Дама и лев

– Ну хватит, Николь, – спокойным голосом произнесла Аэлис, давая понять, что мнения своего она не изменит. – Я тороплюсь. Заканчивай наконец. Не хочу опозданием дать повод Жанне упрекнуть меня при всех. То-то радость бы ей была.

Она поправила колье из сцепленных золотых колец, украшавшее её шею, и минуту задумчиво смотрела на деревянный медальон, висевший у неё на груди.

Зал был щедро освещён, горели, потрескивая, все факелы вдоль боковых стен. От жара факелов раскраснелись лица, деревянные ставни были закрыты и не выпускали из помещения тепло. Большой стол в форме подковы, стоявший в глубине, был накрыт белыми нитяными скатертями, во главе его сидел сеньор Сент-Нуарский и его супруга Жанна. За их спинами висел огромный гобелен, работа многих поколений ткачих, на котором изображены были сцены из жизни владельцев замка с давних времён и до нынешних дней: на последнем фрагменте нынешние сеньор и сеньора торжественно вступали на поляну, поросшую ярко-зелёной травой, где их ожидали многочисленные вассалы, чтобы приветствовать и воздать им почести. В противоположном конце зала пылал огромный камин, перед которым на полу лежала сухая солома, покрытая пышными мехами. Тут вскоре должны были появиться певцы, сказители и жонглёры, дабы развлечь господ рассказами о невиданных краях и фантастических тварях, героических битвах и воинах, чистых сердцем.

В тот момент, когда вошла Аэлис, рыцари, удостоенные чести разделить трапезу с семьёй хозяина замка, ждали знака, чтобы начать разливать вино, а между тем громко разговаривали между собой и оглушительно хохотали. Озэр и Л’Аршёвек сидели по правую руку от её отца, чуть дальше капеллан Мартен стоя раздавал ломти хлеба, на которые предстояло класть еду. По другую руку от Филиппа сидели оба посланца сеньора Суйерского; их легко было узнать, потому что это были единственные незнакомцы за столом, кроме того они были одеты в пурпур, тогда как в зале преобладал зелёный цвет.

– Ну вот, наконец! Моя дочь удостоила нас своим присутствием, – воскликнул довольный Филипп, хотя ирония и сквозила в его словах. – Не зря мы тебя ждали, Аэлис. Не будешь ли ты любезна спеть нам?

– Как всегда, отец, сердце моё тонет в волнах вашей нежности. Но нынче вечером мне не до песен, – ответила Аэлис с вежливой улыбкой, направляясь к своему обычному месту между отцом и Озэром. Он встал и подвинулся, чтобы она могла сесть, а она кивнула в знак благодарности.

– И как всегда, дочь, твои неисчислимые добродетели заставляют забыть о твоём несносном характере. К тому же – продолжал Сент-Нуар, – сегодня не только мы, твои родные, жаждем видеть тебя: тут и посланцы от твоей будущей семьи. Похоже, есть новости о Жиле. Ну, господа, – при этих словах он дал знак виночерпию наполнить резные деревянные бокалы, и слуги медленно направились к столу, неся огромные подносы с мясом и холодными закусками, – я слушаю вас. Надеюсь, ничего дурного не случилось с нашим столь любимым юношей?

Аэлис глянула украдкой на посланцев Суйера, сделав вид, что глубоко заинтересована вкусом сыра. Озэр, сидящий рядом с ней, казалось, был полностью поглощён пережёвыванием цыплячьей ноги в сметанном соусе с толчёным миндалём. Однако его кинжал, будто немое предупреждение, лежал перед ним на столе на видном месте.

Рыцарь, назвавшийся Раймоном, откашлялся, глотнул вина и ответил:

– Смотря, что считать дурным, сеньор. Наш господин велел передать вам следующее: как известно, уже четыре зимы минуло с того дня, как Жиль Суйерский обручился с вашей дочерью Аэлис с тем, чтобы впоследствии сочетаться с нею священными узами брака, как предписывает наша Святая Матерь Церковь. Однако прежде, чем это произошло, молодой Суйер внял призыву крестоносцев и, сознавая, какой непомерный груз грехов несём мы на себе в этом мире ещё со времён падения нашей нечестивой прародительницы Евы, решил отправиться в царство Иерусалимское чтобы отвоевать Святые Земли, до сих пор пребывающие в руках неверных. Это было обдуманное, хоть и непростое для понимания решение, и…

– Друг мой, – Филипп вытер губы краем скатерти и обмакнул испачканные жиром пальцы в стоявший перед ним на столе сосуд с водой, – хотя мы благодарны вам за это вступление, необходимое тем, кто не хранит памяти о произошедших событиях, должен сказать вам, что мои воспоминания о них весьма свежи и живы, так что можете говорить без обиняков. Скажите прямо, что у вас за новости.

