Сны мангаса

Когда Степану Ильичу доложили о случившемся, то, несмотря на позднее время, он лично прибыл в здание управления. Скатившись вниз по лестнице, растолкал столпившихся в коридоре сотрудников и вихрем ворвался в пустую камеру, в которой уже начали работать криминалисты. В помещении не имелось никаких признаков побега: замок был закрыт снаружи, сбитая из досок лежанка и ведро для нечистот находились на своих местах, лишь у стены багровела кучка монашеской одежды. Из-за стены раздавались звуки глухих ударов и крики боли: шел допрос опричника, находившегося на дежурстве в момент исчезновения арестанта.

Внезапно почувствовав приступ внутреннего жара, задыхающийся Степан Ильич стремительно выбежал из затхлого острога, чтобы полной грудью втянуть прохладный горьковато-полынный воздух. После тяжелого духа, пропитавшего казенное помещение, он все никак не мог надышаться – со свистом всасывая сквозь внезапно сузившиеся бронхи все новые и новые порции живительной свежести. Он широко расставил ноги, раскинул руки в стороны и замер, позволяя вечернему ветру прямо сквозь одежду охлаждать вспревшие подмышечные впадины и промежность. Покачиваясь из стороны в сторону, Степан Ильич запрокинул голову и замер, разглядывая звездное сияние, заполнявшее черноту над ним. Затем с чувством процедил: «Нет, ну не сука ли?» И казалось, что в ответ все эти источающие белизну пятнышки и точечки одновременно подмигнули, соглашаясь с его выводом. Даже небесные светила не спорили, что поступить так с ним и всем его отечеством могла лишь последняя сука.

***

– Ма, ты пойдешь в Бриллиантовую Обитель на нетленного Викпе Ламу смотреть? Говорят, очередь уже не такая большая. Можно к вечеру пробиться. А то увезут его тело в столицу на изучение, и кто знает, когда вернут?

– Обязательно иду. Ведь надо же – святой человек! – мать молитвенно сложила ладони на груди. – Слава Таре Утешительнице! Послала нам учителя! Лишь бы только эти столичные умники его навсегда у нас не забрали. Нельзя вновь лишиться нетленного ламы…

– Вчера еще объявили, что в воскресенье Гурхан Лама вскроет первое из писем, оставленных Викпе народу. Теперь каждые пять лет будут вскрывать по одному посланию с наказами о том, как нам избежать грядущих бед и опасностей. Настоящий оракул! Обо всем за нас подумал!

Рекрутер

– Господа гимназисты! – громоподобный голос военаставника прокатился по кабинету и, отразившись эхом от противоположной стены, вернулся к учительскому столу.

– Здравия желаем, господин старший воспитатель! – рокотом пронеслось по классу.

– Сегодня у нас особенный урок. К нам в гости пришел герой войны Цэцен Годуков. Сейчас он расскажет вам о своем воинском пути и привилегиях, которые дает служба в Вооруженных силах Государя.

Вперед выходят двое. Чуть впереди стоит пожилой азиат с гладко выбритой головой. На его щеке коричневым пятном расплылся безобразный рубец от ожога. Он одет в обычную казачью форму с лампасами; через треугольный вырез на груди видна тельняшка в желто-белую полоску – традиционное отличие бойцов буддийских соединений Русского туземного корпуса. С ним вместе выходит сморщенный войсковой лама в скрывающем фигуру камуфляжном одеянии и традиционной желтой шапке.

Лама сразу переходит к напевному чтению на тибетском языке, прерываемому мерным позвякиванием молитвенного колокольчика. Присутствующие беззвучно складывают ладони на груди и преклоняют головы. Наставник покачивается в такт молитве, тихонечко разглядывая поблескивающие из-под внушительного живота носки своих сапог. Пришедший с ним военный, закрыв глаза, шевелит губами.

После краткой молитвы за выступающим разворачивают желтый штандарт с изображением гневного шестирукого Махакалы в языках пламени. По сторонам от Махакалы шелком вышит текст на санскрите, а под ним надпись стилизованной под страну кириллицей: «80-Й ОТДЕЛЬНЫЙ ГВАРДЕЙСКИЙ ХУЯК-ДИВИЗИОН ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ТУЗЕМНОГО КОРПУСА».

