скачать книгу бесплатно
Возле мостика через ручеек останавливается единственная от Саратана встречная машина, такой же уазик. Мы умываемся, зачерпывая ладонями воду. Рустам с Алешей остаются поболтать с водителем, а мы с Любой уходим пешком дальше. Шагаем еще все такие городские, Люба даже не успела переобуться и идет на каблуках по светлой грунтовой дороге через яркую осеннюю тайгу. Перепархивают и кричат кедровки. Печет солнце. Воздух по-осеннему прозрачный, цвет неба густой. Лиственницы, кусты карликовой березки, трава уже желтые. Горы четкие такие, праздничные, в макияже. Мир велик и прекрасен.
– А ты боялся ехать! – говорит Люба.
Успеваем пройти не меньше километра, когда нас подбирает машина Рустама. А вскоре дорога резко уходит серпантином вниз, в долину Чулышмана, и внизу, на той стороне уже видны рассыпавшиеся по склону домики Язулы.
Километрах в пяти за ней начинается заповедник. А еще дальше в полусотне километров – хребет, отделяющий Алтай от Тувы, Западную Сибирь от Восточной.
Алтайский заповедник был образован в 1932 году. Он пережил два закрытия – в 1951 и 1961 году, утратил часть территории за Абаканским хребтом (в 30-е годы туда планировал устроиться лесником Карп Лыков, отец знаменитой отшельницы Агафьи Лыковой), однако остается одним из крупнейших заповедников России.
В заповеднике запрещены всякая хозяйственная деятельность, охота, рыбалка, сбор грибов и трав. Его территория за исключением поселка Яйлю и водопада Корбу недоступна для посещения. Природу здесь старались сохранить в неприкосновенном виде и в ту недавнюю эпоху, когда она считалась врагом человека, стараются и сейчас, когда она является восполнимым ресурсом.
Но даже охрана границ и запрет хозяйственной деятельности в наше время не могут гарантировать чистоту местных рек и почвы. Бассейны Чульчи, Кыги и Кайры давно находятся в зоне падения отделяющихся частей ракетоносителей «Протон-М», запускаемых с космодрома Байконур. В тайге часто приходилось видеть участки, обильно замусоренные из космоса. До недавнего времени в заповеднике можно было встретить и неразорвавшиеся огромные «бочки» – топливные баки для ракетного топлива гептила, который является сильным ядом.
Несколько лет назад явно видимый мусор был собран, свежие «бочки» распиливаются и вывозятся вертолетами, что, однако, не препятствует загрязнению земли и воды ядовитым топливом.
Охотятся в заповеднике местные жители, заходят браконьеры с территории Тувы, переваливая через хребет. В южной части, в районах высокогорной тундры, заезжают и на машинах. Без мощной государственной поддержки охрана территории держится практически на подвижничестве работников заповедника, совершающих трудные многодневные выходы в тайгу.
Сильно вырос за последние годы и туристический прессинг. Горный Алтай посещают больше миллиона туристов в год. Знаменитое Телецкое озеро является одной из главных достопримечательностей Горного Алтая, а между тем весь его восточный берег относится к территории заповедника.
Неконтролируемый приток туристов уже сказался на чистоте вод Байкала, главного на планете хранилища пресной воды. Самодеятельные базы отдыха и отдыхающие за последние годы нанесли озеру урон не меньший, чем печально знаменитый Байкальский целлюлозно-бумажный комбинат и действия гидроэнергетиков. Стремительное распространение нитчатой водоросли спирогиры, которая губит экосистему «славного моря», по словам экологов связано с загрязнением воды канализационными стоками турбаз, моющими средствами и бытовыми отходами туристов, иначе говоря, является результатом превращения Байкала в туристический бренд без создания правильной инфраструктуры.
А Телецкое озеро во много раз меньше Байкала.
