила троих детей, этот на пастушьей стоянке работает.
Вспоминаем наши давние встречи, когда она еще жила с родителями и училась в язулинской школе.
– От вас, дядя Илья, всегда все самое новое и хорошее в Язулу попадало. Я помню, как вы привозили сникерсы там, всякое такое…
Моя Люба смеется:
– Нет чтобы доброе что привезти – он сникерсы привозил.
В шесть утра, потемну, за нами заезжает маршрутное такси – японский праворульный минивэн. Мы грузимся и еще кружим в темноте по городу, по адресам, собираем других пассажиров, а потом снова выезжаем на Чуйский тракт, идущий от Новосибирска через Бийск до границы с Монголией – одну из десяти самых красивых дорог мира.
Интересно, что появление бурханизма среди северных алтайцев в начале ХХ века своего рода духовная революция – резкий отказ от шаманизма, от приношений скота в жертву духам, рост национального самосознания – исследователи связывают именно с тем, что старообрядцы оседали на пути в свое Беловодье в красивых и плодородных долинах Алтая, насильно захватывали и распахивали земли, принадлежащие «инородцам», а начальство глядело на это сквозь пальцы. Путь в страну блаженных полон искушений, так что неудивительно, что Чуйский тракт по красоте наверху мировых рейтингов.
Когда рассветает, я вижу перемены, которые опять заставляют меня встревожиться: как там в Язуле? Неужели тоже все переменилось?
Сколько раз зимой и летом я трясся в рейсовых ПАЗиках одиннадцать часов до Улагана, разглядывая окрестные поселки и пейзажи! Для меня, москвича, даже уже пожившего здесь некоторое время, это было необычное, загадочное, новое пространство. Казалось, что жизнь тут идет по другим законам и обычаям, что время тоже движется по-своему.
Другие линии горизонта, другие цвета, другие звуки, другая логика, другие понятия.
Хотелось присвоить это пространство, разгадать, узнать, стать здесь хоть чуть-чуть своим. Хотелось учить язык, на котором говорят названия местных рек и гор. Взглянуть на себя и на окружающий мир, на привычные вещи с несколько другой точки зрения и удивиться чему-то новому.
Теперь древний торговый тракт, разрезающий республику почти пополам, превратился в путепровод для доставки на Горный Алтай туристов. А обочь дороги выросли турбазы, гостевые домики и сувенирные магазины. И совсем не обязательно узнавать что-то новое, чтобы успешно существовать и ориентироваться в этих пространствах. Это ничем не труднее, чем совершить пересадку в международном аэропорту во Франкфурте.
Люба, обычно жадно смотрящая в окошко, задремала у меня на плече до самой Туекты, где мы быстро, дешево и вкусно перекусываем в придорожном кафе.
«За Туехтой начинают встречаться древние курганы, по-местному бугры, остатки прежних жилищ, каменные бабы. Все эти памятники, попадающиеся то здесь, то там вплоть до монгольской границы, свидетельствуют о когда-то живших здесь и ушедших отсюда иных насельниках, седая память о которых сохранилась лишь в местных былинах», – писал инженер Вячеслав Шишков, автор «Угрюм-реки», в 1914–1916 годах проводивший изыскательские работы по расширению Чуйского тракта, где на узкой тропе в горах иногда не могли разъехаться две повозки.
И сегодня вдоль этого пути на скалах можно увидеть древние петроглифы, то справа, то слева лежат каменные курганы с плоской верхушкой, стоят каменные бабы – кезер таш, вытесанные из камня фигуры древних богатырей. Сто лет назад Шишков с укором «сибирскому обществу» отмечал, что «на их каменных носах упражняются в метании камней проходящие возчики груза». Сейчас каменных витязей не обижают, туристы фотографируются с ними, даже оставляют им скромные подношения – монетки и конфеты. Однако ветер носит по долинам полиэтиленовые пакеты, на обочинах валяются пластиковые бутылки, на склонах блестит битое стекло. Это укор уже не только сибирскому обществу. В Рязанской области, где у нас дача, обочины ничуть не чище, даже, пожалуй, более замусорены.
