Богдан

Сегодня запланировано утреннее посещение больницы. Никого в этом мире у меня не осталось, и если я замкнусь на обществе самого себя, то долго протянуть не сумею. В больнице чисто и светло, и её обитатели обыкновенно скучают, если состояние позволяет им скучать. Мне нравится их утешать и успокаивать, слушать их истории и проронить слезу на неожиданные откровения. И больные ценят моё присутствие и охотно выговариваются. Меня в больнице хорошо знают, без колебаний впуская в палаты.

Я шаркал ногами по блестящему белому полу, поднявшись на третий этаж больницы. Ко мне подошла София, медсестра с приятной внешностью и детской лёгкой походкой. Её чёрные кудри как всегда сильно пахли духами. Она известила меня, что сегодня в седьмую палату прибыл новый больной. Я поблагодарил Софию за предоставленную информацию, она кротко улыбнулась и поспешно удалилась. За ней потянулся ароматный шлейф.

Меня всегда интриговали новенькие. О их трагической судьбе свидетельствуют только травмы, раны и диагнозы, пока они сами не захотят облачить в слова пережитое. Конечно, открываются не все, но расположить к себе большинство мне всё-таки удаётся.

Мимо меня проехал на инвалидной коляске Аркадий Борисович, пожилой мужчина, лишившийся ног из-за обвала в шахте. Он проработал там три десятилетия и горевал даже не от потери конечностей, а от тоски по грубому физическому труду. Такую историю он рассказывал неделю назад. За пару дней до того отсутствие ног Аркадий Борисович обуславливал военной службой. В прошлом же месяце причиной послужила ужасная авария. Бывали истории и про болезни, маньяков и поезда. Из-за склероза и неспокойного больного ума произошедшее покрылось завесой тайны, и оставалось только предполагать. Аркадий простодушно мне улыбнулся и поехал дальше по коридору.

Я заглянул в девятую палату. Пребывающая там Ульяна, девушка семнадцати лет, помахала мне. Раньше она долго молчала и не хотела со мной говорить. Я не давил на неё, но старался её к себе расположить, утешал и всячески лелеял. Почему-то при виде Ульяны мне становилось спокойнее, словно бы я её уже знал и возвращался к старой знакомой. Она тут около двух недель, и с неделю назад мы наладили контакт, подолгу разговаривали о жизни вне больничных стен, о прошлой жизни. На неё, как оказалось, было совершено покушение, и многочисленные переломы – результат бегства от преступника, проследившего за ней и её похитившего. В тот злополучный вечер он затащил её в квартиру, предварительно нанеся удар в тёмном переулке, и собирался удовлетворить себя ещё одним убийством. Когда он отвлёкся на поиски верёвки, Ульяна спрыгнула с пятого этажа, и, невзирая на переломы, добежала до ближайшего прохожего, способного вызвать скорую помощь. Тогда она не думала о полиции и о судьбе напавшего. Он был в балаклаве и в чёрном длинном дождевике. Ему удалось быстро скрыться с места преступления, а потому его личность так и не удалось установить. Ульяна потом призналась, что мой силуэт напомнил ей того убийцу – потому она боялась и сторонилась меня. Но вскоре списала это на паранойю и неловко улыбнулась, прося у меня прощения. Тогда мне стало не по себе.

В палате номер восемь живёт Павел. Он почти не разговаривает и много спит. Всё его лицо замотано бинтами, не прячущими разве что глаза, и на руках видны ожоги. По всей видимости, вымолвить слово ему больно, и потому его история мне неведома. Я нечасто к нему захожу. Но если уж и решаюсь, то мы молчим, и он неподвижно сидит на своей койке, пожирая меня взглядом.

Я наконец добрался до седьмой палаты, постучался и вошёл. Больной лежал спиной ко мне, зарывшись по уши в одеяло, и разглядывал запорошенные снегом верхушки сосен в окне. Я застыл в ожидании какой-то реакции, но в тишине слышны были только хриплые вздохи новенького. Я поздоровался. Внезапно дыхание смолкло, и больной повернулся ко мне. Это был худощавый мальчик с короткой стрижкой. В его глазах я прочитал страх. Он вскочил с койки, и на его шее обнажился окровавленный бинт. Почему-то в голове закружилось имя Саша, и я с тревогой понял, что его так и зовут, хотя раньше нам встречаться не доводилось. Он попятился, кинул взгляд мне на руку и закричал. Это был страшный, сдавленный крик, более походивший на шипение. Две медсёстры услышали доносившиеся из палаты звуки и уже были на месте. Они взяли под руки больного и постарались его уложить, но он извивался и шипел, своей худой фигурой напоминавший змею. По просьбе медсестёр я покинул палату, но вдогонку услышал его слова: «Это он, он меня душил! Я помню шрам на руке!» Меня окутала паника, и я побежал к выходу из больницы.