Цэцен осмотрел притихший класс. Восхищенные взгляды учеников сосредоточены на сверкающих медалях на его груди и привинченном выше менее значимых наград синем кресте «За отчизну». Мальчишки их возраста тянутся ко всему связанному с войной: оружию, форме, знакам различия, смотрам, маневрам, парадам. Он помнил, как и сам раньше любил смотреть на синхронно марширующие колонны. Привлекательность этих торжественных мероприятий особенно высока именно в юности и глубокой старости, когда седовласым мужчинам снова хочется играть в солдатики. (Ничто не сравнится с военным парадом на Главной площади, который наблюдаешь, стоя на мавзолее! Конечно, в идеале любоваться выправкой гвардейских частей нужно с большого белого мавзолея, но ему и маленький, оставленный в память о Красной Буре, тоже сойдет. Хотя это все мечты, не доступные простому ветерану.)

– Будущие защитники Родины! Приветствую вас от лица доблестного Восьмидесятого Хуяк-дивизиона! – давно выученная речь давалась Цэцену очень легко. – За моей спиной реплика знамени нашей прославленной части. Под этим флагом сотни героев проливали кровь за Государя! За нашего с вами Государя, в котором воплотилась Белая Тара! За нашу буддийскую веру!

На этом моменте Цэцен всегда делал паузу, чтобы сурово взглянуть на первые ряды. Подволакивая ногу, он придвинулся еще ближе к партам.

– У вас есть возможность встать под знамя Восьмидесятого дивизиона и присоединиться к нашим прославленным воинам на пути к новому перерождению в Чистой Земле.

В воздух взметнулась рука прыщавого подростка с длинными волосами, одновременно с этим послышался выкрик с места:

– Служба у вас дает политические права?

– Встать, когда задаешь вопрос! – наставник вовремя вмешался, не позволив развивать неудобную тему. – Тебя, Петров, как учили? Стыдно за тебя. Или не знаешь, служба в каких войсках наделяет подданных политическими правами?

– Никак нет, господин наставник! – задававший вопрос покраснел и вскочил, вытянувшись по струнке. – Политическими правами наделяет служба в опричных частях его Государева величества.

– Ничего, нормальный вопрос, – произнес Цэцен примиряющим тоном. – Конечно, служба в туземных частях не наделит вас статусом полноправного подданного Империи. Но ведь у нас и не требуется менять веру ваших отцов. Знаете же про процедуру породнения? Не каждый готов забыть свои корни, но есть долг перед Государем и Отечеством. Для этого и создан Туземный корпус.

– Расскажите, пожалуйста, как вы ногу потеряли?

– Вражеская пуля…

Его тогда вызвали в штаб Варшавского округа, где седовласый войсковой воевода с густыми бакенбардами проинформировал Цэцена о полученном задании. В одной из приполярных казачьих крепостей готовили сводный отряд для подавления волнений среди местных жителей. Аборигены организовали ряд жестоких нападений на охрану трубопроводов, мешая добыче столь необходимых государству ресурсов. Направленная в тундру рота казаков была вырезана в полном составе: ночью бунтовщики бесшумно проникли в бивуак, сняли часовых и перерезали глотки спящим. Через несколько дней сложенные в аккуратную пирамиду казачьи головы нашли на дороге, по которой ежедневно проезжает кортеж местного наместника. Волна от поднявшегося скандала докатилась даже до столицы, где на заседании Тайной думы было решено снарядить карательную экспедицию – следовало раз и навсегда проучить оленеводов, посмевших поднять руку на государевых людей.

Вскоре пластунский взвод Цэцена прибыл на военный аэродром. Это многое говорило о важности задания, поскольку из-за какой-то ерунды никто не выделил бы драгоценный керосин – добирались бы железной дорогой. Пока техники готовили аэроплан к вылету, пришел секретный приказ дождаться посланника по особым поручениям от опричной дружины.

Ждали долго, слоняющихся по летному полю бойцов успели даже накормить, подогнав полевую кухню прямо к взлетно-посадочной полосе. Наконец, со стороны административного здания подъехал фаэтон аэродромной службы, из которого выскочил накрест перетянутый кожаными ремнями офицер со щегольской белой бекешей на плечах. Браво отдав честь, он кратко представился, окатив окружающих запахом чеснока и самогонки: «Степан Ильич Блудов, опричный приказ».

