скачать книгу бесплатно
К счастью, в деревенской гостинице «Олень и фазан» есть свободный номер, где мы можем остановиться, и туда можно заселяться с собаками. Каждый из нас собирает себе одну сумку с вещами, и Том настаивает на том, чтобы нести обе, а я беру Снежка на поводок.
Хозяйка гостиницы Сандра Оуэнс смотрит на нас вопросительно.
– Но ведь вы же новые владельцы коттеджа Скелтон-Плейс, разве не так? – спрашивает она, когда мы заходим поесть в паб при гостинице. После переезда в Беггарс-Нук мы были в пабе всего один раз, и то на обеде в воскресенье в прошлом месяце. На нас произвели глубокое впечатление стены, со вкусом выкрашенные в бледно-зеленый цвет краской «Фарроу энд Болл»[3 - «Фарроу энд Болл» – известная фирма по производству качественной краски и обоев.], типичная сельская мебель и вкусная домашняя еда. Очевидно, что паб был заново отремонтирован, когда пять лет назад он перешел в собственность Оуэнсов.
Я не знаю, что сказать. Как только новость станет известна хоть кому-нибудь, она разойдется по всей деревне.
– У нас возникли небольшие проблемы со стройкой, – отвечает Том нейтрально-вежливым тоном, – поэтому мы решили переехать на несколько ночей, пока все не уладится.
– Ясно, – кивает Сандра, хотя ее слова Тома, похоже, не убедили. Ей около пятидесяти лет, и она выглядит достаточно привлекательно; носит мелированную прическу каре и элегантные платья. Пройдет не так много времени, прежде чем Сандра узнает правду, но никто из нас не хочет говорить ей об этом сегодня вечером. На меня наваливается усталость, хотя нет даже семи часов вечера, еще светло. Я просто хочу заползти в постель.
Сандра провожает нас в двухместный номер, маленький и уютный, с видом на лес из заднего окна.
– Завтрак с семи тридцати до десяти, – сообщает она, прежде чем уйти.
Том стоит возле чайного уголка и смотрит сквозь окно на деревья вдалеке.
– Я не могу в это поверить, – говорит он, не оборачиваясь ко мне.
Я растягиваюсь на кровати – это красивое ложе с балдахином, на четырех высоких ножках, со стеганым покрывалом в темных тонах. При других обстоятельствах пребывание здесь было бы для нас праздником. Мы не отдыхали уже целую вечность – все наши деньги за последние пять месяцев были отложены на расширение дома, – но сейчас этот «праздник» испорчен, омрачен раскопками в коттедже. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, мне становится плохо.
Снежок запрыгивает на кровать рядом со мной, кладет голову мне на колени и смотрит на меня проникновенными карими глазами.
– Не могу поверить, что нас выставили из собственного дома, – говорю я, гладя Снежка по голове. Затем натягиваю на себя кардиган. Становится прохладно, а может быть, меня знобит от потрясения.
Том щелкает кнопкой на маленьком пластмассовом чайнике, затем залезает к нам на кровать. Матрас мягче, чем у нас дома.
– Я знаю. Но все будет хорошо, – говорит мой муж с неизбывным оптимизмом. – Скоро мы возобновим строительство, и все вернется на круги своя.
Я прижимаюсь к нему, отчаянно желая поверить в его слова.
* * *
Мы подавляем острое желание пройти мимо коттеджа. Вместо этого проводим нежданные свободные дни либо в пабе, либо в долгих прогулках по деревне и лесу.
– По крайней мере, я пока могу отдохнуть от отделки дома, – говорит Том в субботу, когда мы идем по деревенской площади, и берет меня под руку. Он так много сделал в коттедже с тех пор, как мы переехали: убрал истертый до ниток ковер на лестнице, покрасил гостиную и нашу спальню в красивый серо-голубой цвет, отциклевал пол… Впоследствии он хочет снять обои в маленькой спальне, чтобы отделать ее к рождению ребенка, хотя он откладывал это до проверки моей беременности на двенадцатой неделе, чтобы не искушать судьбу.