Хорошо. – Рыцарь откашлялся и, глядя в свой бокал, произнёс: – Похоже, пришли печальные вести о нашем молодом господине Жиле. Во время стычки с бандой неверных по пути в Дамаск он был сражён коварным и трусливым врагом. Он погиб, и у нас есть тому неопровержимое доказательство: его безымянный палец с кольцом и печатью дома Суйеров, который один из этих грязных псов пытался похитить, но был отбит храбрыми рыцарями, сопровождавшими молодого господина. Итак, он мёртв, и эту новость мы с грустью вынуждены сообщить вам.

Гробовое молчание воцарилось в зале, Аэлис почувствовала, что на неё устремлены всё взгляды: кто-то смотрел выжидательно, кто-то с состраданием, а один из всех, без сомнения, Жанна, злорадно. Смерть жениха перечеркнула договор о родственном союзе между Сент-Нуаром и Суйером, так что предстояло вести переговоры о его перезаключении, если главы семейств ещё были в этом заинтересованы. Да, новость о гибели Жиля была действительно дурной, и не только для юноши, пролившего кровь в песках Иерусалима, но и для тех, кто, подобно Аэлис, пережил его, и чья судьба стала разменной монетой в борьбе за наследство. Она почувствовала, что заливается краской, и глотнула из бокала, общего с Озэром. Тот замер, видимо, ожидая реакции отца Аэлис. Сент-Нуар молчал, погружённый в раздумья, казалось, целую вечность, но наконец медленно заговорил:

– Рыцарь Раймон, это худшая новость из тех, что я слышал за последние несколько лет. Смерть нашего дорогого Жиля, которого я считал чуть ли не сыном, большой удар для меня. Я уверен, что сердце Аэлис разбито, – он остановил тяжёлый взгляд на дочери, которая сидела, опустив голову. Помолчав, Филипп произнёс твёрдым голосом: – Тем не менее, как глава семейства Сент-Нуар, я должен задуматься о будущем, встать выше страданий своей дочери и вашего господина и спросить себя, пусть со слезами на глазах, что станет с нашими домами, с нашими судьбами, с теми узами, которые мы считали нерушимыми, и которые были столь коварно разрублены клинком неверного. Будь проклят этот нечестивец – орудие нашего несчастья! И я спрашиваю вас, любезные посланники, – тут речь Филиппа стала мягкой, словно бархат, – не просил ли сеньор Суйерский передать нам ещё что-нибудь, что смягчило бы удар? Он не добавил ни слова? Неужели принесённая вами ужасная новость должна говорить сама за себя и быть единственной? Если мои чувства не лгут мне, сеньор Суйерский гораздо осмотрительнее и мудрее и знает цену своевременным решениям и верности слову в тяжёлые времена. Так что, любезные гости, говорю вам с полнейшей откровенностью, что ожидаю всем сердцем, разбитым, но открытым для вас, второй части вашего послания.

– Господин мой Сент-Нуар, моё уважение к вам безмерно, – рыцарь Раймон не смог скрыть восхищения. – В самом деле, сеньор Суйерский закалён во многих тяжёлых битвах, так что знает цену времени и важность данного слова. Так что не удивительно, что именно в этот горький час он просит присутствия вашего и вашей дочери, чтобы разделить его скорбь у пустой могилы сына, а также затем, чтобы поразмыслить о будущем. Разумеется, он приглашает вместе с вами стольких рыцарей, скольких вы сочтёте нужным, лишь бы они смогли разместиться под его скромным кровом. Это его слова, и мы попытались передать их со всей честностью и искренностью.

– Дорогие гости, вам это удалось. Я благодарю вас за то, что вы выполнили наказ своего сеньора, и принимаю его приглашение. Завтра на рассвете мы отправимся в ваш замок, ибо я не хочу терять времени больше, чем необходимо для того, чтобы снарядиться и подготовиться к путешествию. Дочь, как вы и предлагали, поедет со мной, также нас будут сопровождать мои доверенные люди, Озэр и Луи Л’Аршёвек. Как видите, я не склонен медлить с решениями, так что позвольте мне удалиться в свои покои, чтобы поразмыслить о гибели юного Жиля. А вам приятного ужина и располагайте моим гостеприимством.