В 1998 году заповедник объявлен объектом Всемирного природного наследия ЮНЕСКО. Однако его лучшие времена все же остаются в прошлом, в 70-80-х годах, когда главную усадьбу и кордоны оснастили дизельными электрогенераторами, построили новые дома, вертолеты забрасывали в тайгу патрульные группы и регулярно залетали на отдаленные кордоны иногда только лишь для того, чтобы скинуть лесникам выписываемые газеты или журналы. Активно велась научная работа.
Жизнь на кордонах или в центральной усадьбе перестала быть чем-то экстремальным, требующим самоотречения, и сюда потянулись работать романтики из городов.
В восьмидесятых практически ежедневно в контору заповедника приходили письма со всех уголков Советского Союза с вопросами о возможности устроиться на работу. Приток молодых ребят, жаждущих сибирской экзотики, жизни на природе и таежных походов, был необычайно велик. Большинство уезжало в первые месяцы, девять из десяти – после года работы, но некоторые оставались навсегда, а штат заповедника всегда был забит под завязку.
Были и серьезные молодые люди, закончившие лесотехническую академию, биофак МГУ или охотоведческий факультет Иркутского сельхозинститута, которые приезжали более осознанно, готовились посвятить свою жизнь заповедному делу. Однако впечатлял именно поток романтиков, ищущих и пока не нашедших свое предназначение.
Еще в начале 90-х последние дети Советского Союза, свежие и недоученные, начитавшись Кастанеды и Блаватской поверх Джека Лондона, Арсеньева и Куваева, наслушавшись «Пинк Флойд» и бормоча Визбора, надевали рюкзаки и ехали искать свои Беловодье, Шамбалу или Территорию. Приехав в заповедник в 1990 году, я в первые же дни познакомился с ребятами из различных городов и поселков Европейской России, Сибири, Украины, Молдавии, Казахстана, Белоруссии.
Кто-то готовился овладевать шаманскими знаниями, кто-то стригся налысо и отправлялся в тайгу босиком, кто-то читал наизусть и писал стихи, кто-то отрабатывал приемы шаолиньских монахов и обливался холодной водой, кто-то собирался пробраться в монгольские буддийские монастыри.
Может показаться, что этот прилив молодых маргиналов был пеной, которая потихоньку схлынула, вернее превратилась в совсем тоненький ручеек к концу девяностых и не оставила следа. Но, во-первых, некоторые из них нашли то место для жизни и то занятие, которые им по душе и до сих пор работают в заповеднике. А во-вторых, настоящий контакт с дикой природой, который состоялся в молодости, не может пройти бесследно для горожанина.
Современный мир, который человечество соорудило для себя («одомашненный мир», по удачному определению профессора Джедедайи Пёрди, автора книги «После природы. Политика для эпохи антропоцена»), враждебен дикой природе, хотя на эту дикую природу всегда ссылаются как на то, что следует охранять и беречь. Отношения между современным человеком и дикой природой практически умерли, природа существует «где-то там», а специалисты ее охраняют, изучают и каталогизируют. Эту природу современному городскому жителю невозможно по-настоящему «потрогать», вступить в контакт с диким животным, ощутить на себе его взгляд, который когда-то, как предположил английский писатель Джон Берджер, дал возможность человеку ощутить себя человеком.
Дикие животные ушли, их заменили изображения диких животных. «Чем меньше остается животных, тем чаще их изображают… Таков наиболее существенный признак осознания природы в эпоху постмодерна», – говорит немецкий писатель и журналист Александр Пшера в книге «Интернет животных».
Об этом способе восприятия природы почти двести лет назад писал Тютчев: «Не то, что мните вы, природа: не слепок, не бездушный лик…». Однако сейчас этот слепок стал общераспространенным.