Когда мы возвращаемся в воскресенье после обеда, с сумками и собакой – как гости в собственном доме, – у меня замирает сердце. Полицейские машины и фургоны все еще припаркованы на нашей подъездной дорожке. Другой офицер в форме – на этот раз мужчина средних лет – сообщает нам, что они должны закончить раскопки к концу дня и нам разрешено находиться в коттедже, но нельзя выходить в сад, пока они не закончат. Интересно, обыскали ли они дом изнутри? От этой мысли мне становится не по себе: не хочется думать о том, что полиция рылась в наших вещах. Когда я делюсь этими опасениями с Томом, он заверяет меня, что полицейские сказали бы нам, если б собирались это сделать.
Остаток дня мы с мужем скрываемся.
– Интересно, что думают об этом соседи? – вслух размышляю я, стоя у окна, потягивая чай без кофеина и думая о пожилой чете, Джеке и Бренде, – они живут по соседству. Их участок отделен от нашего живой изгородью, но Бренда отличается скромностью, доходящей до пуританства, и, когда Клайв представил планы по расширению кухни, эти двое выступили против.
В конце нашей подъездной дорожки собралась небольшая толпа, лишь частично скрытая полицейскими машинами.
– Держу пари, это журналисты, – замечает Том, глядя на них поверх моего плеча и крепко сжимая в руке кружку. – Ты не хочешь позвонить своему отцу и посоветоваться?
Мой отец – главный репортер одного из национальных таблоидов. Я мрачно киваю. Чувствую себя такой же незащищенной, как если бы кто-то сорвал крышу с нашего дома.
– Это кошмар, – бормочу я. На этот раз Том не пытается разуверить меня. Вместо этого он мрачно молчит, потягивая свой кофе и играя желваками.
* * *
Позже я звоню отцу, чтобы спросить его совета.
– Вот как, ты не хочешь поделиться эксклюзивным материалом со старым отцом? – убийственно-серьезно шутит он.
Я смеюсь.
– Я ничего не знаю! Все еще может оказаться, что этому скелету сотни лет.
– Ну, на тот случай если это не так, я должен предупредить тебя: как только полиция подтвердит факт преступления и опознает тело, на вас набросится толпа журналюг.
– Может, нам съехать? – Хотя, произнося эти слова, я понятия не имею, куда мы можем поехать. Мы не можем позволить себе гостиницу. Я хотела бы, чтобы папа жил поближе. Или мама, но она еще дальше.
– Нет. Нет, не надо. Просто будь готова, вот и все. И если тебе что-нибудь понадобится – информация или совет, – дай мне знать.
Судя по звонкам телефонов на заднем плане и общему шуму – кто-то разговаривает, кто-то перемещается и скрипит стулом, – папа сейчас у себя в редакции.
– Ваша контора пришлет сюда кого-нибудь?
– Я думаю, пока что мы будем пользоваться услугами пресс-агентства. Но если вы собираетесь общаться с прессой, не забудьте обо мне, ладно? Серьезно, Сафф, если будут какие-то сложности – с полицией или репортерами, – сначала обратись ко мне.
– Спасибо, папа, – говорю я, чувствуя себя уже спокойнее. Мой отец всегда умел дать мне понять, что я в безопасности.
* * *
На следующее утро полиция убирает палатку и ограждающую ленту, и мы с Томом в ужасе смотрим на огромную яму, оставшуюся в саду после раскопок. Она в четыре раза больше, чем та, которую оставили строители. Том спрашивает своего босса, можно ли несколько дней поработать из дома, и все эти дни мы стараемся избегать журналистов, которые все еще болтаются вокруг участка.
И вот в среду – в день возвращения Тома на работу – мне звонят из полиции.
– Боюсь, новости не очень хорошие, – сообщает хрипловатым голосом детектив-мужчина, имя которого тут же выпадает из моей памяти.
Я замираю в ожидании.
– Найдены два трупа.
Я едва не роняю телефон.
– Два трупа?
– Боюсь, что дело обстоит именно так. Все кости были извлечены, и криминалисты смогли определить, что один из покойных – мужчина, а другой – женщина. Мы также можем определить возраст жертв на основе формирования и изменения костей. Обеим жертвам было от тридцати до сорока пяти лет.