Тут Сент-Нуар встал из-за стола, за ним последовали некоторые из присутствующих, тогда как остальные предпочли остаться и воздать должное угощению. Озэр и Луи, однако, последовали за своим господином без колебаний, вышла и Аэлис, стараясь не поднимать глаз, в которых любопытные взгляды, казалось, разглядели пару слезинок.

Сидя в огромном деревянном кресле, укрытом мехами и шерстяными одеялами, у камина в своей спальне, господин Сент-Нуара смотрел, как огонь пожирает поленья.

– И вправду жестокий удар, – произнёс он наконец. Никто из присутствующих не попытался ему ответить, да он и не ждал ответа. – Этот юноша и этот брак были залогом моей мирной старости, будь оно всё проклято! Столько лет отбиваться от банд грабителей, которые шастают по округе, так часто просить помощи у Суйера, что это уже становилось унизительным, и вот наконец когда, казалось бы, заключён такой надёжный союз… Проклятье! Мне всегда казалось, что у Жиля есть голова на плечах, и он сумеет сохранить её. Выходит, я ошибался.

Аэлис, очнувшись от апатии, подняла голову. Сцепив руки на коленях она, глядя на отца всё ещё остекленевшим взором, произнесла:

– Отец, прошу вас позволить мне уйти. Завтра нас ожидает долгий путь, я должна собраться. Здесь мне оставаться ни к чему, – добавила она.

– Ты ошибаешься. Именно тебе важнее всего оставаться здесь. И ты прекрасно знаешь, почему. Ты, конечно, не сын, которого я так ожидал от твоей матери, но что-то мне подсказывает, что ты – моей крови и не совсем глупа. Так что сиди здесь, пока я не отпущу тебя.

Он заметил, что губы дочери едва заметно дрожат, и сказал более мягким тоном:

– В конце концов, речь идёт о твоём будущем, дочь.

Аэлис ответила не сразу, она устало опустила глаза и наконец произнесла:

– Моё будущее, отец, в ваших руках. Надеюсь, вы будете столь добры, что сообщите мне о ваших решениях и пожеланиях, но умоляю, позвольте мне удалиться. Завтра я впервые отправлюсь в Суйер, и слишком тяжёлые чувства теснят мне грудь. Прошу вас, отпустите меня.

Сент-Нуар задумчиво поглядел на неё и в конце концов махнул рукой, уступая её просьбе. Он смотрел, как дочь встала и, молча поклонившись всем присутствующим, вышла в коридор. Похоже было, что девушка потрясена больше, чем следовало ожидать от невесты, которая четыре года не видела своего жениха. Сент-Нуар тяжело вздохнул. Меньше всего ему сейчас нужна была дочь, безутешно скорбящая о погибшем за морями возлюбленном.

У Озэра и л’Аршёвека, стоявших перед господином в ожидании распоряжений, ни один мускул на лицах не дрогнул. Жанна сидела у окна, изо всех сил стараясь сосредоточиться на рукоделии, а отец Мартен непрерывно бормотал молитву за упокой души юного крестоносца. Глава семейства откашлялся.

– Ну ладно. Завтра у нас будет много дел, и я не хочу, чтобы вы клевали носом. Но сейчас мне надо узнать ваше мнение. Старый Суйер тот ещё лис, но ясно, что теперь, когда союз наш распался, можно рассчитывать на два варианта: либо помолвка с другим юношей из той же семьи, либо – конец дружбе. Как он, по-вашему, поступит?

Сент-Нуар посмотрел в глаза Озэру, единственному, чьи слова ему важно было услышать. Тот ответил без колебаний:

– Он возобновит договор. Суйер, как вы и сказали, стар. Ему тоже не захочется вернуться во времена грабежей и неуверенности в завтрашнем дне, каких бы выгод ему ни сулил набег на монастырь или похищение зерна с нашей мельницы. Ему уже не до драк. Но я не могу с уверенностью сказать, что именно он предложит. Жиль его единственный сын. Было ещё двое, но один умер во младенчестве, а другой удалился в лоно Церкви. У него нет больше прямых наследников, и я сомневаюсь, что он предложит нам кого-нибудь из более дальних родственников. Он знает цену крови, – Озэр смолк так же внезапно, как и заговорил.