Трудно с уважением относиться к тому, что не занимает никакого места в твоей жизни, трудно беречь то, с чем ты никогда не сталкивался. Но тем ребятам, которые проработали лесниками хотя бы год, удалось по-настоящему вступить в контакт с этой дикой природой – померзнуть у таежных костров, протоптать свою лыжню в безлюдных пространствах, встретиться в природе со зверем – маралом, медведем, сибирским козерогом.
Эти встречи с теми, кто независимо от тебя и одновременно с тобой живет в этом мире, делают и тебя более «чутким обитателем своего внутреннего леса», по словам поэта Жюля Сюпервьеля.
И возможно, тот обмелевший поток романтиков – только первый, еще не самый осознанный и не самый массовый. Может быть, в будущем мы увидим и вполне прочувствуем даже из своих крупных городов новые волны уезжающих на природу молодых людей.
Ну и в-третьих, просто хочется сказать что-то хорошее в защиту маргиналов, которые пытались выбрать путь, чуть отличный от общепринятого покорения крупных городов, овладения прибыльной профессией и приобретения квадратных метров жилплощади в престижных районах.
Вот что говорит Википедия: «Маргинал, маргинальный человек, маргинальный элемент (от лат. margo – край) – человек, находящийся на границе различных социальных групп, систем, культур и испытывающий влияние их противоречащих друг другу норм, ценностей и т. д. В современном русском языке это слово ошибочно употребляется как синоним понятия люмпен (деклассированный элемент)».
Маргиналы – это те возможные связи с миром и те возможности, те непроторенные тропинки, которые могут пригодиться, если выбранная обществом дорога окажется ошибочной, если придется резко менять маршрут или если устоявшийся способ жизни больше не будет работать.
И неудивительно, что те ребята 80–90-х годов выбирали именно Сибирь для поисков самих себя. Она занимает около 70% территории России, а проживает в ней меньше 20% населения. Огромная и малонаселенная Сибирь, которая пока используется практически только как ресурс, – это территория, не освоенная до конца в культурном плане. Здесь возможны находки новых смыслов, новых идей и новых возможностей. Сибирь – это всегда немного то, что скрывается за перевалом…
Мы плохо чувствуем огромное тело своей страны, словно подростки, не свыкшиеся еще со своими вымахавшими конечностями. Тело работает, иногда устает, истощается, требует отдыха или болит. Но оно для нас только ресурс, мы пугаемся и злимся, когда оно подводит нас.
Я думал, что люблю свою страну, но, пока не попал работать в заповедник, не знал, что на Горном Алтае проживают алтайцы и говорят на алтайском языке. Я не знал, что такое Шория и Хакасия, считал, что Тува – это город то ли у нас, то ли заграницей. И если бы весь Горный Алтай вместе с соседними Тувой и Хакасией вдруг исчез с карты мира, я бы ничего не почувствовал. Не заметил бы просто.
Когда я, ушибленный пространством, немного ошалевший от того, как быстро меняется привычный мир (до развала Союза оставался всего год), как стираются и создаются новые границы и смыслы, прибыл сначала на север Камчатки, потом в Баргузинский заповедник, а потом в Алтайский, я открывал для себя и свою страну, и свое тело. От езды в седле начинали мучительно болеть какие-то неведомые мышцы под коленками, от лямок рюкзака немели плечи, ладони покрывались волдырями от работы с топором, непривычные пальцы с трудом додаивали корову. Ходьба на широких охотничьих лыжах, махание литовкой на покосе.
Пришлось осваивать и неведомые мне умения. Работа шилом и крючком чтобы сшить себе обутки для лыж или починить седло, выделка кож, выпечка хлеба, а в тайге – лепешек, разделка животных, тесание жердей, сметывание стогов, отбивание косы, лечение лошадей, ловля лошадей, перекладка печи, доение коровы и выкармливание телят. Самым экзотическим делом, которое мне пришлось освоить, явилось измельчение поджаренных зерен ячменя с помощью каменной зернотерки. Суровые 90-е, которые называют голодными или «лихими», на заповедницком кордоне казались мне спокойными, интересными и счастливыми.
