Тайный дневник Натальи Гончаровой

А дальше мне предстояло столкнуться с мужской животной натурой Александра…

В моих девичьих мечтах Александр был окружен аурой поэта, которым восторгались все женщины; я воображала мужчину очень деликатного, очень нежного, трепетно относящегося к моему целомудрию и юной невинности…

Мне столько раз описывали первую брачную ночь как нечто уникальное и исключительное, что я с любопытством, боязнью и нетерпением ждала этого волшебного мгновения. Я воображала незабываемые минуты – такими, как их описывал модный писатель Поль де Кок в своих душещипательных романах; это мгновение было воспето, окружено священным ореолом, о нем слагали легенды. В своем простодушии я полагала, что женская чувственность состоит в некоей туманной игре «приоткрыть тайное»; увы, как же мне пришлось разочароваться! Александр жестоко расправился с этими иллюзиями… Реальность моего замужества обернулась грандиозным крахом всех романтических фантазий. Все оказалось совсем не так, как в тех книгах, что я читала. Миновав Харибду, я угодила на Сциллу. У меня возникало ощущение, что меня терзают на жертвенном камне под сочувственным взглядом висящего стене распятия!

В дальнейшем Александр не отказывал себе в немедленном удовлетворении жажды обладания, диктуемой его необузданным темпераментом. Его поведение сбивало меня с толку; если его стихи дышали легкостью, утонченностью, чисто женским изяществом, то его повадки изголодавшегося солдафона никак не вписывались в эту картину.

Очень скоро я обнаружила, что томные стихи, которые Александр нашептывал мне на ушко, или восхитительные нежности, которые он мне писал, скрывали властное желание и имели единственную цель – обладать мной. Разумеется, он ждал от меня разделенной страсти; увы, когда треволнения и грезы остались позади, его торопливость не оставила мне времени для пробуждения собственных чувств; безразличный к этому, он навязывал мне свой плотский ритм.

Одно то, что я представала совершенно обнаженной перед мужчиной, пусть даже перед законным супругом, стало для меня глубоким психологическим потрясением, но потом я привыкла.

Я чувствовала, что Александр разрывается между стремлением бережно относиться к юной девушке, едва достигшей восемнадцати лет… и своим едва скрываемым постоянным вожделением, которое он с трудом сдерживал. Его ненасытный вечный голод всегда меня удивлял.

В сущности, я никогда не «отдавалась» и не «предлагала» себя, как в таких случаях говорится… Александр просто меня «брал».

По установившемуся ритуалу после занятий любовью я всегда устраивала мужу семейную сцену, всякий раз изыскивая новый повод… Хотя Александр механически исторгал из меня крики, вздохи и стоны, я не любила его… У меня было ощущение, что он против моей воли заставляет меня делиться глубоко личным удовольствием, секретом, который я не хотела выдавать; я чувствовала себя словно отчужденной.

Я привлекла и покорила Александра только потому, что была красива и девственна. У меня возникло предположение, что благодаря мне он вновь обретал некую моральную свежесть; я словно пробудила в нем того чистосердечного юношу, который дремал глубоко внутри; я стирала его неспокойное бурное прошлое. Прикасаясь ко мне, он очищался, будто освобождаясь от низких страстей! Все его молодые годы были тому иллюстрацией: он постоянно влюблялся в очень юных девушек, вроде великой любви его жизни Марии Раевской, которой тогда было пятнадцать лет, или Евпраксии Осиповой по прозвище Зизи – той тоже едва стукнуло пятнадцать; он так увлекался, что любезничал даже с девочками двенадцати-тринадцати лет. Ему нравилось придумывать поэтические миры. В этих его заигрываниях не было ничего нездорового; единственное, что его влекло, – это «обольщение ради обольщения».

Когда он глубокой ночью или ранним утром возвращался к себе, его ждала немая статуя Командора, вперив в него взгляд безжалостного судьи, как в «Дон Жуане» Мольера; и, даже если он припозднился невольно, его угнетало чувство вины. Это отчасти напоминало ему Царскосельский лицей, где приходилось без конца отчитываться, доказывать и оправдываться.

Письмо Елизаветы Хитрово не шло у Александра из головы.