Я не могу говорить, тошнота подступает к горлу.
– С прискорбием должен сообщить, – продолжает он, – что женщина умерла от травмы головы, нанесенной тупым предметом. Мы все еще пытаемся установить, как умер мужчина. Разложение тканей усложняет задачу. В случае со скелетом женщины это было более очевидно из-за перелома костей черепа.
Я зажмуриваю глаза, стараясь не представлять себе этого.
– Это… это ужасно. – Я едва могу осознать сказанное. – Вы… вы уверены, что других тел здесь нет?
Я вдруг представляю себе, как весь сад перекапывают, чтобы обнаружить братскую могилу, и содрогаюсь от этой мысли. На ум приходят другие «дома ужасов», как их пышно описывает пресса, – номер 25 по Кромвель-стрит и ферма Уайтхаус[4 - Имеются в виду места в Англии, где в различное время происходили серии кровавых убийств.]. Станет ли наш коттедж таким же печально известным? Неужели мы застрянем здесь навсегда и никто никогда не захочет его купить? Мое сердце начинает отчаянно колотиться, и я сглатываю, пытаясь сосредоточиться на том, что говорит детектив.
– Мы проверяли с поисковыми собаками. И уверены, что других трупов там нет.
– Как… как давно были закопаны эти тела?
– Пока что мы не можем сказать с полной уверенностью. Почва в вашем саду отличается высокой щелочностью, в итоге часть одежды и обуви осталась в сохранности, но мы думаем, что погребены они были не ранее тысяча девятьсот семидесятого года, а судя по разложению – не позднее тысяча девятьсот девяностого года.
По моей спине бегут мурашки. Два человека были убиты в моем доме. В моем идиллическом коттедже. Все вдруг внезапно становится каким-то нереально мрачным, как в фильме ужасов.
– И, конечно, мы должны поговорить со всеми, кто жил в доме с семидесятого по девяностый год, – продолжает детектив. – Боюсь, что нам необходимо побеседовать с миссис Роуз Грей, поскольку предыдущей владелицей коттеджа была именно она.
Комната перед моими глазами кренится куда-то вбок.
Роуз Грей – моя бабушка.
3
Май 2018 года
Я не могу перестать думать о трупах. Я думаю об этом, когда вывожу Снежка на ежедневные прогулки по деревне, когда смотрю телевизор с Томом, когда работаю над проектом в крошечной комнате с цветастыми обоями – по моде 70-х годов – в передней части коттеджа: эту комнатушку я использую как свой домашний кабинет.
Новости не сразу разлетелись по деревне, и, хотя прошло уже более десяти дней после раскопок, люди все еще строят догадки. Они не знают о том, как и когда погибли жертвы, но когда я заходила в бакалейный магазин, слышала, как старая миссис Макналти сплетничала об этом с одной из своих пожилых подруг – сутулой женщиной в платке, с клетчатой сумкой на колесиках.
– Я не могу представить, чтобы в этом были виноваты Тернеры, – говорила эта женщина. – Они жили там много лет. Миссис Тернер всегда была очень застенчивой.
– А с другой стороны, – миссис Макналти понизила голос, ее маленькие глазки вспыхнули от возбуждения, – разве ты не помнишь, что там произошло несколько лет назад? То дельце с племянником ее мужа и крадеными вещами?
– О да, я помню. Ну, они действительно уехали в спешке, – сказала женщина в платке. – Когда это было? Два года назад, верно? И я слышала, что они оставили коттедж в несколько плачевном состоянии. – Она понизила голос. – По всей видимости, они любили всякое старье. Хотя сад поддерживали в порядке. Миссис Тернер сажала тюльпаны, гиацинты… в общем, всякие луковичные цветы.
– А теперь появились эти молодые люди…
– Я слышала, что коттедж они получили задарма. Видать, в наследство.
– Для некоторых это нормально.
Ощущая, как горят мои щеки, я поставила банку с тушеными бобами обратно на полку и вышла из магазина, пока они меня не заметили.