Внезапно проснувшийся аэродром потонул в водовороте предполетной подготовки. Когда люди и грузы исчезли в темном чреве летающего монстра, построенный еще во времена Красной Империи аппарат под дюралевые скрипы, обрывки мата из кабины пилотов и оглушительный вой многократно чиненных двигателей медленно поднялся в небо. Пластуны сидели на скамейках вдоль бортов и с недоумением поглядывали на пустые железные бочки с надписью «отходы», стоявшие в центральном проходе. Впрочем, их назначение прояснилось уже через час трясущегося полета, когда первый из бойцов резко бросился к ближайшей емкости. Раздавшиеся звуки были восприняты остальными в качестве команды для коллективного расставания с остатками обеда. Среди торчащих над бочками задов особо выделялось кумачовое галифе опричника.

Из-за задержки на аэродроме их борт опоздал к выходу сводной группы, состоящей сплошь из монголоязычных инородцев.

В погоню отправились на единственном в крепости вездеходе, который комендант немедленно выделил по требованию прикомандированного опричника, – даже в глухой тундре уважали его ведомство. Пока солдаты грузились в огромную машину, Цэцен склонился к похожим на раздутые бублики колесам и несколько раз тихо повторил специальную мантру, чтобы раздавленные по дороге насекомые переродились в высших мирах.

Преследование не принесло результата: они не успели. Через пять часов пути заметили на горизонте дым, а затем появились двигавшиеся навстречу члены карательного отряда. Тела всадников были багрово-красными от покрывавшей их крови: они покачивались в седлах в одних набедренных повязках и нестройным хором выводили протяжную песню, заунывными волнами растекавшуюся по заросшей ягелем пустыне. Заметив Цэцена, ехавший впереди всадник окрикнул его: «Сайн байна!5 Поздно вы, братья. Все веселье пропустили. Не умеют эти дикари на карауле стоять, а еще кочевниками себя называют».

От стойбища мало что осталось. Кое-какие постройки еще тлели. В центре поселения был сложен аккуратный холм из тел аборигенов. У большинства было перерезано горло, некоторых изрешетили пули. Видимо, кто-то все же успел проснуться и оказать сопротивление. Цэцен и его бойцы уже видели подобное. Примерно раз в три года неблагодарные поляки поднимали очередное восстание против Государя, с неизменной жестокостью подавляемое доблестным воеводой Варшавского округа. Картины там встречались и похлеще. Так что пластуны привычно рассредоточились по территории, распределив сектора обстрела, и оставили на долю начальства разбор и документирование случившегося. А вот молодой опричник повел себя странно: вначале он проблевался (откуда в нем столько берется?), а затем с картой в руках начал бегать вокруг кучи трупов и шепотом повторять: «Бог ты мой, это ж вроде не та стоянка…»

В этот момент рядом и материализовалась беззубая бабка с гранатой в сморщенных руках, черным вороном бросившаяся к опричнику. Его спасла только отточенная реакция Цэцена, мгновенно повалившего Степана Ильича на землю. Мысль «Да на хрена я это делаю?» появилась уже позже. Керамические пластины в спине командирского хуяка приняли на себя большую часть осколков, но не защищенная броней нога Цэцена так и осталась лежать в далекой тундре вместе с телами государевых ворогов…

На выходе из школы Цэцен встретил конкурентов из Казачьего корпуса, шедших на урок в другой класс. Впереди вышагивал наряженный в парадную красную черкеску есаул. Он отсалютовал старому ветерану и подмигнул ему левым глазом. Закрученные кверху усы и русый чуб, задорно торчавший из-под сдвинутой набок кубанки, придавали вояке чрезвычайно лихой и воинственный вид. Казачьего рекрутера сопровождал бородатый батюшка в замызганной рясе и с большим латунным крестом, свисающим до середины живота. Под мышкой священник зажимал наглядные материалы: свернутое знамя и автоматический карабин.

Вечером Цэцен вернулся в свою комнату в Инвалидном доме на окраине города. Там он залил кипятком китайскую лапшу быстрого приготовления, наскоро перекусил и, поставив в угол отстегнутый протез, удобно расположился на лежащем у стены матрасе.