Прикрываясь любовными упреками, Александр не мог избавиться от неотвязного вечного сомнения, через которое прошли миллионы человеческих существ до него. Зачем жениться? Пародируя шекспировскую фразу, «жениться или не жениться» – вот в чем вопрос!

* * *

Через несколько дней после свадьбы мне пришлось заново приняться за учебу. Александр потребовал, чтобы я приобщилась к придворному этикету, и это стало настоящим уроком светских манер: сначала представиться императору, сделать реверанс императрице, получить мужской комплимент, ловко парировать жестокое замечание уязвленной женщины, ответить ей с юмором, сумев прибегнуть к иронии, но не становясь агрессивной и не теряя самообладания, и наконец, при любых обстоятельствах сохранять олимпийское спокойствие по примеру нашего императора Николая Первого. Затем Александр перечислил почти все темы разговоров при дворе и те, которые обсуждались в салонах. Они распределялись по четырем уровням.

Уровень первый: текущие события со всей их банальностью, то есть балы, приемы, свадьбы, рождения, адюльтеры, скандалы и похороны.

Уровень второй: иностранная политика и войны, но это не для меня! Причем здесь жизненно важно умело польстить царю.

Уровень третий: литература, театр, балеты, концерты.

И наконец, уровень четвертый: МОДА, «глубинный смысл» жизни двора, как сказал бы Рабле.

Александр заставил меня выучить наизусть имена наиболее знаменитых благородных семейств и их родственные связи. Он полагал, что этой походной аптечки вполне достаточно, чтобы произвести должное впечатление на приемах в Москве или в Санкт-Петербурге; увы, он оказался прав. Александру приспичило также научить меня улыбаться. Нет, нет, я не шучу и не преувеличиваю; он утверждал, что существует целое искусство улыбаться, и в нем ключ к успеху при дворе.

Власть улыбки не уступает власти взгляда, уверял он; улыбка представляет собой несравненное средство общения, тем более всесильное, что служит для выражения невысказанного, а значит, оставляет место для бесконечных толкований.

По месту и почет, поэтому начнем с улыбки царицы – мягкой, покровительственной, снисходительный, почти материнской; царица замечала и понимала все, но изображала полное безразличие. Улыбка императора была самодостаточной, как у Зевса на Олимпе, а вот ее отсутствие приводило в уныние и служило придворному вечным приговором; но и обратное тоже верно: в зависимости от того, к кому она была обращена, для одних она служила залогом самых честолюбивых надежд, а в других (если речь шла о дамах) рождала эротические мечтания.

Александр научил меня распознавать наиболее простые ее разновидности: соблазняющая, обольстительная, заговорщицкая, натянутая, обещающая.

Наиболее угрожающие: ироничная, жестокая, инквизиторская, лукавая, презрительная, надменная.

Наиболее пугающие: дьявольская, сардоническая, лицемерная.

Наиболее сложные: загадочная, непроницаемая, джокондовская.

Бесконечное разгадывание этих улыбок-иероглифов служило мне неисчерпаемым источником увеселения.

Первое, что меня поразило при дворе, были мощь и могущество Взгляда; кошмарное ощущение, что тебя постоянно преследуют мириады глаз. Извращенная игра – наблюдать самой и знать, что тебя при этом неотрывно разглядывают. Поначалу я не обращала на это внимания, наивно полагая, что таково неизбежное следствие появления нового человека; ничего подобного. Двор всегда оставался полем битвы, постоянным сражением взглядов, не знающим ни перерывов, ни перемирий; вглядываться самому, выставлять себя напоказ, выдерживать взгляд другого и либо склоняться, либо отступать. Критичный и проницательный наблюдатель, Александр утверждал, что Глаз человеческий правит российским обществом! Стоило царю обратить на вас внимание, и в то же мгновение он вырывал вас из глубин мрака, чтобы вытолкнуть на авансцену императорского театра; внезапно вы начинали вызывать восхищение, уважение и страх. И наоборот, если царь не замечал вас, вы впадали в самую глухую безвестность; вы словно становились невидимы. Глаз был абсолютным оружием, он творил и сокрушал репутации, будил первое волнение в крови, внушал ревность, завершал самые романтические встречи. Его воздействие было таково, по словам Александра, что он служил основой театра Расина. И действительно, чтобы убедиться в этом, я снова пошла на постановку «Федры» и ясно услышала декламацию со сцены:

Je le vis, je rougis, je pâlis à sa vueUn trouble s’éleva dans mon âme éperdue.Mes yeux ne voyaient plus, je ne pouvais parler[17].