– Спасибо, мой добрый Озэр. От всего сердца рад, что вы рядом со мной. Вы будто прочитали мои мысли, я полностью с вами согласен. – Сент-Нуар встал, заключил Озэра в дружеские объятия, потом обратился ко всем: – Спокойной ночи. Отец Мартен, продолжайте молиться за душу бедного мальчика и не забудьте помянуть Сент-Нуар в ваших молитвах. А сейчас мы с супругой разрешаем всем вам удалиться. Идём, Жанна.

Взяв жену за руку, Филипп привлёк её к себе и поцеловал в губы, наслаждаясь свежестью её дыхания и юной улыбкой. Слуги быстро и умело загасили огонь в камине и оставили несколько свечей, при свете которых господа, всё ещё обнявшись, направились к кровати с соломенным матрасом, обшитым шерстью и мехами.

– А ты, дорогая, что думаешь обо всём об этом? – Филипп был по-настоящему влюблён в свою жену.

– Филипп, ты прекрасно знаешь, что мне об этом нечего сказать. Это дело сеньора Сент-Нуарского, – Жанна вздохнула, как будто ей было тяжело продолжать. – Хотя ты прав: надо добиться мира на нашей земле, и союз Суйеров с Сент-Нуарами мог бы стать первым шагом на этом пути. Жиль был славным мальчиком, но без сомнения найдутся другие кандидаты, так что можно будет сохранить договорённости. Может быть, какой-нибудь кузен. И Аэлис в конце концов станет хозяйкой замка Суйер. Не волнуйся, любимый. Давай я обниму тебя.

– Ты моё утешение, Жанна. Белые мягкие руки жены обвили его шею, и он склонил голову на её жаркое и нежное лоно.

– Любовь моя, я скажу тебе нечто, что разгладит морщины печали на твоём лице.

Муж, заинтригованный, поднял глаза.

– Няня говорит, что срок ещё очень мал, но предпочитаю, чтобы ты ни дня не оставался в неведении. У меня будет ещё один ребёнок, Филипп. Ещё один Сент-Нуар, твой отпрыск. Молю Бога, чтобы он дал нам мальчика, как ты хочешь.

Сент-Нуар вскочил, ликование переполняло его; он вмиг забыл обо всех несчастьях, о Суйере и его интригах. Ребёнок! Мальчик, продолжатель рода; хотя дочь, Аэлис, жила и здравствовала, он не был уверен, что род Сент-Нуаров не прервётся.

Жанна ласково погладила лоб мужа. Сын. И не один, если понадобится. Всё, что угодно, лишь бы наконец превратиться в единственную и неоспоримую хозяйку Сент-Нуара. Оставалось только молиться, чтобы настал день, когда заносчивая девчонка отправится в постель к любому, кто захочет её, будь это хоть сам Дьявол.

Глава вторая

Смерть Жиля не пробудила в ней никаких чувств. По правде говоря, она и в лицо его плохо помнила. Глаза у него были, кажется, миндалевидные, а перед отъездом он отрастил бородку, вероятно, чтобы слишком нежное лицо его выглядело посолиднее. Он был, без сомнения, блондин, ведь в деревянном позолоченном медальоне, первом и единственном подарке, который она получила от Жиля, хранилась одна светлая прядь. Дар оказался и последним. Думая об этом, она тоже ничего не чувствовала, однако делала то единственное, что могла делать: плакала о нём, так и не зная, любила ли его когда-нибудь. Всю ночь, с того мгновения, когда погас последний факел в замке, и до первого луча утренней зари и первого петушиного крика на птичьем дворе, она оплакивала его, орошая слезами подушку, кусая кулаки, впиваясь ногтями в нежную плоть предплечья, чтобы не закричать, чтобы не разбудить никого, она оплакивала его так, будто он был её супругом, а она – его вдовой. Хотя бы этим могла она воздать ему и его памяти за краткие дни, когда они вместе мечтали о будущем, не зная ещё, до чего оно шатко. А потом Жиль отправился воевать. Красный матерчатый крест был нашит на плече его походного плаща, он клялся искупить все грехи прежде, чем взойдет с нею на супружеское ложе.