Бред. Какой из меня убийца?

После я долго блуждал по переулкам и подошёл к дому, когда стало совсем темно. В квартире было зябко и по обыкновению неуютно. Я всё думал о произошедшем в больнице. Мне захотелось покурить, хотя от этой привычки я избавился с десяток лет назад – в какой-то момент потребность исчезла сама собой. Я почему-то был уверен, что в тумбочке, куда я не заглядывал очень давно, должны были быть сигареты. И действительно: там они и оказались. Под опустошённой наполовину пачкой лежала чёрная тетрадь. Её я ранее не видел, и мне она показалась незнакомой. Я списал это на алкоголь и частые провалы в памяти, из-за которых целые дни, а иногда и недели, оставались недоступными мне воспоминаниями. Трясущимися руками я взял тетрадь и открыл её на случайной странице. Чёрными чернилами был выведен аккуратный текст.

«Происшествие 55.

Он, видимо, возвращался из школы. Я посмотрел на его худощавую фигуру и меня пробрала жалость. И желание убивать. И второе, к его сожалению, преобладало. Он шёл запутанными путями домой, завернул в посёлок и направился к пруду. Я знал, что сегодня мне предстоит охота и потому взял моток проволоки. Мальчик остановился и принялся разглядывать уток. Он взял гравий с берега и начал кидать камушки в птиц. Я подошёл к нему, сказал, что обижать животных плохо. Он смутился, но прекратил. Я улыбнулся и сказал, что тоже таким был в детстве. Я спросил, как его зовут. Он оказался Сашей. Потом я спросил, являются ли люди животными, и на его лице нарисовалось недоумение. Я поправил шарф, скрывающий моё лицо, и достал из сумки проволоку. Приговаривая, что я надеюсь, что он не обидится, я схватил его за плечо и накинул проволоку ему на шею, начав его душить. Он пытался закричать, махал руками и медленно синел. Я почти сделал своё дело, но издали послышался гул, и я оставил Сашу на земле. Четвёртый неудачный случай после Аркадия, Паши и Ульяны. Что ж, навещу Сашу в больнице, если он выживет».

Я застыл. Это точно было написано моей рукой. Я пролистал тетрадь, нашёл много имён и галочек около тех, с кем удалось расправиться окончательно. Нашёл Аркадия Борисовича – он был седьмым. Страшно расписывать, как я лишил его ног, но из-за болезни он не мог опознать нападавшего в лице меня. Сарай Павла и его самого я поджёг где-то посередине своего дневника. Ульяна находилась ближе к концу. В тетрадь была вложена справка о диссоциативном расстройстве личности, помятая и пожелтевшая от времени. Я не мог в это поверить, но всё становилось на свои места – пропадающие из памяти дни, крики Саши, посещение больницы. Я так и не понял, каковы были мотивы моих визитов и зачем я успокаивал своих же жертв, но я пришёл к осознанию, что я самый настоящий убийца. Психопат, лишающий людей жизни. Шизофреник. Убийца. Безумец, решивший, что может распоряжаться судьбами.

Я лёг в постель и понял, что завтрашний день будет уже не под моим контролем».

Глава 8.

Мне становилось хуже.

Всё, что генерировало мое сознательное и бессознательное, вызывало у меня отвращение, а нелепая кожаная оболочка провоцировала стыд.

Я начал понимать, что я отличаюсь от всех в негативном ключе в тот момент, когда двое одноклассников, формировавших сливки класса, позвали меня на школьный двор.

– Здарова, Богдан. Мы с Андреем тут заметили, что на физре ты неплох в вышибалах, но бросок слабоват. Не хочешь его потренить? – Герман, накаченный и статный паренёк, подозвал меня к себе.

– О, ого, с-спасибо… Я б-бы с радостью… – Я отвечал неловко и не верил, что удостоился внимания самых спортивных и крепких ребят в параллели.

– Ну ты чего, не стесняйся, иди сюда. Встань напротив меня, я буду кидать мяч, а ты лови, – меня окликнул высокий худощавый мальчик с крысиными глазками, Андрей.