За Купчегенем, возле скалы Кор-кечу древние курганы соседствует с еще видными на земле рвами – следами «командировки» 7-го отделения Сиблага. Узкий неудобный, «многогрешный и многострадальный» по словам Шишкова, Чуйский тракт был превращен в автомобильную трассу в 1932–1933 годах силами политзаключенных, которые жили (и умирали) во временных лагерях – «командировках», организованных через каждые 15–20 километров вдоль тракта. Основную массу заключенных составляли сибирские раскулаченные крестьяне, но было и много москвичей. Где-то возле Мыюты находилась женская «командировка».
Трасса получилась красивая – на перевал Чике-Таман поднимается изящный серпантин, иногда шоссе вьется вдоль Катуни по прорубленному в бомах уступу. Трудно представить, что все эти скальные работы велись вручную голодными людьми.
Я тоже закрыл глаза и в полусне выхватываю обрывки смысла из рассказа водителя Миши, который делится впечатлениями о Дальнем Востоке. Речь идет о его работе на морском корабле – рейсы с Сахалина на Курилы, Камчатку…
Сейчас многие с Горного Алтая ездят на заработки на Дальний Восток. Из Язулы несколько ребят ездили, в этом году младший брат Любы Кергиловой, Байрам, отработал несколько месяцев на рыбзаводе – тоже, наверное, открывал новые для себя, неизведанные пространства, океанское побережье. Некоторые перебираются на постоянку вместе с семьями – говорят, там хорошо платят учителям, врачам.
Мало что из Мишиной речи понимаю – разговор ведется на алтайском, – но пассажиры меняются, Миша начинает снова, а я снова вслушиваюсь.
Чем дальше мы едем по Чуйскому тракту, чем дольше говорит по-алтайски Миша, тем более привычными и загадочными становятся пейзажи. Теми, какими они были для меня двадцать пять лет назад. Все меньше турбаз, торговых точек для туристов. А после Акташа, когда мы сворачиваем с тракта в сторону и взбираемся вдоль ручья вверх, я вовсе оказываюсь на своем Алтае. Где горы видятся заснувшими богатырями, у которых легко различить голову – баш, поросший лесом хребет – арка, плечо – ийин, подол шубы – эдек. Здесь вершинки по-прежнему водят хороводы и играют в свои семирадостные игры. Здесь хочется заглянуть за каждую маленькую горную седловинку, потому что интересно, потому что там наверняка скрывается что-то хорошее.
В проигрывателе, безостановочно работающем всю дорогу, вдруг начинает звучать песня «Эркелей» из девяностых, и я окончательно оказываюсь там, куда и ехал.
Соок кышкыда сени мен тьылыйткам,
Ачу ыйлап, адынды адагам…
Коротенький перекур на перевале, и мы подъезжаем к Улагану.
Миша начинает свой рассказ заново, но теперь уже по-русски для нас. Потом мы немного обсуждаем общих старых знакомых, потом он высаживает нас в нужном месте. Мы проехали тот путь, что раньше требовал одиннадцати утомительных часов в рейсовом автобусе, всего за шесть.
Рустам уже ждет нас вместе с Алешей Темдековым, учителем рисования в язулинской школе. Рустам – еще один брат Любы Кергиловой. Он приехал за нами из Язулы на своем УАЗике.
Но для начала нас заводят в ближайший дом, незнакомая женщина кормит нас пельменями и поит чаем. В соседней комнате тоненько кряхтит младенец. Мы едим и пьем, благодарим и садимся в машину.
– Это была Алешина теща, – сообщает мне Люба. Она гораздо быстрее меня разбирается в семейных отношениях, лучше запоминает имена и людей, – я, наверное, слишком отвлекаюсь на пейзажи, воспоминания и попутные соображения.