Заповедник за короткое время моей работы в нем очень много мне дал. А потом к заповедному берегу Телецкого озера подчалил катер, с которого спустилась на берег Люба, студентка Новосибирского университета, открывающая свои новые пространства. И за это я тоже благодарен заповеднику.
Первый кордон, на который я устроился, находился в восьми километрах от алтайской деревни Язула. На одной из язулинских пастушьих стоянок я тогда и познакомился с Альбертом Кайчиным. Наша дружба продолжается уже двадцать семь лет. Много раз я приезжал к нему с кордона Чодро, на котором потом работал, и из Москвы. В Чодро он тоже гостил у меня, а вот в Москве ни разу не был.
Услышав остановившуюся у дома машину, он выходит нас встречать. Рядом его жена Валя, сын Байрам.
– Альберт, Валя! – кричит Люба.
А мы с Альбертом вроде ничего и не говорим, просто смеемся. Обнимаем друг друга и снова смеемся.
И вот мы сидим в аиле, который, кажется, совсем не изменился, как не изменился за четверть века и его дом – разве что по мелочам. А в главном – нет, не изменился, здесь уютно и спокойно, здесь хорошо себя чувствуешь, здесь живет счастливая семья.
Полезно иногда пожить несколько дней в большой счастливой семье. Ни с чем не сравнимое ощущение.
Этот шестиугольный аил Альберт строил сам, сам крыл крышу корой лиственницы, которая летом так хорошо защищает от жары. Верхние венцы, сходящиеся к отверстию дымника – тунюку, так закоптились, что блестят словно бронзовые.
Альберт сам строил дом (тес крыши уже чуть позеленел от времени и непогоды) и клал в нем печку-каменку, которой уже тридцать с лишним лет. Прочная печь, только чуть осыпаться изнутри стала.
А сейчас на дворе стоит новый сруб для Байрама, пока еще холостого. За оградой по соседству дом и аил старшего Рустама, у которого уже своя семья и двое детишек. У Любы Кергиловой трое, у младшей Юлечки, которая вышла замуж здесь, в Язуле, тоже уже трое пацанов. Альберт и Валя, с которыми я познакомился, когда у них было двое детей, теперь стали дедушкой и бабушкой шестерых внуков и двух внучек.
Байрам окончил биофак Горно-Алтайского университета, потом работал медбратом в Акташе, летом отправился на Сахалин, теперь выбирает, чем ему заниматься дальше. Зовут в язулинскую школу учителем, но мир прекрасен, огромен и не полностью открыт. В Язуле ему как будто немного тесно.
– Хочу еще на Сахалин съездить. А вообще, открыли бы здесь «Мария-Ра». Можно было бы товары по акциям покупать! – мечтательно говорит он. («Мария-Ра» – барнаульская сеть супермаркетов, распространенная в Южной Сибири.)
Байрам стоит, засунув руки в карманы, улыбается и смотрит куда-то вдаль за дом. За домом в ельнике ручей, куда с коромыслом спускаются за водой Альберт или Валя. С другой стороны – чулан и стайка для коров. Еще ниже по течению ручья огороженный луг, где пасутся три лошади Альберта. А еще ниже в десяти километрах по Чулышману – стоянка, где зимой Альберт постоянно дежурит – приглядывает за своей скотиной. За скотом постоянно нужно следить – коров режут зимой волки, лошадей часто угоняют тувинцы.
Несколько лет назад Альберт и еще несколько язулинцев даже ездили в Туву за угнанными лошадьми и добрались до центра Бай-Тайгинского кожууна, села Тээле. Часть лошадей вернули.
– Как же два-три человека могут угнать табун и перевести его через горные перевалы? – спросил я как-то Альберта.