Я подошёл. Встал напротив него в стойке с полусогнутыми ногами, ощутив, как на моём лице вырисовывается воодушевление и напряжение. Андрей взял хорошо надутый волейбольный мяч с земли и замахнулся. Он по прямой траектории полетел мне в лицо, и я успел только зажмуриться. Больно. Мяч отскочил и полетел к земле.

– Ой, п-простите, мне надо размяться немного, сейчас всё будет, – когда я поднял глаза на Андрея и Германа, отряхнув с лица грязь, я увидел их гримасы и мне стало по-настоящему страшно. Они смеялись.

Ещё бросок, и снова в лицо. И ещё один, туда же. Сколько бы я не старался, мяч летел прямо в меня, и это просто не могло быть случайностью. Они это делали специально. Андрей кидал мяч Герману, и тот целился мне в лицо. Герман передавал мяч Андрею, и тот также направлял его в мою сторону. Они смеялись и уже скоро принялись кричать: «Жирдяй! Жиробас! Лови же, давай, в чём проблема?»

Я посмотрел на себя по-новому, с отвращением и неприязнью. С каждым годом ненависть к себе вцеплялась всё крепче в мою жизнь. Я никогда не был доволен собой и желал стать кем угодно, только бы не видеть своё отражение в зеркале и не мириться со своим ничтожеством. Я принялся сравнивать себя с другими и решил быть лучшим во всём, чтобы не отчаиваться окончательно. Но и это утешения не приносило.

Помнится мне, как в классе седьмом я ходил на баскетбол, и примерно на пятом месяце занятий нам устроили настоящее соревнование между двумя группами баскетбольной школы. Толпа школьников, человек шестьдесят, с воодушевлением встретила именитого баскетболиста, приглашённого тренером для проведения маленького чемпионата. Было много игр, и одна из них – небезызвестная «американка» или что-то на её подобии. Я ни на что не надеялся, но послушно встал в колонну. Попасть следовало в корзину с линии штрафного броска. При промахе игрок выбывал, и игра продолжалась до последнего участника. Вроде ничего сложного, и я пока неплохо справлялся. Вскоре из шеренги исчезли все мои товарищи по команде, постепенно уменьшалось и общее число игроков. В какой-то момент помимо меня осталось всего несколько человек, а потом и вовсе двое – я и мальчик лет десяти. Настала моя очередь, и, вероятно, мой финальный бросок. Я замахнулся, бросил мяч… и промазал. Лицо исказилось в неловкой улыбке поражения, и я уже собирался отойти, как мой ликующий соперник забросил мяч и также не попал. Мне был дан ещё один шанс, завершившийся триумфом и сладкой победой.

Награждён я был майкой того знаменитого баскетболиста с его подписью, и я видел зависть в глазах столпившихся ребят. Было приятно, и мне показалось, что я даже стал увереннее в себе. Однако стоило мне выйти на улицу и направиться по заснеженным переулкам домой, как меня охватила тоска, чувство собственного ничтожества и безразличия, и я заплакал.

Помимо того, я стал отличником, и теперь каждая полученная четвёрка ужасно ранила и злила меня. Я занимал призовые места на олимпиадах, но не мог отделаться от синдрома самозванца. Я влюбил в себя несколько человек, но так и не стал опытным сердцеедом. Я сбросил немало кило, но вокруг обязательно попадались стройные накаченные тела. Я принялся много читать, но находились и те, по сравнению с которыми мои мысли, словарный запас и кругозор были отвратительно мелкими и незначительными. Моё существование уподобилось игре в пакмана – я успешно преодолевал виражи лабиринта и поглощал приличное количество точек, однако, стоило мне расслабиться или отвлечься, как приведения комплексов и тревог стирали меня в порошок и возвращали к самому началу игры.

Иногда разум подкидывал невзрачные намёки, что все эти мысли безосновательные, что я ложно обвиняю себя в мелочах и не даю себе права на ошибку, но внутренний голос имел больший контроль над моими мыслями и твердил, что я обязан испытывать вину и ограничивать себя от незаслуженного счастья. Я смирялся, закапывался и сочувствовал окружающим, что они меня видят и им приходиться меня терпеть.

Глава 9.

Но всё-таки в моей жизни появился свет, и этим светом была Света.