Это были всего лишь стихи, но с какой силой, с какой убедительностью и энергией они передавали всю мощь ее порыва!

Речь уже не шла о любви умозрительной, куртуазной или жеманной, как в «Принцессе Клевской», нет, это была любовь бурная, физическая, безоглядная, овладевшая женщиной и парализовавшая ее. Я никогда и представить не могла, что власть взгляда может быть такой сокрушительной и магнетической.

Чтобы ублажить самолюбие Александра, который оставлял меня без внимания, игриво поглядывая на всех привлекательных женщин в зале, я сказала ему со смехом:

– А вы, Александр, оказались неспособны на подобное признание, когда впервые увидели меня!

– Нет, но я написал вам чудесные стихи…

– Особенно один, я прекрасно помню, что изначально вы посвятили его совсем другой женщине!

Александр зарделся, а я воспользовалась этим, чтобы отыграться и осадить его:

– Но, Александр, вижу, вы то краснеете, то бледнеете, глядя на меня… То пламень, то озноб терзают ваше тело, – продекламировала я, расхохотавшись.

– Браво, – бросил Александр, – вы великолепны.

А я лукаво добавила, напустив на себя дразнящий чувственный вид:

– И не вы ли также в нашу первую брачную ночь вместо того, чтобы грубо овладеть мною, принялись сначала разглядывать меня раздетую, а потом пробормотали как Нерон, созерцающий полуобнаженную Юнию: я «очарован столь дивной картиной»! И наконец, разбудив меня, вы могли бы сказать мне с должной деликатностью и любовью, что я

вырванная из сна, красива без прикрас,одним природы даром…[18]

– Вы меня окончательно сразили, моя прекрасная Юния, – с улыбкой заявил Александр.

Среди придворных одни, пуритане и лицемеры, возмутились этими александрийскими стихами; другие же, так ничего и не понявшие, пришли лишь для того, чтобы дать себя убаюкать расиновской мелодичностью, чья сладострастность ласкала их чувства.

Сила намека куда красноречивее, нежели все, что проговаривается открыто; в этом, безусловно, и заключается могущество эротики! Я поняла, что запретное желание не могло бы найти лучшего, более полного выражения, чем в этих стихах.

В нашем обществе такие желания оставались скрытыми и не смели обнаруживаться въяве. По этой причине все чувства и страсти проявлялись обиняком; этим и объяснялось горячее увлечение мужчин балетными спектаклями, вызывавшими бури аплодисментов и крики «браво, браво, браво!».

Длинные затянутые в трико ноги изумительных балерин Каменного театра будоражили куда больше, нежели демонстрировали в действительности; соблазнительных пачек и откровенно вольных до двусмысленности поз танцовщиц было вполне достаточно, чтобы удовлетворить мужское нездоровое любопытство и вызвать эротичный трепет, при том что даже самая суровая мораль не нашла бы повода для упрека.

При любых обстоятельствах двор сохранял неколебимую сдержанность; ничто нельзя было выставлять напоказ… Суверен, подобно мраморному сфинксу, был тому блистательным символом; он никогда не выказывал никаких чувств; спокойные, непроницаемые, безмятежные придворные наблюдали за императором и вели себя в соответствии с тем, как держался он сам. Царь задавал ритм биению сердца империи.

Хорошим тоном считалась аристократическая сдержанность, что бы ни случилось, даже при самых трагических событиях. Император подавал пример: так, когда ему доложили об окончательных результатах расследования по делу декабристов, он просто и совершенно спокойно сказал:

– Я поступил крайне милосердно: из ста тридцати одного заговорщика я сто двадцать шесть сослал в Сибирь и лишь пятерых приговорил к смерти…

Он специально вырабатывал в себе некую нечувствительность; его панцирь делал его непроницаемым для всего; в этом была и его сила, и его слабость.