Он объяснил, что пара людей начинает ездить вокруг табуна и закруживать его. Кружат, кружат, потом один из всадников отъезжает, следя за тем, чтобы за ним пошел вожак табуна, остальные лошади послушно следуют за ними. Второй всадник лишь подгоняет отстающих. В Москве один знакомый, услышав от меня об этом приеме, заметил:
– Когда я на фондовой бирже работал, часто такое видел.
Нас положили спать в одной из двух комнат дома. Стены беленые, потолок голубоватый – беленый с синькой, по стенам и на полу ковры. С нами же в комнате спят Валя и Байрам, а Альберт предпочитает не расслабляться в тепле и ночует пока в аиле, хотя ночи уже по-осеннему холодные.
На следующее утро по моей просьбе Альберт ведет нас на один из выгоревших за лето холмов с выстриженной скотом травой. На холме, на деревенском кладбище лежит Абай.
Поидон Сопрокович Марлужоков, или Абай, как его звали для краткости, тридцать лет проработал в заповеднике, на кордоне.
Я устроился на кордон, когда еще была жива его жена Ульяна Лазаревна (или Абё). Через полгода Абё, которая была старше мужа на двадцать лет, умерла и старик остался один. Мы дружили с ним, он учил меня премудростям деревенской жизни – колоть дрова, ходить на лыжах, отбивать литовку, косить, метать стога. Я помогал ему, он мне.
Маленький, часто как будто чему-то удивленный, с беспомощной хитрецой, которая ему никогда не удавалась, бездетный. Пока мог, он жил на кордоне, где у него были дом и аил, в последние несколько лет переселился в деревню, поближе к людям. Ему отвели дом, помогали по хозяйству, он проводил много времени в семье Альберта. Умер четыре года назад.
– Так один и умер, – говорит Альберт. – Хоть люди и не бросали его, а без детей все равно один умрешь. Упал, ушибся головой – и все. Он же последние годы как пьяный ходил, качался.
Помню, как Абай все время жаловался, что так и не получил медаль «Ветеран труда», хотя имел положенный стаж. «Там в Москве скажи главному профкому, что – так и так, Марлужоков без медали».
Я работал уже на другом кордоне, когда, съездив в отпуск в Москву, привез и вручил ему медаль, оставшуюся от моего отца. Сказал, что «главный профком» слышал о Марлужокове и просил передать, извинялся только, что удостоверение выписать не может – Союз уже развалился, удостоверения больше не выпускают. Абай спрятал медаль, не поблагодарив, – за что благодарить, если награда дана по справедливости? Вскоре поехал в Улаган требовать прибавку к пенсии.
Мы долго сидим на склоне холма. С кладбища открывается великолепный вид на деревню. Вовсю играют свою музыку саранчи, внизу видно лошадей, по очереди встряхивающих гривой и в такт музыке стукающих по земле копытом.
После обеда мы с Любой поднимаемся в другую гору – идем на работу к Юле, младшей дочке Альберта. Она работает фельдшером. «Фельдшер-акушерлик пункт» гласит красная табличка на больнице. Небольшой палисадничек, голубое крыльцо, рядом огромные тарелки спутниковых антенн и большая поленница колотых дров на зиму. Топят больницу в холодное время года Альберт или Валя. Внутри коридор, несколько кабинетов с аккуратно белеными стенами, Юля в марлевой повязке на лице моет полы.
Работа беспокойная – следи за больницей, бегай по вызовам и днем, и по ночам. То вакцинация, то сопровождай больного в Улаган на попутной машине. Поэтому с детьми сидит муж.
– Сидит, в окошко смотрит, хочет на стоянку, в тайгу, на охоту. Но ничего, сидит, – довольно говорит Юля.