Водрузив на нос очки, Цэцен достал засаленную книгу и начал вслух зачитывать строки на калмыцком языке. После ухода с военной службы он делал это ежедневно – читал Сутру золотистого света, призывая на землю мир и прекращение насилия…

Интерлюдия

Теплый сладковатый запах мясного варева и исходящий от очага едкий дым заполняют тесное помещение. Стук ножа. Кровавые отблески тускло отражаются в клювовидном медном наросте на лице сидящей женщины, аккуратно режущей мясо на истертой деревянной дощечке. Время от времени хозяйка склоняется к котлу, чтобы выловить длинным половником очередной кусок – она старается отбирать только самые жирные части.

Сейчас нет проблем с провизией. В последнее время им не приходилось голодать. Если раньше она была вынуждена неделями поджидать редкого путника, чтобы затем долго вываривать постные кости, то в последний год на их столе была отборная мякоть. Когда-то безлюдная степь наводнилась группами одинаково одетых скитальцев. Они передвигались пешком, верхом и на распространявших непривычный грохот и гарь самодвижущихся повозках. Но главное оставалось неизменным: следуя неписаной многовековой традиции, люди предавались своему основному занятию – убивали друг друга. Некоторые из них, особенно неудачливые, заблудившись, выходили к ее войлочному жилищу, где оставались навсегда.

Последний вот только был какой-то подмерзший. Как бы больным не оказался…

Перекати-поле

Колонна быстро двигалась по раскаленной местности, разгоняя неспешные клубы желтой пыли. Ссутуленные мужчины ехали молча, раскачиваясь вместе с грузовиком, петляющим по грунтовой дороге. В пути спать нельзя: нужно крепко держаться, чтобы не летать по кузову, словно перекати-поле. Эта метафора была подарена самой природой: шарообразные кусты, сорванные с места порывами степного ветра, время от времени пушечными ядрами перелетали через головы сидящих.

Не все были знакомы между собой. Грузовики заезжали во встречные населенные пункты, собирая непохожих друг на друга людей: разного возраста, в разноцветных футболках и спортивных костюмах, в резиновых шлепанцах и кроссовках. То тут, то там мелькал поношенный камуфляж. Не менее разномастным было и вооружение пассажиров: встречались старинные охотничьи карабины, обрезы мосинок и исцарапанные калашниковы времен Красной Империи. Из кузова пикапа, превращенного в тачанку, грозно выглядывал легендарный «Максим», вынутый из тайника в сельском сарае специально для такого случая.

На окраине маленького поселка вооруженные люди высаживались и пешком отправлялись к видневшимся вдали песчаным барханам. Там на некотором расстоянии друг от друга уже собрались две большие группы. К каждой постоянно прибывало вооруженное подкрепление.

Где-то совсем рядом находилась официально установленная граница с Имаматом. Поскольку на деле степь не имеет ни стен, ни заборов, для пастухов, веками гоняющих стада по бескрайней равнине, упирающейся в кавказские горы, все эти региональные разграничения оставались лишь навязанной чиновниками фикцией. И всегда находились причины для локальных стычек: не поделили пастбище, украли овец, увели коней или умыкнули невесту – много ли поводов нужно соседям для ссоры. Главным правилом сосуществования здесь был обязательный ответный шаг, – дикая степь не прощает слабости. Но последние столетия кровопролитие стало редкостью…

Бадма с несколькими односельчанами приехал из Чилгира, маленького поселка в стороне от больших дорог. Весть о перестрелке на границе с Имаматом застала его в родительском доме во время обеда, – ее принес вбежавший без стука сосед. Пришлось спешно заканчивать трапезу и собираться в дорогу. К счастью, готовиться пришлось не долго. Это же не военный поход – достаточно захватить автомат (отличный армейский образец, оставшийся от отца, партизанившего по оврагам в Серую смуту). Раз столкновение происходит на родной земле, то земляки не дадут умереть от голода.

Шрамы на лице и застиранная тельняшка в желтую полоску, выдававшие военное прошлое, сразу выделили Бадму среди других откликнувшихся, молча признавших за ним право отдавать приказы. Он оставил прибывших разгружаться и зашагал к отдельно стоящей группе – там совещались представители нескольких калмыцких сел, а также командиры сводных бурятского и тувинского отрядов.