* * *

Возвращаясь к моему замужеству, должна сказать, что если для моей матери оно стало неоспоримым коммерческим успехом, то Александр относился к нему как к прекраснейшему охотничьему трофею среди прочих его побед, которым он вел учет. Все имена тщательно вносились в реестр, которому он дал название «список МЕФИСТО». Он не без оснований выбрал подходящее слово… а я решила показать ему, что такое настоящая «дьявольская» победа!

Александр редко проявлял сочувствие, когда я грустила или была в смятении, – он этого просто не замечал. После каждой ссоры он искал примирения и готов был все отрицать и идти на любые уступки, но не для того, чтобы понять, в чем причина наших расхождений, и найти выход, нет, он преследовал иной интерес. Его торопливое желание заключить мир диктовалось единственно нетерпеливой жаждой физического обладания. Дабы добиться своего и удовлетворить свои инстинкты, он был готов на любые уступки, любое малодушие.

Я не раз удивлялась, как столь умный и гениальный человек, совершивший коренной переворот в русской поэзии и литературе, смеющий говорить о политике с государем и противоречить ему, так вот, как подобный мужчина мог влюбиться в шестнадцатилетнюю девчонку, какой я была, когда он впервые меня увидел. Когда мои самые близкие подруги или же несчастливые поклонники задавали мне вечный вопрос – почему вы вышли замуж за Александра Пушкина, я могла лишь пожать плечами в ответ и тяжело вздохнуть; мне было стыдно раскрыть правду. В глубине души мне всегда казалось, что я стала послушной мученицей, жалкой ставкой в мошеннической сделке.

Пеняла ли я на мать? Нет; на ее месте, чтобы спасти семью, возможно, я поступила бы так же. Меня ранило другое: полное отсутствие чувств и переживаний с ее стороны, та черствая холодность, с какой она вела торги.

По каким объективным причинам Александр выбрал именно меня?

Когда я перебираю его письма, то нахожу в них лишь литературные экзерсисы, которые он посылал каждой из своего донжуанского списка. Достаточно заменить одно имя другим; позже я получила тому эпистолярное доказательство. В очередной раз он вообразил себе новую идиллию, только теперь этой идиллией оказалась я!

Огромное число тех, кто пал его добычей, служит подтверждением, что его влекла не любовь, а ИДЕЯ любви!

Мсье де Лафайет, мой учитель философии, без сомнения, отнес бы его к платоникам…

10. Ты и вы

Однажды утром, через два дня после нашей свадьбы, меня ждал сюрприз: проснувшись, я увидела у себя на кровати чудесную алую розу, а при ней стихотворение «Ты и Вы». Александр особо подчеркнул, что написал его для меня, и я была очень тронута; мужчина постоянно писал мне стихи, и какой мужчина, величайший поэт России, Александр Сергеевич Пушкин! Мне исполнилось всего восемнадцать лет; какая новоиспеченная супруга не была бы очарована, получив столь романтический подарок наутро после брачной ночи?

А позже я случайно узнала, что в 1828 году он посвятил именно это стихотворение нескольким женщинам, и та, кому оно в действительности предназначалось, звалась вовсе не Натальей Николаевной, а… Анной Олениной! Он так в нее влюбился, что даже вознамерился жениться – редчайший случай. Закоренелый холостяк, он поддерживал свою репутацию гуляки и в данном случае полностью ее оправдал.

По случаю помолвки семейство Олениных устроило грандиозный прием; Анна облачилась в роскошное платье, специально выписанное из Парижа. Прибыли многочисленные гости, царила атмосфера всеобщей радости и веселья, со всех сторон слышались добрые пожелания; короче, этот день обещал стать для присутствующих памятной датой. Заранее решили доставить особое удовольствие Пушкину, всегда отмечавшему важные события шампанским; «благословенное вино», как он его называл, лилось рекой. Отец Анны заказал его во Франции через мсье Бонэ, официального представителя мадам Клико в России; та только что зафрахтовала целый пароход с внушительным грузом бутылок в количестве двадцати тысяч, дабы затопить Санкт-Петербург и Москву. Кстати, в ее честь это вино прозвали «Кликовским». Родители жениха и невесты наперебой расцеловывались с гостями и без устали обменивались поздравлениями.