– У меня дочка родилась, – сообщает нам Алеша. – Две недели назад.
– Как назвали?
– Назвали Амелия.
Мы едем над рекой Башкаус, и я вижу, как расстроился Улаган, – на той стороне вырос целый район.
Улаган – центр большого района на востоке республики Горный Алтай. Находится на высокогорном плато. В 16 километрах от поселка, в урочище Пазырык расположены курганы, раскопанные в 1949 году профессором Руденко. В захоронениях знати V–IV веков до нашей эры были обнаружены мумии вождей, прекрасно сохранившиеся колесница и самый древний в мире ковер, находящиеся теперь в Эрмитаже.
Еще в одном погребении пазырыкской культуры (недолго просуществовавшей, но самой яркой культуры эпохи раннего железа), раскопанном в 1993 году археологами из Новосибирска на плато Укок, была найдена знаменитая «принцесса Алтая», с которой связано много слухов и скандалов. История раздувалась в прессе и по телевидению на центральных каналах, правда и домыслы причудливым образом перемешивались. Природные катаклизмы, произошедшие на Алтае за последние два десятка лет, неторопливая молва и быстрые журналисты часто связывают с тем, что ученые потревожили дух покойной, вынули из могилы и увезли защитницу Алтая.
Немногие по-настоящему верят в то, что из кургана извлекли героиню эпоса Очы-бала или Белую Госпожу Ак-Кадын. Но время, когда на плато Укок был раскопан могильник Ак-Алаха, совпало с крушением Советского Союза, распадом колхозов и совхозов.
Жизнь людей резко изменилась и еще не успела наладиться. Вполне сказочные, но ставшие привычными советские способы ведения народного хозяйства и выполнения плана умерли. Например, заброска вертолетами сена в высокогорную тундру для подкормки сарлыков (домашних яков), которая делала этих сарлыков «золотыми» по себестоимости, прекратилась, а значит и поголовье резко сократилось. А как жить дальше – было пока не ясно.
Создалась ситуация какой-то глухой неясной обиды, а тут еще приезжие тревожат сон предков. Потом объявляют, что принцесса – европеоид. Потом какой-то западный профессор по телевизору говорит, что останки все-таки принадлежат человеку монголоидной расы. И то и другое подогревает недовольство.
Да и кадры из фильма, где видно, как археологи в полевых условиях поливают вмерзшие в лед останки кипятком, способны шокировать любого. Не лучше ли было перевезти мумию в деревянном саркофаге в Новосибирск и разморозить в лабораторных условиях?
Одним словом, тема принцессы Укока так и остается довольно болезненной как для местного населения, так и для археологов, которым теперь периодически пытаются помешать вести дальнейшие раскопки.
От Улагана по автомобильной дороге можно спуститься в долину реки Чулышман и добраться к южной оконечности Телецкого озера. А нам нужно проехать сто километров в другом, в восточном направлении и очутиться в поселке Язула, своего рода тупике, куда не так уж часто забираются туристы.
Через час минуем Саратан, где Рустам захватывает в Язулу посылку кому-то и пару ящиков гвоздей для строительства снегозащитных ограждений. Здесь заканчивается сотовая связь.
От Саратана до Язулы дорогу пробили в 1991 году, до этого существовала только конная тропа, и дважды в неделю летал вертолет. В начале девяностых пассажирские вертолетные рейсы отменили и добираться приходилось попутным транспортом – в тракторной телеге или кузове грузовика. Шестьдесят километров дороги от Саратана до Язулы занимали тогда целый день с перекусами на пастушьих стоянках и дружескими возлияниями на перевалах.
Теперь дорога хорошая, и мы преодолеваем это расстояние всего за три часа.
Пространство то открывается, и тогда видны уходящие вдаль долинки, склоны, далекие вершины, то сужается до дороги, идущей через лес.