Она училась в одиннадцатом классе и была меня старше на пару лет. Наше знакомство, причиной которому послужило задорное настроение и посиделки в такой же раззадоренной компании, было спонтанным и скомканным. Случайное сообщение разделило мою жизнь на «до» и «после».

Наше общение начало стремительно развиваться, и для меня это было непонятно – Света была умна не по годам, и казалось, будто бы опережала меня на десятилетия. Она была и до невозможного красивой, по крайней мере так мне казалось – у неё были длинные русые волосы, пронзительные серые глаза и чудесная спортивная фигура. Мы часто сидели в школьной библиотеке, и я смотрел, как её тонкие пальцы перебегают по клавишам фортепиано. Её игра была невероятна, и единственное, чего я боялся, когда Света воодушевлённо подходила к инструменту, так это того, что в этот раз я точно не сдержусь, дам эмоциям волю, и она увидит мои слёзы.

Света много говорила. И я только и хотел её слушать, всякий раз пугаясь окончания диалога и не находя слов на достойный ответ. Мы подолгу размышляли, вернее сказать, она размышляла, а я слушал, и мне думалось, что я не достоин её размышлений, что я не тот слушатель, которого она заслуживает. Когда в голове Светы ткалась нить размышления, я любовался тем, как её изящные черты усиливались возвышенной задумчивостью и взглядом, направленным в недоступное мне никуда.

Я понял, что влюбился. И произошло это быстро и само собой – будто бы рядом с таким человеком невозможно не поддаться этому пленительному и болезненному чувству. Вся моя жизнь зиждилась на наших встречах, и я становился зависимой переменной в одном большом научном эксперименте, где она являлась независимой, на меня неизбежно влиявшей.

Около неё я чувствовал себя ничтожеством, хоть и понимал, что истинное светлое чувство на ненависти не строится. Мне было стыдно за свою корявую речь, за необразованность и непонимание искусства, за приземлённые недалёкие мысли, за дряхлое ноющее тело, за хорошую жизнь, которую Свете, со всеми её тяготами и испытаниями судьбы, иметь бы не помешало. Я без конца удивлялся, почему Света тратит на меня время. Она определённо была одной из тех, кто у противоположного пола пользовался несомненной популярностью, и каждый раз, когда мы вместе проходили по школьным коридорам, практически каждый ученик, будь то старшеклассник или младшеклассник, доброжелательно с ней здоровался.

Я сделал из Светы идола или даже бога, и моё безумие любовью назвать было сложно. По ночам мне чудился запах её духов, и несбыточные фантазии, возвышенные и чистые, провоцировали обжигающие слёзы. Я готов был всюду за нею плестись, и записывать каждое слово, как Прохор, последовавший за Иоанном на остров Патмос. Конечно, я понимал, что божество взаимностью мне не ответит, потому привык к молчаливому созерцанию и постоянной тоске. Когда я видел Свету с другими, когда узнал о её новых отношениях, меня не поглотила ревность и мерзкая злоба, я лишь с печалью ей улыбался и довольствовался крупинками её внимания, редкими лучами живительного времяпрепровождения. Меня охватывала неловкость от того, что я проникся к ней чувством земным, и я был готов возводить алтарь и писать иконы, лишь бы не пренебречь её существом. Но со всей своей проницательностью она словно бы этого не замечала и вела себя привычно, по-дружески, и я как смерти боялся выдать что-то лишнее, сказать глупость и предстать низким, жалким человеком, каковым я себя на деле и считал.

Но Света вскоре пропала из моей жизни – её поглотили будни в институте, и сообщения оставались без ответа не на пару дней, как это было ранее, а на несколько томительных недель. Я так и не смог никого по-человечески полюбить, и моим единственным объектом восхищения оставался образ Светы.

Глава 10.

Но самым ярким чувством, не покидавшим меня все эти годы и тревожащем в момент этого занимательного путешествия по прошлому, было ощущение затянувшегося кинофильма. В нём я неизбежно оставался второстепенным персонажем, завистливо наблюдавшим за главными героями. Режиссёр наделил их занимательными ролями, выделил достаточно экранного времени, прописал длинные реплики и обеспечил пестрящими кинокадрами, а я будто не был даже героем второго плана. Я был, скорее, в числе самой обыкновенной серой массовки.