Однако в самый разгар счастливого празднования на собравшихся легла тень: разнесся слух, что император не питает к Александру добрых чувств. Тот сам признал, что является автором скандального и богохульного произведения – «Гавриилиады». Пушкин принес царю письменное покаяние, но действительно ли государь простил его?

Гости давно собрались, и все с нетерпением ожидали знаменитого жениха, но в последний момент тот увильнул, скрылся и сбежал в Москву! Возникло предположение, что верх взяла боязнь потерять свою независимость, отказаться от привычек свободного человека; на самом же деле Анна совершенно не соответствовала идеалу девушки, на которой он мечтал бы жениться: свежей, невинной, хрупкой, с девственной душой, но пылким женским темпераментом.

– Вам понравилось мое стихотворение «Ты и Вы»? – спросил меня Александр.

– Я в восторге, – ответила я. – Мне никогда не приходило в голову столь тонкое различие между этими двумя мирами!

Зная, как многосторонне и необъятно эрудирован Александр, я рискнула сделать ученое замечание:

– Переиначивая немецкого поэта Гете, можно сказать, что для вас «Ты» означает не «избирательное сродство душ», а скорее «душещипательное»…

Довольная собой и гордая тем, что мне удалась игра слов, казавшаяся мне высокоумной, я ждала, что скажет Александр, но напрасно: он, оставаясь невозмутимым, и бровью не повел. Я попыталась исправить случайную неловкость и добавила, правда, раздраженно и чуть резко:

– Вы имеете в виду «сердечное» Ты. Полагаю, вы в него вкладываете нечто особенное, вроде знака небесного. Не обижайтесь, но мне кажется, что эти стихи предназначались не мне!

Александру стало не по себе, он покраснел от смущения и, делая вид, что пропустил мои слова мимо ушей, попытался увести разговор в сторону…

– Если бы вы лучше знали мою мать, – не дала себя отвлечь я, – вы бы сразу поняли, что, когда она говорит «ты», в этом нет ничего «сердечного»! Она использует его со слугами не для того, чтобы установить с ними теплую дружественную связь, а, напротив, желая насладиться своей властью. Это позволяет ей презирать их, унижать, оскорблять. В обращении на «ты» к служанке нет ничего случайного, это сразу определяет соотношение сил, ставя ее в положение зависимое и подчиненное и тем самым низводя на низший уровень; разве она физически не обязана служить нам? Она наше имущество, как и прочие крепостные, настоящие рабы своих владельцев.

– Должен признаться, что стих, который я вам преподнес, ранее предназначался другому адресату. Винюсь, мне стыдно, но я так хотел понравиться вам и покорить ваше сердце, что решил схитрить; понимаю, Наталья, что это не делает мне чести, и нижайше прошу простить меня.

Вы правы, я придал особое значение и превознес это «Ты», которое вовсе того не стоит. Оно служит чем-то вроде лазейки для чувств, помогающей добиться своих целей. На самом деле для меня «Ты» так же ненавистно, как для вас «Вы». Что меня пугает и настораживает, так это жалкое, ужасное «Ты», пробуждающее вас на заре и жестоко отрезвляющее зрелищем двух утомленных тел, жадно любивших друг друга; и тут унылая хмурая реальность вновь вступает в свои права.

– Вы прекрасно помните все ваши победы! – заметила я. – Хотите сказать, что стоит сорвать маску «Вы», как вместе с ней испаряется тайна?

– Именно так, исчезает идеальное существо ваших грез и мечтаний; его образ рассыпается, постепенно уходя в пустоту. Меня всегда ужасало на рассвете это приличествующее «Ты», произнесенное словно для того, чтобы освятить эти мгновения экстаза.

Наталья, если я обращусь к вам на «ты», у меня возникнет ощущение, как в конце симфонии, будто я услышал глухой удар финального гонга, изданный большим барабаном, последний всхлип тромбона, звук сорвавшегося смычка или фистулу задохнувшегося тенора!

– Вот уж странное сравнение.

– Полагаю, что, настрадавшись от отсутствия материнского тепла, вы идеализировали обращение на «ты», – подшучивая надо мной, заметил Александр.

Я направилась к самовару и вдруг услышала за спиной властный, требовательный голос:

– Скажи-ка, Наталья, ты не видела мои башмаки? И ты что, еще не приготовила чай?