Идем к Рустаму с Олей. У них в семье с детьми тоже сидит муж – Оля работает в школе учительницей английского языка. Рустам, быстрый, энергичный, с удовольствием водит нас по двору и показывает нам свое хозяйство – машины, новый аил, баню, сараи, щенков, которые должны вырасти в хороших собак, бензиновый генератор, но, войдя в дом, скучнеет. Рустаму в Язуле вовсе не так тесно, как Байраму, – забот и планов полно. Надо обустраивать стоянку, строить там новый скотный двор, баню. В прошлом году он проложил до стоянки дорогу на тракторе. Сейчас нужно везти в Улаган коров продавать, недавно заготовил для больницы, для себя и для родителей дрова на зиму.
Старший сын Рустама, шестилетний Ренат, встречает нас радостно – в прошлом году он гостил у нас в Москве с папой и мамой. Любу он называет «эдье» – тетка или старшая сестра, меня зовет «дядя». Младшенькая Регина пока приглядывается.
А назавтра мы с Альбертом вдвоем отправляемся в тайгу. Себе он седлает Серого, который с возрастом стал почти белым, мне – коня неопределенного окраса, который отличается тем, что любит все грызть. Привязанный к забору, конь начинает глодать штакетины.
Раньше мы с Любой часто выбирались в тайгу из Москвы на месяц-полтора. Она вполне освоилась с походной жизнью, ночевками у костра. Но сейчас она остается дома.
– Это приятно – сидеть дома и ждать, пока мужчина в тайге!
Погода испортилась, мы выезжаем в дождь, который утихает только ночью. Едем по тем местам, куда впервые ездили вместе на охоту двадцать семь лет назад, в сторону от заповедника. Вершины уже белые, и мне хочется послушать, вспомнить, как ревут маралы. Сейчас у них должен начаться гон, во время которого быки вызывают друг друга на поединки. Но это, конечно, не главное. Главное – снова поехать вдвоем с другом в тайгу, помолчать по дороге, посидеть у костра.
Альберт открывал мне окружающий Язулу мир, открывал мне Алтай. Учил различать следы (правда, я очень плохо освоил эту науку), рассказывал были и сказки, истории о лошадях, которых он очень любит, животных и людях, говорил, что означают названия местных рек, урочищ и гор. Стоило Альберту чуть-чуть увлечься, и он добавлял в рассказ новые детали, которые казались к месту, которые украшали рассказ или делали его живее. Смешивал щедрой рукой реальность и выдумку.
Целебный источник у Чулышмана охранялся змеями толщиной с ногу, черти-кормосы катали Альберта по земле, когда он заснул в засидке, карауля марала. Белые козочки уводили в тайгу незадачливых пастухов и оборачивались старухами, алмысы заплетали в косички гривы лошадей.
И окружающее пространство становилось понятным и густонаселенным. Не так уж важно, кто его населял – люди, звери или духи. Местность становилась для меня обитаемой и пригодной для обитания, немного своей.
А в эту поездку мы даже мало болтали. Девять лет уже не виделись, надо сначала хорошенько намолчаться вместе, привыкнуть. Какой смысл вываливать на друга все события, которые происходили в эти девять лет, или мелочно перебирать старые воспоминания? Гораздо лучше вместе усесться на склоне долины и смотреть на противоположный склон, выглядывая в бинокль зверя. Биноклевать, как здесь говорят.
Сидеть вместе и с интересом и вниманием разглядывать желто-зеленый склон, вести взгляд вдоль подножия склона, вдоль последних лиственок и елок, где, кажется, вьется тропка.
– Вот они оттуда часто проходят вниз, – показывает Альберт рукой.
И мы снова смотрим напряженно и внимательно.
Вечером, после ужина, как только устраиваемся под елкой на потниках и накрываемся пленкой от дождя, Альберт начинает похрапывать. А я еще долго лежу без сна, вспоминая, сколько таких ночевок у меня было в те годы, когда я жил на Алтае. Осень казалась мне самым веселым временем года – золотой сентябрь, бодрый октябрь и роскошное первозимье. А после Нового года ждут бесконечные лыжные походы до самого марта.