Последние держались особняком, не смешиваясь с другими бойцами, – выходцев из Тувы изначально было немного, и их количество медленно, но неуклонно уменьшалось из-за высокой мужской смертности. Простота нравов тувинцев в сочетании с демонстративным безразличием к смерти – как чужой, так и к своей собственной – давно обросли легендами. Во время китайского вторжения они практически никогда не сдавались в плен, предпочитая подрывать себя вместе с окружившим врагом. В Автономии молва об их буйном нраве и особенной жестокости к противнику не раз подтверждалась на деле – в итоге тувинцев старались до последнего держать в резерве. Опасались, что результатом их участия в мелком приграничном конфликте с соседями может стать полноценная гражданская война с Имаматом.

– Менд6, ну как оно? – бросил Бадма, пожимая руки собравшимся.

– Сайн байна! – сверкнул зубами широколицый смуглый крепыш. – У них подкрепление все подходит, а у нас на подъезде власти заслон поставили. Разворачивают всех, кто не успел вовремя добраться.

– Договориться с ними нельзя?

– Не местные они. Из Степного прислали. Все в краповых беретах.

– Кагью…

Все знали, что такие дела Гурхан Лама предпочитает доверять представителям других направлений. Так меньше шансов, что родственные связи будут оценены выше приказов прямого начальства…

Настала пора выдвигаться для переговоров. Всем было ясно, что дороги перекрыты и подкрепления можно уже не ждать, – если мирный диалог не сложится и беседа перерастет в стычку, то придется справляться теми немногими силами, что успели пробиться к точке сбора до установки кордонов.

Навстречу приближающейся делегации выдвинулись три бородатых человека в каракулевых папахах. Представителей Имамата выделяла степенность движений: серьезные люди не должны бегать, словно подростки. Одного из них Бадма знал лично. Поседевшего сотника Дикой дивизии сложно было спутать с кем-то другим: разрывная пуля польского повстанца навечно оставила метку на его щеке.

– Давно не виделись, Магомед. Ты постарел.

– Да, Бадма, время быстро течет. Ты тоже не молодеешь, хотя седина не быстро догоняет азиатов.

– Нам нужно решить наш вопрос. Ты же понимаешь, что никто не собирался убивать вашего. Он знал, на что шел, когда решил украсть отару.

– Молодость бывает безрассудна, – едва заметно кивнул Магомед, поглаживая бороду, – но смерть забыть непросто. У него было много родственников. Сельский имам их поддерживает, будоражит народ – требует поднять над мечетью черное знамя мести.

Вести беседу с горцами всегда было сложно: сказывалась разница менталитетов. Чем старше они становились, тем неопределеннее и медленнее говорили. Седовласые авторитеты временами переходили на столь метафорический язык, что для общения с ними местные в качестве переводчика иногда приглашали кого-нибудь из монахов Дзэн. Привычная для степняков прямота и поспешность в речи воспринимались такими аксакалами как признак юношеской незрелости. В процессе общения Бадма начал подозревать, что за минувшие годы Магомед сильно продвинулся на пути к этой уважаемой категории.

– Мы не хотим больше крови, но и своих людей вам не выдадим. Если схлестнемся здесь, то никакие кордоны властей никого не остановят. Народ поднимется, и начнется резня. Ты же не забыл, как это бывает?

Во время службы оба побывали и в Кракове, и в Праге, где своими глазами видели, чем могут закончиться подобные волнения. Если их участников объявят повстанцами, то опричные части просто щедро зальют всех напалмом, не деля на мятежников и гражданских.

В этот момент они одновременно заметили белоснежный самоход, быстро приближающийся со стороны калмыцкого поселения. На огромном многоколесном внедорожнике передвигался тот, кому было наплевать и на заслоны краповых беретов, и на риск нарваться на пулю одной из конфликтующих сторон. Щегольский транспорт миновал вооруженных людей и залихватски притормозил недалеко от переговорщиков.

Из распахнутой двери выскочил русоволосый человек в офицерской нательной рубахе тонкого хлопка. Его голову венчала сдвинутая набок кубанка с васильковым верхом, придававшая ее хозяину чрезвычайно удалой вид. Выплюнув в пыль прилипшую к уголку рта папиросу, он с вызовом зыркнул на Бадму и Магомеда:

– Что, вояки? Не навоевались еще? Приезжаю в Степной по мелкому делу и что слышу? На границе – ситуация!

Бадма не пытался отвечать наглецу, он хорошо представлял, кто перед ним. Суконный верх головного убора говорил сам за себя: только у одного государева приказа было такое сочетание цветов. Судя по кислому взгляду, Магомед тоже это понимал.

– Ну что молчите? Кто зачинщик собрания? На виселицу захотели?