И вот сейчас я беру свой кардиган со спинки стула. Сегодня прохладно, солнце едва пробивается сквозь тучи, и я наклоняюсь над лежанкой Снежка, чтобы поцеловать его в пушистую макушку.
– До встречи, малыш.
Сегодня я заканчиваю работу пораньше – как это бывает каждый четверг, – чтобы навестить бабушку. Я чувствую укол вины, когда вспоминаю, что на прошлой неделе я пропустила свой визит к ней из-за прессы, толпящейся у нашего дома. Однако нынешний четверг будет не таким, как предыдущие. Сегодня, сидя напротив бабушки, я буду гадать о том, что произошло много лет назад. Каким образом два человека оказались убиты и похоронены в ее саду?
* * *
Усыпанная гравием дорожка хрустит под моими потрепанными желтыми кедами «Конверс», когда я бегу к своему «Мини Куперу». На мне джинсовый полукомбинезон с подвернутыми штанинами. В нем гораздо удобнее сейчас, когда мой живот начал увеличиваться. Я на шестнадцатой неделе беременности, и это уже можно заметить. Хотя на беременность это непохоже – скорее на вздутие от несварения желудка. Я зачесала свои темные волосы назад и стянула их желтой резинкой, в тон кедам. Моя мама всегда воротит нос от моей коллекции резинок. «Это такие… восьмидесятые годы, – фыркает она, закатывая глаза. – Не могу поверить, что они вернулись». Я не видела ее с Рождества, и тогда все обернулось не очень хорошо – из-за грубости Альберто, ее нынешнего мужчины. Недели летят незаметно, и я до сих пор не сообщила ей, что она станет бабушкой. Каждый раз, когда я думаю о том, чтобы сказать ей, так и вижу ее недовольное лицо.
Садясь за руль, я замечаю мужчину, который стоит на дорожке, частично скрытый передней стеной сада, и смотрит на коттедж. Он коренастый, с лицом как у бульдога, лет пятидесяти с виду, на нем джинсы и куртка из вощеной ткани. Заметив меня, мужчина отступает назад. Он фотографировал коттедж? Наверное, это еще один журналист. Большинство из них на данный момент ретировались – до тех пор, пока не появится новая информация. Но время от времени кто-нибудь из них возникает в округе, как сорняк в моем палисаднике. В субботу, когда мы шли по подъездной дорожке, чтобы вывести Снежка на прогулку, прямо перед нами выскочил журналист, загородив нам дорогу и сфотографировав нас. Том был в ярости и осыпал его бранью, пока тот бежал обратно к своей машине.
Покидаю подъездную дорожку и медленно проезжаю мимо мужчины, стараясь оставить достаточно места, чтобы ему не пришлось вжиматься в живую изгородь. Но в этот момент я замечаю, что он смотрит на меня пристальным взглядом – настолько пристальным, что это меня потрясает. В зеркале заднего вида я наблюдаю, как незнакомец садится в черный седан, припаркованный дальше по холму, рядом с домом номер восемь.
Том вчера пришел с работы и рассказал, что заметил статью о трупах в саду в газете «Сан», которую кто-то оставил в метро. Там был сенсационный заголовок, в котором обыгрывалось сочетание слов «скелеты» и «Скелтон-Плейс»; а еще фотография, которую в субботу сделал тот наглый журналист: на ней были запечатлены мы с изумленными лицами.
– О боже, Том, – выговорила я, чувствуя, как от страха кровь стучит в висках. – Они собираются сказать, что мы – ответ Уилтшира Фреду и Розмари Уэст[5 - Печально известная английская семейная пара, совершившая серию жестоких убийств.]!
Он от души рассмеялся.
– Нет, не скажут. Это случилось по меньшей мере тридцать лет назад. Мы с тобой тогда даже не родились.
Но моя бабушка уже родилась.