И наконец слышу, как на той стороне долины, где-то наверху склона коротко трубит марал.
– Слышал? – хриплым голосом спрашивает по-алтайски пробудившийся Альберт.
– Слышал.
Это был всего один короткий крик марала за всю нашу поездку. А раньше я подолгу сидел на склонах и слушал переливы этой осенней музыки.
За ночь выпал снег, и мы едем утром по изменившейся тайге. Чернь, золото и серебро. Ветра нет, и снег неподвижно лежит на ветках. Альберт иногда дудит в деревянную абыргу, но маралы не отвечают.
Альберт уже давно не ездит на охоту. И я знаю, что не буду стрелять в зверя, если увижу его, но охота, особенно охота вместе с Альбертом Кайчиным – это большое удовольствие. Именно так – с карабином за спиной, верхом, в тайге, покрытой свежевыпавшим снегом.
Следующую ночь мы ночуем вместе с Володей Карабашевым, встретившимся нам по пути. Останавливаемся рядом с Оттутыт – Костровой лиственницей и разводим свой костер недалеко от нее. Утром перед отъездом отходим от тропы и, сняв шапки, привязываем к веткам ленточки тьялама.
Будучи в тайге один, я никогда не привязывал ленточки и не «кормил» огонь, как иногда делают русские лесники, копируя местных жителей. Но сегодня с удовольствием выполняю этот обряд. Альберт еще дома приготовил кусок новой материи и сейчас делит его на троих.
Я говорю:
– А в Бурятии, наоборот, в шапках водкой брызгают и ленточки привязывают.
– У нас тоже по-разному бывает, – отвечает Альберт. – Вон, в Кош-Агачском районе тоже шапки надевают, когда тьялама вешают. А мы снимаем.
Самый необычный обряд, в котором я участвовал, состоялся в Боханском районе Иркутской области, откуда родом Любин отец. Это было знакомство с Любиными предками.
Дядя Виталий с тетей Катей повезли нас из Бохана на машине в исчезнувшую ныне деревню Бураевск, где до этого ни я, ни Люба не были, где родился ее папа.
В последнем на пути магазине дядя Виталий велел мне купить две самые маленькие бутылки водки. Самые маленькие, имеющиеся в наличии, оказались по 0,7 литра.
– А почему заранее нельзя было купить?
– Можно, но до места не получится довезти – там по дороге нужно брызнуть, здесь нужно. Много мест всяких проезжаешь. А с початой бутылкой неприлично приезжать.
Миновали заросшие бурьяном поля, дядя Виталий неодобрительно цокал и качал головой – раньше все засеивалось. Наконец, бросили машину в конце проселочной дороги и отправились по лугу, через ручей с чистой холодной водой к зарослям крапивы и иван-чая, обозначившим место, где жил человек. Ходили, искали столбик, нашли.
– Вот здесь, – сказала тетя Катя. – здесь был дом.
Рядом старое кострище, мы развели костер.
Посидели, тетя Катя положила в огонь сливок. Наливали в пиалушку водки, говорили что-то по-бурятски, плескали в пламя, опять говорили. Пригубливали, передавали дальше. Плескали не скупясь – оставлять нельзя, надо допить, а допивать почти все выпало мне, дядя Виталя за рулем, женщины много не выпьют.
Дошла очередь до Любы.
– Так и скажи – здравствуй, дед Игнат, здравствуй, бабушка Бальжуха. Я правнучка ваша Люба. Приехала вот с мужем к вам. Расскажи, как живете, какой сын у вас, где работаешь. Не стесняйся.
Она начала, сказала немного, потом заплакала.
Я тоже как-то неуверенно говорил. На живых дедушку Игната и бабушку Бальжуху еще можно было бы попытаться произвести впечатление, расположить к себе. А тут вроде прямо и ясно нужно говорить – кто такой, что из себя представляю, зачем приехал. Трудно.