– Мальчишка молодой убит; двадцать два года всего.

– Этот мальчишка, как ты его называешь, воровал овец, так что сознательно шел на риск. – Опричник достал новую папиросу из тяжелого золотого портсигара. – Никакого самосуда я тут не потерплю…

– Его родственники хотят мести. Местный имам поддержал их требования.

– Я говорил с Хаджимурадом. Имам ваш этот уже задержан как организатор ваххабитской ячейки. Обещали до завтра получить признание, что он является эмиссаром Халифата. Родственники, если не хотят в соучастники, лучше пусть заткнутся.

Опричник повернулся к Бадме, выпустил ему в лицо облако вонючего дыма:

– Вы вообще тут нюх потеряли? В войнушку решили поиграть? Я ваш пулемет видел в тачанке. Чапаевцы на мою голову… Сегодня до заката отгоните родне погибшего две такие же отары в качестве возмещения.

У Бадмы не было желания спорить: в Степном у него жили родственники, рисковать которыми не хотелось. Магомед сердито молчал, глядя себе под ноги.

– В общем, всем дается два часа, чтобы разойтись. Фамилии участников сборища уже установлены. Ослушников с обеих сторон заберем к себе.

В это время горизонт за ними вдруг почернел от приближающихся точек. Сотни всадников мчались прямо через степь, доказывая, что настоящим кочевникам плевать на перекрытые властями трассы и проселочные дороги. Несмотря на явную неуместность такой эмоции, Бадма почувствовал теплоту в груди: все-таки их не оставили один на один с имаматскими.

– И этих гавриков тоже предупредите! – опричник махнул в сторону прибывающих на выручку земляков усталым движением учителя, только что отодравшего непослушных детей за уши и желающего на этом закончить педагогическую экзекуцию. Смачно харкнув под ноги теперь уже бывшим переговорщикам, он зашагал к машине, фальшиво насвистывая на ходу «Славься, славься, наш русский царь».

Через два часа Бадма снова раскачивался в открытом кузове, наблюдая за медленным угасанием солнца, раскрасившего простор во все оттенки багряного. В этот миг, любуясь причудливыми переливами кровавых теней, разлившихся по всей степи вплоть до пылающего горизонта, он ощущал себя оторванным от корней колючим шаром, летящим в воздушном потоке сквозь бесконечное пространство: «Самое красивое в степи – это пустота. Пустота прекрасна сама по себе».

Открытка

«Дорогие ветераны! Уважаемые друзья! Вы все знаете, как много внимания уделяется у нас сохранению исторического наследия. Вспомним наставления нашего Государя, как важна память о тех, кто пожертвовал жизнями при защите нашего Отечества. Вот и сегодня мы с вами собрались здесь, чтобы вместе вспомнить наших единоверцев. Мы никогда не забудем тех, кто заживо горел в хуяк-машинах в Забайкалье, партизанил в бурятских лесах, пускал под откос китайские бронепоезда, прорывал блокаду Читы и до последней капли крови бился в окруженных городах Приамурья, – героев, получивших от врага уважительное прозвище «черная пехота». Именно их бессмертному подвигу мы обязаны нашим спокойствием – мирной жизнью в Благословенной Автономии. Они навсегда останутся в наших сердцах! Открываемый Мемориал краснофлотцев Кызыла будет для нас еще одним напоминанием о ценности завоеванного мира. Вечная память павшим!»

Закончив вступительную речь коротким молебном, закутанный в желтый шелк Гурха Лама прокашлялся и объявил: «Слово предоставляется моему заместителю – Чымба Харэ-оолу».

На трибуну взгромоздился невысокий мужчина, смуглолицый, с фигурой медведя и большой головой с коротким ежиком волос. Поправив неряшливого вида донгак7, из-под которого выглядывала тельняшка с закатанными до локтей рукавами, он обхватил микрофон большими ладонями и громко начал: «Друзья, мы не забудем нашу сожженную столицу и тех, кто погиб в борьбе с захватчиками. Сейчас, когда иноземные супостаты вновь поднимают свои змеиные головы, мы должны объединиться под государевым штандартом и бросить им вызов! В едином порыве мы уничтожим всех, кто стоит на нашем пути! Слава великому Государю! Что касается тварей, что отняли нашу Родину, – пусть знают, что я с презрением к ним отношусь!»