Я замерла в растерянности, бросив на него испуганный взгляд. Все очарование исчезло, Александр только что наглядно и убедительно продемонстрировал, что после перехода на «ты» ждать больше нечего. Горизонты исчезают, воображаемому миру внезапно приходит конец.

– Наталья, вы, конечно же, как и я, почувствовали всю прямолинейность, жесткость и грубость такого обращения. В нем деспотизм по отношению к тому или к той, кто не давал на это согласия. Некоторые используют его, просто чтобы принизить собеседника, стоящего выше них, будь то в общественном плане или в интеллектуальном.

– Но почему же тогда, Александр, вы, ратующий за аристократичность в общении, называете на «ты» своих друзей?

– Это совсем иное дело, мое «Ты» с ними выражает степень нашей близости, некое слияние наших душ.

– Слияние душ, – повторила я, – как прекрасно то, что вы говорите!

– Как и узы, связывавшие Монтеня и Ла Боэси, о которых Монтень написал, что любил своего друга, «потому, что это был он, и потому, что это был я».

– Это чудесно…

– Да, и свидетельствует о глубокой и светлой дружбе, которая их объединяла; кстати, не скрывает ли это блистательное изречение некоей связи иного порядка?

– На что вы намекаете?

– Меня всегда интриговала эта фраза; вы хоть осознаете, Наталья, какая сила, какая мощь вложена в эту мысль. Никогда мужчина не смог бы сделать подобное признание любимой женщине.

– Но обратное нетрудно себе представить, – с улыбкой заметила я.

– Нет, не думаю, – возразил Александр, – ведь такое признание в любви, если уж называть вещи своими именами… отражает стремление к пламенному слиянию двух тел и двух душ; Монтень говорит об открытой любви, не знающей ни страха, ни притворства, ни стыдливости. Больше нет вечного соперничества между мужчиной и женщиной, никто не значимее другого, это встреча двух альтер эго.

– Иначе говоря, вы бы никогда не произнесли этих слов, думая обо мне?

Александр ответил:

– Разумеется, нет, ведь между нами однажды возникнет соперничество, соревнование в обольщении.

Я поняла, что такие ораторские поединки доставляли Александру огромное удовольствие. Он получал несказанное удовлетворение от блистательной демонстрации передо мной своих талантов диалектика. И я продолжила:

– Почему вы придаете такую важность обращению на «вы»? Таков ваш способ защититься?

– Нет, вовсе нет. Но я испытываю к ВАМ трансцендентальную любовь!

Я вытаращила глаза, вгляделась в Александра, но он ничего не пил. Я не понимала, зачем столько туманной высокопарности. И всего-то, чтобы просто сказать женщине, что она любима. Может, поэты только так и говорят. Придется привыкать.

– Наталья, обращение на «вы» уберегает нас от вульгарности в человеческих отношениях, ограждая от грубости. Если однажды мы поссоримся, учтивость не позволит нашим разногласиям погрязнуть в пошлости.

Я расхохоталась.

– Что вас так развеселило, Наталья?

– Ваши рассуждения заставили меня вспомнить знаменитую перебранку между Наполеоном и его министром Талейраном.

– И что тогда произошло?

– Наполеон и Талейран поссорились; вне себя от гнева, Наполеон заявил: «Господин Талейран, ВЫ просто дерьмо в шелковых чулках!» и вышел вон. Задетый Талейран сохранил невозмутимость, но сквозь зубы процедил: «Как жаль, господа, что такой великий человек столь плохо воспитан!»

– И в самом деле, – сказал Александр, – какой гениальный и прекрасный ответ!

– Не кажется ли вам, что ваше преклонение перед обращением на «вы» несколько чрезмерно?

– Нет, для меня такое обращение – это мое пространство свободы, отчасти сродни иронии и юмору; это необходимый зазор между людьми и вещами, между человеком и его внутренней сущностью.

– Прекрасное определение; ваше?

– Разумеется, и будь я чуть заумным философом, то сказал бы, что обращение на «ты» имманентно, а вот на «вы» трансцендентно.

– Что это означает?

– Всего лишь, что «Вы» дает мне свободно дышать, а «Ты» душит!

– То, что вы говорите, очень забавно. Это и есть философия?