Я вытесняю из головы мысли об этом человеке, пока еду вниз с холма и проезжаю мимо «Оленя и фазана» у его подножия. Вместо этого старательно думаю о том, как спокойно в Беггарс-Нук с его красивыми старыми зданиями из котсуолдского камня. Проезжаю через деревенскую площадь, любуюсь «рыночным крестом»[6 - «Рыночный крест» – сооружение, отмечающее рыночную площадь в тех городах, которым право торговли исторически было пожаловано местным сюзереном.], красивой церковью, магазином на углу, кафе и единственным бутиком, где продаются безделушки, открытки и модная дорогая одежда. Все это находится в нескольких минутах ходьбы от коттеджа, в низине, окруженной лесом, где толстенные дубы словно тянутся до самого неба. Создается впечатление, что они, как в легенде, прячут деревню от остального мира. Я переезжаю через мост и продолжаю вести машину по длинной извилистой дороге, по обеим сторонам окаймленной приятного вида каменными домами; в конце дороги раскинулась старая ферма. Все это так сильно отличается от плотно застроенного Кройдона – и здесь так мирно… Или мне так казалось. Теперь я в этом не настолько уверена.
* * *
Убийства, должно быть, произошли до того, как бабушка купила коттедж в 70-х годах двадцатого веках. Я знаю, что после переезда в Бристоль она еще несколько десятилетий сдавала его в аренду – эти подробности мы узнали совсем недавно, после того как она попала в дом престарелых. Мы с мамой были несколько удивлены. До этого нам было известно, что бабушка владеет лишь одним домом: рядовым строением из красного кирпича в районе Бишопстон в Бристоле, где выросла мама и где я проводила каждое лето. Бабушка, которая до того, как деменция одолела ее, любила заниматься выпечкой и ухаживать за своими растениями, была спокойной и практичной, никогда не повышала голос. Она была совсем не такой, как мама, у которой короткое терпение и нет фильтра при выборе слов, хотя сейчас ее характер несколько смягчился. Лето с бабушкой, в ее бристольском доме с большим садом и прилегающим участком в конце, было для меня священным временем, отдыхом от мамы и от драмы, которая, казалось, всегда окружала ее.
Я любила бабушкиного Брюса – толстого черного лабрадора с седыми усами (мама никогда не хотела, чтобы мы заводили питомца; она говорила, что от них воняет, но в бабушкином доме никогда не пахло) – и старомодные, удобные диваны с белыми хлопковыми накидками на подлокотниках, которые бабушка стирала и крахмалила каждую неделю. Мягкие ириски, которые она хранила в жестянке на самом верху шкафа, и сад с проволочной изгородью, отделявшей его от соседей. Жаркий, влажный запах теплицы и кустов томата, растущих в ней. Мне было приятно видеть бабушку в теплице, когда она ухаживала за растениями, тихонько разговаривая с ними, чтобы побудить расти быстрее. Я очень люблю свою маму, но она всегда была (и остается) такой энергичной, такой напористой и демонстративной – яркая одежда, чрезмерная склонность к самовыражению, – что иногда она утомляет меня до полного изнеможения. Я всегда ощущала большее сродство с бабушкой: мы обе любим природу и прогулки на свежем воздухе, мы обе немного отшельницы, предпочитающие одиночество толпам людей.
Бабушка помогла мне почувствовать себя нормальной, когда я призналась, что предпочитаю сидеть дома и смотреть сериал «Жители Ист-Энда», а не играть с другими детьми на свежем воздухе. Она сказала, что нет ничего страшного в том, чтобы не бегать все время по улице и не кричать во все горло. В детстве мама постоянно говорила мне, что я «слишком тихая» и «слишком застенчивая», и спрашивала: «Почему бы тебе не пойти и не пообщаться с другими девочками в твоем классе, вместо того чтобы держаться только за одну подругу?» Но мама – общительная, словно бабочка; она порхает от одной группы друзей к другой с легкостью, которой я всегда завидовала, даже если не хотела сама быть такой. В результате в детстве я чувствовала себя неловкой и неинтересной, не зная, что сказать. Так было до тех пор, пока в университете я не встретила Тома. Том дал мне почувствовать, что я могу быть собой, и я поняла, что с ним могу быть остроумной и веселой.
По мере того как я приближаюсь к Бристолю, поток машин увеличивается. Дом престарелых, в котором живет бабушка, находится рядом с двухполосной автомагистралью в городке под названием Филтон.