Когда няня рано утром пришла собирать её в первое путешествие в замок Суйер – первую длительную и дальнюю отлучку из родного дома – Аэлис была уже умыта и одета: волосы заплетены в длинную косу, туника из толстой шерстяной ткани облегала фигуру, плащ покрывал плечи, ботинки были тщательно зашнурованы, в кожаную дорожную сумку уложено всё необходимое. Они обнялись. По глазам крепкой коренастой крестьянки было видно, что ей многое хочется сказать. Однако она не произнесла ни слова. Молча спустились они к конюшне, где дожидались остальные путники, Л’Аршёвек ещё клевал носом, зевал во весь рот и после каждого зевка откусывал громадный кусок хлеба, её отец и Озэр хмурились и тихо переговаривались. Оба поклонились, увидев её, а Луи помахал ей горбушкой и что-то промычал набитым ртом. Николь прищёлкнула языком в знак недовольства дурными манерами рыцаря и оставила Аэлис на попечение оруженосцев и стремянных, которые уже вели дорожную клячу-першерона для неё и destrier, боевых коней в доспехах, для мужчин. Ванблан, на котором обычно ездила Аэлис, отличный скакун южных кровей, на этот раз оставался на конюшне. Путь до Суйера был не дальний, но трудный, приходилось ехать оврагами, через поля и заросли, по разбитым древнеримским дорогам, по узким лесным тропам, перебираться через тихие прозрачные ручейки, прячущиеся в траве и незаметные, как вены задремавшего чудовища, так что кони, неожиданно попадая в них копытом, могли поскользнуться. Аэлис, вообщето, была уверена, что Ванблан и тут бы не оплошал, но не хотела подвергать его ненужному испытанию, хотя и знала, что ей будет недоставать его компании. Пережитое прошлой ночью, осталось позади. Сегодня будущее виделось ей простым и кратким: предстоял день пути, и все волнения были связаны только с предстоящим путешествием.

Когда они подъехали к воротам замка, крестьяне, тащившие на базар, который каждую среду организовывался во дворе замка, тяжёлые мешки, полные зерна, сыров и хлеба, замерли в восхищении перед величием господ, на благо которых трудились. Аэлис покраснела, сама не зная, почему, при виде чумазых физиономий с горящими любопытными глазами, при виде тел, прикрытых рубищами и грубо обработанными шкурами, небрежно подпоясанными верёвками, при виде грязных ног, плетущихся по дороге, не достойной того, чтобы на неё ступали копыта Ванблана. Кавалькада приблизилась к дощатому мосту через реку, стоявшему на каменных опорах. Стражник, огромный детина, задумчиво грыз яблоко. Увидев путников, он встрепенулся, вскочил, схватившись разом за кожаную суму, болтавшуюся у него на поясе, и за дубинку, лежавшую рядом, и уже открыл рот, чтобы затребовать пошлину за проезд по мосту с четверых всадников, но заметив герб Сент-Нуара, замер в глубоком поклоне. Филипп достал несколько провансальских денье из кошелька и кинул их стражнику. За холмами, поросшими частым лесом, в одном дне пути по старой римской дороге, известной теперь под именем пути Святого Иакова, лежала цель их поездки. Уже довольно давно слышен был только ритмичный стук копыт об изъеденные временем, покрытые глиной и поросшие травой плиты. Озэр скакал впереди, обнажив меч. Отец Аэлис ехал вторым, сама она – следом за ним, а Луи замыкал колонну.

– Ну и каков ваш приговор, сеньора?

– Не понимаю вас, Аршёвек, – Аэлис очнулась от задумчивости, едва ли не благодарная рыцарю за то, что он отвлёк её от мыслей.

– Мы миновали большую часть земель вашего отца и нашего покровителя и приближаемся к тем местам, которых вы, если не ошибаюсь, ещё не видели.

– Так что же?

– Вот и я спрашиваю: так что же? Разве вы не заметили в небе облаков необычной формы или деревьев, которых не встретишь в полях Сент-Нуара, а разве вода здесь журчит не громче? Ведь она ближе к своей конечной цели, к морю. Госпожа моя! Да ведь в этих краях даже монахи одеваются в иные цвета, чем отец Мартен… Хотя, честно сказать, небогатое облачение нашего святого отца приобрело с годами такой неопределённый буроватый оттенок, что ни обитатели Клюни, ни монахи Клерво не смогли бы с точностью определить, к тем он принадлежит или к этим.