Через пару лет Света дала о себе знать и раскрылась мне с иной стороны. Пришло осознание, что никто нас в этом мире понять и услышать не сможет лучше, чем мы друг друга. Я подрос и возмужал, и перестал быть в её глазах забавным мальчиком из младших классов. Мы стали парой, и долгое время я не мог поверить в происходящее. Я всё ещё её боготворил, но теперь обладал новыми привилегиями и возможностями, положенными мне по статусу её бойфренда.

Мы делали всё то, чем промышляли иные влюблённые в фильмах и книгах, но чуть меньше томились в иллюзиях и чуть больше смеялись над неправдоподобностью мира, в котором нам довелось родиться. Мне было весело и больно, потому как с каждым напоминанием о сюрреалистичной сути жизни я чувствовал себя героем второго плана. Света всё также поражала меня своими мыслями, жила в постоянной динамике и переменном настроении. Она ослепительно сияла и утопала глубже возможного. Она терпела испытания и виражи судьбы. Она существовала в творчестве и в нём, несомненно, преуспевала. И внезапно я застал себя за жалкими размышлениями: я неимоверно завидовал и при том считал себя дополнением к ней, пустом при разлуке и питаемым при встрече. Света была лучше меня во всём, воодушевлённо учила меня всему и при надобности вразумляла. Она учила меня кататься на коньках, посадила за фортепиано, познакомила с гитарой и постоянно исправляла мои речевые ошибки. Я же прослыл Светиным искусственным другом, и полнотой жизни был обязан её рассказам и событиям, переживаемыми ею. Мне и вовсе начало казаться, что я пропадаю, отключаюсь от сервера и наблюдаю за её существованием в реальном времени. Я начал понимать, что без неё, без главной героини, моя жизнь не имеет смысла.

Но с бессмысленностью мне свыкнуться пришлось – мы расстались спустя несколько месяцев отношений. В тот зябкий вечер мы пришли к Свете домой, оба печальные, задумчивые и ужасно уставшие. Света сидела на кровати в своей комнате и молчала. Я подошёл к ней, расположился рядом и аккуратно её обнял. Никакого ответа я не удостоился: Света сидела всё также, холодная и неподвижная, как мраморная статуя. И я, ранее упивавшийся каждым прикосновением, ничего не ощутил. Я отдалился и поймал на себе её взгляд, чрезвычайно пустой и безжизненный. Я не почувствовал ни жалости, ни боли, ни отчаяния при виде её бледного, изнурённого лица. Она отвернулась. Вскоре произошёл наш последний диалог. Мы оба поняли, что любить на деле не умеем.

Глава 11.

Богдан впервые посмотрел на циферблат настенных часов. Они мирно постукивали и показывали четвёртый час ночи. На глаза Богдана навернулись слёзы, и он понял, насколько грешной и пустой была вся его жизнь. Он вспомнил Бога и решительно попросил у него прощения. Впервые за долгие годы Богдан помолился. Все те воспоминания, скомканные и местами нелогичные, послужили толчком для долгожданного судьбоносного озарения. Богдан, как ему показалось, понял всё. О жизни, о смысле, о Боге. Он осознал, что Бог был с ним всегда, правда в ином обличии, не антропоморфном, как ему ещё казалось сегодняшним вечером. Он просто не мог больше жить своей прежней жизнью, и множество истин вертелись в его голове. Завтра всё изменится, и крепкий сон, после таких масштабных для одной головы осознаний, всё закрепит. Богдан воображал уже своё пробуждение и то, как листы бумаги заполнятся несомненной правдой. Он специально заготовил пустые страницы и положил их на тумбочку у кровати, чтобы не забыть о ночном путешествии по собственной голове.

Глава 12.

«Как утром вспомнить то, что важно?»

– Жадный дельфин

Богдан проснулся позднее обычного – была бессонная ночь и раскалывалась голова. Он взглянул на часы, а затем перевёл взгляд на тумбочку, на которой лежала стопка белой бумаги. Богдану показалось, что ему приснился какой-то важный сон, но чем дольше он думал о нём, тем сильнее растворялся его осадок. Богдан понял, что такой тяжкий мыслительный процесс ни к чему не приведёт и вскоре смирился с очередным провалом в памяти. Почему-то ему вспомнилась молитва, которую он разучивал более двадцати лет назад, и он принялся нараспев её проговаривать. Богдан потянулся, застелил кровать и начал торопливо собираться на работу. Утро было на удивление светлым, и сквозь густые облака пробирались лучи ослепительного солнца, ознаменовавшего начало нового дня.

17 февраля 2022 года