Почти год назад я начала понимать, что с ней что-то не так. Все начиналось достаточно безобидно. Бабушка всегда была немного забывчивой, вечно говорила: «Э-э-э, ты не видела мою сумку?» или «Куда я положила очки?» – с занятным акцентом кокни, от которого так и не отучилась, несмотря на то что уехала из Лондона в двадцать с небольшим лет. Она всегда была очень независимой и практичной. До самого прошлого года бабушка была достаточно сильной и вполне способной сесть на поезд, чтобы навестить меня в Кройдоне, следуя бумажной карте – у нее были старомодный мобильный телефон и атлас, весь исчерканный пометками и всегда лежавший в ее сумочке, – ведя на поводке своего маленького уэстхайленд-терьера Снежка. Она неизменно отказывалась, чтобы я или Том забирали ее с вокзала, несмотря на наши постоянные предложения.
Первым «звоночком» были две поздравительные открытки, которые бабушка прислала мне на день рождения: одну через несколько дней после другой, как будто она забыла о том, что уже отправила первую. Затем, когда бабушка приехала к нам через несколько месяцев, она показалась мне еще более забывчивой, чем обычно. У нее постоянно вылетало из головы имя Снежка, она забывала выгуливать или кормить его, и мне приходилось напоминать ей или делать это самой. А потом, после того как бабушка прожила у нас несколько дней, она повернулась ко мне и Тому однажды вечером, когда мы смотрели телевизор, и сказала: «Эй, а куда делись другие двое?» От этих слов у меня по позвоночнику пробежала дрожь страха. Потому что никого больше в доме не было. Бабушка сидела с нами весь вечер. И у меня разрывалось сердце при виде того, как она время от времени полностью забывала, кто такие Том или я; ее память то включалась, то пропадала, как неустойчивый сигнал радиоприемника.
В тот приезд стало очевидно, что бабушке тяжело ухаживать за Снежком, поэтому, когда я предложила оставить его у нас, она согласилась. Я скрывала слезы за солнцезащитными очками, глядя, как бабушка садится в поезд без своей любимой собаки, таща за собой чемодан на колесиках, и не переставала волноваться, пока она не позвонила и не сообщила, что благополучно вернулась домой.
Но всего через три дня после этого бабушка позвонила мне в панике и сказала, что потеряла собаку, и мне пришлось мягко напомнить ей, что Снежок теперь живет со мной и Томом.
Последней каплей, заставившей меня связаться с мамой и все ей рассказать, был звонок от одной из бабушкиных соседок, Эсме.
– С твоей бабушкой неладно, милая, – сказала она. – Она оставила кастрюлю на плите, и вся вода выкипела. Хорошо, что я зашла, а то мог бы сгореть весь дом.
Когда я призналась маме в своих опасениях, она прилетела из Испании и отвезла бабушку к врачу. После этого все произошло быстро – но мама всегда добивалась своего, она была весьма решительным человеком, – и для бабушки был найден частный дом престарелых, недалеко от ее бристольского дома с участком, который навсегда останется в моей памяти священным убежищем.
…Я въезжаю на просторную парковку перед огромным серым зданием в готическом стиле под названием «Элм-Брук» – «Вязовый Ручей», – что делает его больше похожим на санаторий, чем на дом престарелых.
Мама говорила, что раньше он был психушкой с решетками на окнах. Но это милое название – «Вязовый Ручей»… Цены на пребывание в нем можно считать средними, хотя бабушке все равно пришлось продать дом, чтобы заплатить за свое проживание здесь. Я сглотнула комок в горле, вспомнив, как чувствовала себя, когда собирала ее вещи, чтобы освободить бристольский дом.
В ноябре прошлого года у бабушки случилось одно из самых долгих просветлений в памяти, и она рассказала нам с мамой о коттедже. Тогда мы впервые узнали о его существовании.
– Он оформлен на твое имя, Лорна, – прошептала бабушка, подавшись вперед в своем кресле с высокой спинкой и держа маму за руку. – Я подписала все документы десять лет назад.
Я поразилась бабушкиной предусмотрительности. Поскольку коттедж был записан на мамино имя, его не пришлось бы продавать, чтобы оплатить бабушкин уход.