– Вы совсем запутали меня своими словесами: они бредут такой тесной толпой и так прочно между собой скованы, что лучший нормандский кузнец был бы не в силах оторвать одно от другого, чтобы докопаться до смысла, – Аэлис одарила рыцаря самым наивным взором. – Разве не все эти славные мужи принадлежат к одной и той же Святой Церкви?

– Ах, госпожа, это в самом деле интересный вопрос. Не знаю, к одной ли Церкви они принадлежат, но, сказать по чести, никакие они не мужи, ведь послушание и молитвы занимают весь их ум и весь их… – Луи Л’Аршёвек оборвал свой монолог на полуслове и стал внимательно изучать спокойное с виду лицо своей собеседницы. Слишком сильно изогнутые, как бы с ироничным вызовом, брови, подтвердили его подозрения. Воистину, самообладанию этой девчушки можно было позавидовать. Не зря она носила имя Сент-Нуар. Он откашлялся и произнёс, не скрывая лукавства:

– Ваш падре, возможно, не понимает сам, какого цвета его облачение, но в том, как воспитывать своих подопечных, он, без сомнения, разбирается, госпожа моя.

– Знаете что, рыцарь мой? Кажется, я начинаю осознавать, в чём разница, о которой вы только что говорили. Есть нечто исключительное в этой местности: здесь все архиепископы каким-то чудом становятся воздержанными на язык.

Рыцарь от души рассмеялся и изобразил намёк на поклон. Озэр обернулся на шум, но тут же снова сосредоточился на дороге. Редко приходилось Аэлис видеть его таким угрюмым. И его, и отца. Ни один из них рта не раскрыл с тех пор, как они покинули пределы Сент-Нуара, оказавшись вне защиты его гарнизона. Повсюду было полно грабителей и разрозненных групп, отколовшихся от армий наёмников, опустошавших этот край в то время, как в недалёком прошлом король Генрих вёл ожесточённую борьбу против могущественных графов и баронов Анжу и Блуа. Теперь же, когда старый король заранее раздал наследство троим алчным сыновьям, ради умиротворения одаривая их землями и титулами, когда брачные союзы объединили бывших врагов, жизнь, казалось, вошла в мирное русло. Однако воины, брошенные своими начальниками, те, кому не было никакой выгоды в возделанных полях и богатых урожаях, и кто мог рассчитывать только на верный меч, продолжали нападать на замки своих прежних противников, унося в качестве трофеев монеты, мешки зерна и уводя пленных.

Аэлис, любуясь дикой красотой пейзажа, почти забыла о снедавшей её тревоге. Л’Аршёвек был прав: трава по краям дороги росла высокая, с крепкими и мощными стеблями, аромат колокольчиков и других лесных цветов, нежный и стойкий, будто укачивал её в спокойных объятиях. Но вот зазолотились поля, обещая обильную жатву, показалось деревянное колесо водяной мельницы, а это означало, что недалеко монастырь, где путники собирались заночевать перед последним, самым коротким отрезком пути к Суйеру. Древнеримская дорога, выложенная плитами, закончилась, так что теперь они ехали по узкой тропе среди леса Мон-Фруа, давшего имя монастырю. Аэлис не могла разглядеть ничего, кроме сплошных серых стволов в водопадах жёлтой, бордовой и тёмно-зелёной листвы, скрывавших от неё тайны леса. Ей вдруг захотелось направить коня к этой мрачной и безжизненной границе лесного царства, которое будто шептало ей на ухо, что она должна это сделать. Она помотала головой, медальон качнулся и мягко стукнул её в грудь, тихо напомнив, что надо ехать вперёд. Она вспомнила о том, как обеспокоен отец, вечно пекущийся о будущем семьи. Что-то неопределимое промелькнуло в её голове, какая-то мгновенная мысль, связанная с Жилем, с его медальоном, с рухнувшими планами, с разбитой жизнью, не с жизнью старшей и единственной дочери Сент-Нуарского патриарха, а с её жизнью, с жизнью Аэлис. Последний вздох лесного ветра прозвучал как прощание, ей показалось, что таинственные лесные духи прошептали её имя.

Долина Мон-Фруа3 оправдывала своё название. Стоило лошадям ступить на широкую дорогу, ведущую к воротам монастыря цистерцианцев, основанного аббатом Робертом, учеником знаменитейшего члена ордена Бернарда Клервоского, как навстречу им дунул холодный ветер. За величавыми дубами и кедрами показались стены, сложенные из светло-серого камня; с молчаливым достоинством возвышались башни монастырской колокольни. Деревянные створки были закрыты, дверной молоток отозвался сухим стуком, когда Озэр трижды ударил им в ворота. Новиций в белом наплечнике поспешно вышел им навстречу из узкой боковой двери. Озэр объявил:

– Филипп Сент-Нуарский и его спутники просят пристанища и защиты у аббата вашего монастыря.

Юноша энергично кивнул и побежал отпирать ворота. Несколько мирских братьев, работавших на огородах около главного здания, на мгновение подняли головы, заметив лошадей и всадников. Как только всадники спешились, двое новициев подошли, чтобы отвести лошадей в маленькую конюшню рядом с трапезной и кухнями. Один из них, самый молодой, покраснел, увидев Аэлис, но тут же отвернулся и занялся своим делом.

Главное внимание строители монастыря уделили возведению церкви и крытой галереи внутреннего двора, немало приложили они старания и при постройке зала капитула и мест уединения и размышления для членов конгрегации, да иначе и быть не могло: благородные цистерцианцы, прибывшие в Мон-Фруа для молитв и духовных трудов, мало времени уделяли мудрёным хозяйственным вопросам. Так что, хотя аббат-основатель располагал бесценными наставлениями почтенного главы ордена, процветание пришло только с избранием второго, нынешнего аббата, Гюга Марсийского, принявшего бразды правления и взявшегося за дело с жаром, подобным тому, что владел им в 1146 году, когда, будучи всего лишь 18 лет от роду, он призывал к крестовому походу против неверных и, не удовольствовавшись этим, сам в конце концов взошёл на корабль, взявший курс на Иерусалим. К счастью, те дни и тот неудачный поход, принёсший столько смертей и унижения христианским рыцарям, остались позади, и теперь под рукой Гюга монастырь переживал редкую пору благоденствия. После долгих лет междоусобной борьбы здешние земли в кои-то веки вкушали мир, и ни один сеньор не посягал на имущество ордена ни из нужды, ни ради наживы. Аббат употребил весь свой такт, ловкость и связи на то, чтобы обеспечить себе благодатный мир. Время от времени какая-нибудь партия отправленного на продажу товара загадочно исчезала или отряд рыцарей являлся и требовал десять мешков зерна или месячную выручку от аренды мельницы. Но это случалось всё реже, зато число мирских братьев, работавших на аббатство, за последние годы значительно выросло. Пришлось построить ещё одну трапезную, дормиторий и кухню для мирских братьев. А год назад появился и скрипторий, где те немногие, кто владел искусством иллюминирования рукописей, усердно переписывали фолианты, присланные на время из библиотек других монастырей ордена. Даже прошёл слух о возможном приезде в скромную обитель епископа Шартрского. Зная непредсказуемый нрав юного Гильома Белорукого, брата графа Шампанского, аббат гадал, радоваться ему или тревожиться. Однако и для огорчений были поводы: в последнее время местные молодые люди из тех, что не могли найти себе занятия, отправлялись в Компостелу или в Иерусалим вместо того, чтобы стучаться в ворота его аббатства с тем, чтобы принять духовный сан. Другие покидали Мон-Фруа и селились под защитой стен Шартра, Руана, Тура или Реймса. Времена менялись, без сомнения. Мощности водяной мельницы, которую строили без особой надежды, подчиняясь указаниям наставников из аббатства Клервоского, хватало, и даже с избытком, чтобы молоть зерно окрестных полей. Отец Гюг вёл переговоры с несколькими крестьянами и торговцами на ярмарках в Шампани, предлагая им пользоваться мельницей. За плату, разумеется. Он с удовольствием помассировал себе ногу. Одуряющий жар пустынь, окружавших Гроб Господень, не оставил у него по себе иной памяти, кроме лёгкой хромоты. Однако увечье оказалось весьма полезным приобретением: собеседники часто обманывались и недооценивали несчастного калеку или просто жалели его, так что переговоры вели не слишком бдительно, зачастую проявляли необдуманную щедрость, с чем добрый аббат и поздравлял себя. Хотя не все совершали подобную ошибку. Сент-Нуар взглянул на аббата с лукавой улыбкой и воскликнул: