Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века

– И действительно не вмешивается, – заключил Миша, – молчит даже, когда я подрабатываю. Кисти, краски, этюдник стоят недешево.

Он принес мне папку со своими работами, и я, разглядывая рисунки, пыталась разгадать его характер, мысли, словно проявление фантазий, сочетание цветовых пятен или изгибы линий помогут понять в нем самое сокровенное. Эскизы, натюрморты, портреты, зарисовки, карандаш, уголь, акварель. Умытый дождями Невский и золотое ликование шпиля Адмиралтейства, загадочность полутонов гипсового барельефа и живой блеск глаз котенка, напряженность мышц натурщика и красота лошадиного бега. Иллюстрации его поражали: не такими я представляла Гамлета или Лауру, поющую для Дона Гуана, но это был удивительный мир, прекрасный и неразгаданный и было приятно, что Михаил впустил в этот мир меня. Но чувствовалось в его рисунках непонятная незащищенность и не потому, что рисунок – всего лишь бумага, его можно изорвать, или оставить на нем грязный след ботинка. Становилось страшно за Мишу: создавая свой мир он выставлял напоказ свою душу перед посторонними. А это всегда чревато: могут ведь и плюнуть в самую сердцевину.

Я тоже рассказывала ему о себе и не пыталась скрыть того, что мало видела и мало знаю. Перед кем-то другим, а перед Михаилом было как-то неловко притворяться. Если я ему небезразлична, пусть принимает такую как есть. Да, не наградил меня Бог никакими талантами, но будет ли другая любить его так же преданно как я? Любить.. Я боялась вслух выговорить это слово, но наедине с собой часто произносила это слово. Что, если не любовь, эта щемящая нежность, эта постоянная тревога, заполнявшая все уголки моего сердца? Оно трепетало в присутствии Миши и замирало, когда затихали его шаги на нашей лестнице. Мир расцветал всеми красками, когда Миша был рядом, но мне даже воздуха не хватало, когда он уходил, и я с нетерпением ждала новой встречи.

Тетя Дуся впервые увидела Михаила в день моего рождения. Он принес пышные хризантемы – единственные цветы, которые можно было купить у любой станции метро поздней осенью. Тетка разглядывала его критически, а потом потащила меня за собой на кухню.

– Лида, он какой-то непростой мальчик, – шепотом сказала она.

– В каком смысле? Он что, тебе не понравился? – я слегка насторожилась. Мне так хотелось, чтобы Мишу полюбили и приняли те люди, которые любят и ценят меня.

Тетя немного подумала, потом закончила:

– Уж больно он интеллигентный. Лидуш, я и осрамиться боюсь: вдруг ему наша еда не подойдет. А то мало ли я забудусь и ляпну что-нибудь. Матом, конечно я крыть не буду, а так по-деревенски.

Я засмеялась:

– Не волнуйтесь, тетушка. Если он летом в стройотряде выдержал 2 месяца на кашах, то уж на счет нашей еды не сомневайся.

Но тетя Дуся еще долго причитала, а в последний момент решила не ставить на стол водку.

– Лидуш, что он о нас подумает? Скажет еще, пьяницы какие… Я-то водочку уважаю, конечно…

– Да что Вы, тетя, суетитесь. Словно смотрины устраиваете, – рассердилась я, – Миша и так знает кто я и откуда и чем занимаются мои родители. Вы что, товар лицом показываете?

Тетя ухмыльнулась неопределенно, но вместо водки принесла две бутылки «Рислинга». Я была счастлива в этот день рядом с дорогими мне людьми, и пусть их было немного – за столом сидели тетя, подруга Оля, Михаил и брат Саша, получивший увольнительную в военном училище, но это были самые-самые. Мы веселились от души, а потом проводив гостей, тетя все пыталась расспросить меня побольше о Михаиле в то время, как мы с ней, надев фартуки, мыли на кухне посуду. Я отмахивалась, но не так то было просто побороть ее назойливость. Тетя задавала вопрос за вопросом, как опытный кадровик, решающий, принять Вас или не принять в какой-нибудь «почтовый ящик».

– Тетя, ну что Вы привязались к человеку, вы и так пялились на Мишу весь вечер, а теперь все выспрашиваете и выпытываете, – взмолилась я.

– А как же! Ведь не случайно ты его позвала на день рождения, – возразила тетя, – а потом добавила другим тоном, заканчивая разговор и вынося вердикт – парень он хороший, но он не наш.

И повторила, обернувшись в дверях:

– Не наш!

Нет, я не могла поверить тете. Бесконечно любя Михаила, я ощущала его частью себя, хотя наши отношения пока оставались платоническими. Я даже немного обиделась на тетю: но почему она считает, что Миша «не наш»? он воспитанный, интеллигентный – и правильно! Неужели по ее мнению мне бы больше подошел как-либо хамовитый жлоб? Нет, Миша мой, только мой, и если это было бы возможно, я бы повесила на нем табличку с надписью «частная собственность».

Примерно так рассуждала я, лежа в углу на своей раскладушке. Возбужденная прошедшим днем рождения и раздосадованная тетиным вердиктом я не могла уснуть. Внезапно мысли мои потекли в ином направлении: а что если вешать табличку на Михаила нет никаких оснований? Он же ни разу не сказал, что любит меня, и не принимаю ли я желаемое за действительное? У мужчин вообще язык становится бедным, когда дело касается чувств. Они считают, что из охов-вздохов, поглаживания по ручке, объятий и поцелуев мы можем сделать правильные выводы, а значит, слова не нужны, нол это не так. Где-то я слышала фразу: «Женщина любит ушами», и мои уши не прочь послушать волшебную мелодию любовных признаний. Увы! Михаил не был исключением из правила и как типичный представитель второй половины человечества, выражался неясными намеками, а то и вовсе красноречиво молчал, полагая, что его ласки и поцелуи скажут все сами. Я же сгорала от любви и жаждала любовных признаний.

Утро пришло решение: я первая скажу ему о своей любви, и он вынужден будет ответить. Да, но необязательно ожидать благоприятного ответа. И потом, как это сделать? Сказать ему прямо в глаза не хватит смелости: у меня при мысли об этом язык примерзает к небу.

Написать письмо – но я не Татьяна Ларина!

А что если… Идея, пришедшая в голову, казалась необычной, но мне она понравилась. Вместо тривиального любовного письма, которое, кстати я не знала, как написать, я пошлю ему пластинку и пусть потом Михаил, прослушав сороковую симфонию Моцарта скажет, что он ничего не понял! Если так, то все же будет не обиднее, чем выслушивать отповедь на подобие той, которую обрушил на бедную Татьяну Евгений Онегин.

Сказано – сделано. Я передала ему пластинку и попросила обязательно послушать. Михаил недоуменно пожал плечами, но пластинку взял. Через 2 дня он дал мне в руки запечатанный конверт и попросил вскрыть только дома. Я выполнила его просьбу и когда с замиранием сердца достала лист бумаги и развернула, то строчки побежали у меня перед глазами, я облегченно вздохнула. Письмо гласило: «И я тебя тоже очень люблю.»

Глава 7

С этого дня рухнула словесная плотина и мы уже не стеснялись говорить о своей любви, и все казалось на столько очевидным, что непонятно было, почему у нас язык не развязался раньше. Во время тетиных поездок, мы приходили в ее комнату, целовались до изнеможения, и легкий трепет пробегал по телу от каждого его прикосновения, но близости я страшилась, и хотя полагала ее неизбежность, но не могла переступить какой-то внутренний барьер. Но все-таки, когда глубина ласк затягивала, растекаясь сладкой болью, я не позволяла ни на секунду расслабиться и потерять над собой контроль, и в последний миг сопротивлялась его рукам и губам: «Нет, не надо, не здесь, не в этой комнате».

Но все же так долго не могло продолжаться. Это походило на рискованную игру, где мое поражение могло оказаться победой. И мое тело привыкало к прикосновению его рук, предательски снижая порог сопротивления, а внутри меня гнездилась незнакомая ранее чувственная боль, от которой не было спасения.

Однажды Михаил ждал меня как обычно у Банковского моста, а когда я подошла, торопливо поприветствовал и предложил съездить с ним в одно место. Я поинтересовалась, куда все-таки, а он молча вынул из кармана пальто связку ключей и повертел перед моими глазами.

Не надо думать, что я была тогда такая юная, неискушенная, глупенькая – не на луне жила, а среди других людей – и мне несомненно стало ясно значение этого жеста. Девочки в группе трепались о чем-то подобном, но я и представить не могла, что со мной может произойти тоже самое. Помню, с каким каменным презрением я выслушивала рассказы о том, как та или иная пара, не имея крыши над головой, «достают» комнату у друзей или знакомых на час-другой. Приходить в чужую комнату, сталкиваться с соседями, которые смотрят на тебя понимающим взглядом, валяться в чужой постели, прислушиваясь к матам в коридоре – по мне это было пределом человеческого падения.

Хуже, чем заниматься любовью в комнате кроткой тети Дуси. А Михаил держал эти ключи и ждал моего решения, как ни в чем ни бывало. Огромный фонтан недобрых чувств к нему хлынул в мою голову – и возмущение, и ревность, и чуть ли ненависть, но стоило нам встретиться взглядами, как этот фонтам стал усыхать, и только ревность настырной капелью продолжала барабанить, но и звук этой капели постепенно стихал.

И все же я поинтересовалась:

– Чья это квартира? Кого-то из твоих друзей?

– Нет, что ты, – ответил Михаил, – это квартира моего деда.

И угадывая мой вопрос, добавил:

– Он уехал на 2 дня. Попросил присмотреть, дал ключи.

Мы молча ехали в троллейбусе на Васильевский, держась за руки, но избегая смотреть друг на друга. Я согласилась поехать с Михаилом, переступив через страхи и сомнения, подбадриваемая его надежным рукопожатием, уверенная в своей и его любви. И мне даже в голову не пришло выговорить для себя какие-либо условия, гарантии, например, в отношении брака: претил любой дух торгашества, особенно в любви, – все это было недостойным и унижало нас обоих.

Мы вышли возле университета и направлялись к Большому проспекту. Падал мелкий снежок, навстречу попадались редкие прохожие. Дворы – колодцы были непривычно тихими и безлюдными в этот час, лишь иногда из открытых форточек доносилось бормотание ленинградского радио.

Полумрак подъезда, поскрипывание старого лифта, массивная дверь, обитая коричневым дерматином. Миша открыл дверь, и мы очутились в квартире. Большая прихожая, заставленная старинными шкафами, на кухне слышны тоже бормотание радио и шум воды в трубах. В квартире нет никого, кроме нас – мы идем прямо в комнату. Окно пропускает размытый свет декабрьского дня. Этот тусклый свет играет радугой в граненых стеклах массивного старого буфета, на полках которого притаились фарфоровые и костяные статуэтки, сверкают позолотой чайный и кофейный сервизы. На книжных полках разноцветные тома, привораживающие своей мудростью. Я шагнула вглубь комнаты мимо шифоньера, стола и тахты, прямо к буфету и уставилась на фарфоровую хрупкость балерин, собачек и раскосых японок. Позади меня раздался громкий стук открываемой дверцы шкафа. Я взглянула на Михаила: он стоял в своем черном пальто возле тахты, держа в руках аккуратную стопку постельного белья. Я неожиданно рванулась вон из комнаты, подхватив по пути свою сумку с книгами, но он швырнул белье на тахту и схватил меня за плечи.

Поцелуй наш был продолжителен, сердце замирало в щемящем восторге – не было сил для сопротивления, и мое тело, побуждаемое сладкими импульсами, грозило выйти из повиновения, сумка с книгами со стуком упала на ковер, затем рухнули по очереди мое и его пальто, туда же падали один за другим предметы нашей одежды, а потом и мы опустились прямо на ковер, на ворох тряпок. Сердце мое бешено колотилось, но в упоении близости я плыла по волнам физической любви и вместо скованности занимало упоение.

Потом мы стояли под душем, прижавшись друг к другу. По нам бежали струи воды, и мы слизывали дрожавшие капли легкими быстрыми поцелуями. По радио на кухне был слышен стук метронома, усиливающийся в пустой квартире – падали в вечность секунды, утекала вода, а мы так и стояли обнявшись в немом восторженном оцепенении от происшедшего.

Возвращались молча. Короткий декабрьский денек подходил к концу, горели фонари, и переполненный троллейбус полз через Дворцовый мост, перенося нас из фантастического мира любви в обыденную реальность. Потом мы долго стояли у подъезда не в силах расстаться. Никогда мы не были столь безъязыкими, как в тот вечер, хотя самые нежные слова так и вертелись на кончике языка, но они так и не сорвались с уст.

Потрясенные внезапно обрушившейся близостью, мы не остались на ночь в той квартире, но на следующий день в голове немного прояснилось, и сразу вспомнилось то обстоятельство, что Мишин дедушка будет отсутствовать еще сутки, а не воспользоваться этим было бы грешно. Стоя у канала Грибоедова, мы обговорили этот факт и решили покинуть наше счастливое пристанище завтра утром – а именно, сразу ехать на занятия. Я рассчитала, что тетя Дуся вернется из поездки послезавтра – она и не заметит моего отсутствия этой ночью. А Михаил заверил, что мать не будет его искать, обзванивая всех подряд: он иногда по ночам разгружал вагоны на товарной станции. Раз так – можно ехать.

Удивительно! Если вчерашний день у нас был слишком скупым на слова, то сегодня, как говорится, прорвало. Мы болтали громко, так что слышно было на весь троллейбус. Мы касались всевозможных тем – институт, погода, планы на каникулы, репертуар кинотеатров, бездарность и талантливость актеров и режиссеров, субъективность критиков, новый Аськин брючный костюм… И лишь одну тему предпочитали избегать – это все, что относилось к непосредственной цели нашей поездки.

Мы болтали, проходя через дворы – колодцы, в подъезде, в лифте, у дверей квартиры, куда я входила уже почти как хозяйка: знала где выключатель, вешалка или столик для сумок.

В комнате все оставалось как вчера. Миша так и не закрыл дверцу шкафа, и он выставил нам напоказ свое содержимое. На тахте, покрытой клетчатым пледом, валялась стопка белья – она нам не понадобилась.

Но сегодня все должно было быть не так! Никакой спешки. Это наше свидание немного напоминало игру – подражание тем любовным парам, которые мне были известны по кино или многочисленным романам.

Какая-нибудь парочка приезжала на уик-энд в кемпинг или очаровательный загородный отель, снимала номер на двоих, записывались в книге посетителей как муж и жена, а дальше ужин при свечах, широкая постель и любовь, любовь, любовь…

Нашим номером в загородном отеле была дедова квартира, а приготовлением ужина мы занялись немедленно, немного опустошив холодильник. Миша накрыл стол в комнате, и даже свечи нашлись – они красовались возле наших приборов в высоких бронзовых подсвечниках.

Миша достал из своей сумки бутылку «Мурфатлара», а я разглядывала посуду на столе: старинный фарфор, серебряные вилки с загадочными вензелями, высокие хрустальные бокалы.

Посреди стола на блюде дымилось что-то очень аппетитное – мясо в соусе с зеленью и горошком, а запах от него дразнил мое голодное воображение.

Миша зажег свечи и я щелкнула выключателем и теперь только 2 мерцающих огонька освещали комнату. Мы сидели друг напротив друга, золотилось вино в бокалах, трепещущий отсвет падал на наши лица, а я чествовала себя такой счастливой! Все вместе – и романтичная обстановка, и переживаемое приключение, и ожидание любви – будоражило кровь, а воображение рисовало фантастические картины.

Нежная музыка лилась из транзистора.

«Michelle. my belle…«10 – пели «Битлз», и сердце трепетало в щемящем восторге.

Миша смотрел на меня с ласковой улыбкой, трепетали тени его ресниц, удлиненные неверным огоньком свечи, мягкие губы полуоткрыты, а руки покоились на моих. Май белл – моя красавица. Твоя красавица, твоя…

Да, дедова тахта, конечно, не королевское ложе, но в этом ли дело? Как хорошо и уютно нам было на ней, как нежны ласки, горячи поцелуи, крепки объятия. Мы долго и неистово занимались любовью и не могли оторваться друг от друга. Михаил был магнитом для меня, а я для него. И не гас огонь, гнездящийся внутри, и я послушно откликалась на зов поцелуев. Наконец, обессиленные, мы отворачивались друг от друга, но через пару секунд снова сжимали в объятиях разгоряченные тела. Была уже середина ночи, когда понемногу стал рассеиваться любовный туман, и призрак завтрашнего утра воочию встал перед нами. Поставив будильник на 7, мы попробовали уснуть и лежали тихо. Миша отвернулся от меня, но я не была уверена, что он спит. Меня же мучила бессонница. Я избегала прикасаться к Михаилу, боялась, что все желания всколыхнутся снова, и кажется, небезосновательно – даже тепло его смуглого тела дразнило воображение. Я прикусила палец, чтобы мысли переменили направление, и тут же вспомнила об институте.

– Боже мой, завтра семинар, а я книгу не открывала, – мне даже нехорошо стало от того, что за все время учебы я впервые я манкировала своими обязанностями.

И в тот же миг любовь была побеждена чувством ответственности, и я, подчиняясь этому чувству, тихонько сползла с тахты и накинув на себя Мишину рубашку, подхватила сумку с книгами и заперлась на кухне.

Пристроившись под настольной лампой, я разложила учебник на кухонном столе и зачиталась, шевеля губами, стараясь запомнить как можно больше и не впускать в голову посторонние мысли. Подготовка домашних заданий являлась столь традиционным занятием, что она принесла покой в мое смятенное сердце. Любовь – это прекрасно, но «хвосты» перед зачетной неделей были совершенно ни к чему.

Послышались шаги в коридоре, и в кухню вошел Михаил в купальном халате, накинутом на голое тело.

– Прелестная картинка! – воскликнул он.

Я оторвалась от книги:

– Который час?

– Половина третьего. Что это тебе взбрело в голову – заниматься ночью?

– Можно подумать, завтра занятия в институте отменят, – буркнула я, – если на то пошло, я тебе удивляюсь: ты же ведь книгу не открывал!

Миша поморщился:

– Ой, только не надо о занятиях! Я так люблю тебя, Лидочка, ни о чем другом думать не могу. И уснуть не могу.

– Я тоже люблю тебя, Миша, но это не значит, что я должна завалить семинар – ответила я и пожаловалась ему, что тоже не могу уснуть.

Миша немного помедлил, потом вышел в коридор и взял из своей сумки упаковку таблеток.

– Ноксирон, – прочитала я и поинтересовалась – Это что, снотворное?

Миша кивнул утвердительно. Меня удивило, что он таскает с собой эти таблетки.

– И ничего удивительного, просто меня часто мучает бессонница – объяснил Михаил. – А таблетки эти можно в любом аптечном киоске на любой станции метро купить. И даже без рецепта.

Мы приняли по таблетке и отправились спать, но поначалу тихо поглаживали друг друга, обмениваясь короткими поцелуями. Потом пришел сон.

Наутро мы покинули наш временный приют, а потом несколько дней ходили, как помешанные, мечтая вновь остаться наедине. И обстоятельства нам благоприятствовали благодаря тетиному графику поездок. Да, да, меня уже не пугала возможность заняться любовью в ее комнате – а почему нет, если там нас никто не побеспокоит. И естественно, чаще всего мы встречались на «моей» территории, но в Мишиной квартире я все же побывала, но мне не понравилось то, что нужно ехать в метро, потом автобусом к черту на куличики на Гражданский проспект, тратя массу времени на дорогу. В метро давки, в автобус не сесть – ну уж нет, пусть лучше Михаилу пересчитывают кости в общественном транспорте. А я его буду ждать на загородном.

Квартира их произвела впечатление сожительства двух параллельных миров: в мире Мишиной мамы – уют и порядок, красивая стенка, стеллажи с книгами, ароматные флакончики духов возле зеркала в прихожей, в ишином мире уюта нет и в помине – тахта и секретер, гитара в углу, магнитофон на сломанном табурете, а все остальное – холсты, холсты, холсты.

Тогда, впервые войдя в его комнату и оглядывая обстановку, я впервые подумала, что он одержим живописью – ей было подчинено почти все в этом замкнутом пространстве, даже в запыленном тубусе для чертежей хранились книги. Я едва не опрокинула мольберт с новым холстом – Миша еще только собирался его грунтовать – и в страхе присела на тахту. Не могу пересказать, что было изображено на этих картинах, иначе не хватило бы этой книги, ноя была потрясена!

Не знаю, было ли это талантом – я и так в глубине души считала Мишу гением – но меня поразила его работоспособность. Столько успел написать! Когда? Но как здорово!!!

Помню, еще в октябре мы пару раз ездили на побережье Финского залива в Зеленогорск. Там мы отправлялись на пустынный берег, где Миша располагался с этюдником и сразу начинал работать, а я бродила в тишине, глядя на холодную воду и гряды валунов, уходящие вдаль, к горизонту. Таинственно шумели сосны, шуршал гравий под ногами, и в моей голове звучали стихи:

«На кустах зацветает крыжовник

И везут кирпичи за оградой.

Кто ты: брат или любовник

Я не помню и помнить не надо…«11

Я уходила, но возвращалась к Мише – он был точкой отсчета в моих блужданьях, но, кажется, он даже не замечал меня. Мазок за мазком – появлялся этюд, серая рябь холодной воды, небо с просветленными облаками, убегающие к горизонту. Иногда я выводила его из сосредоточенности, спрашивая о чем-то незначительном или предлагая чай из термоса, но даже оторвав на некоторое время от работы, я не могла полностью завладеть Мишиным вниманием. Он коротко отвечал и тут же возвращался к прерванной работе, так что я в течении долгого времени имела возможность наблюдать процесс творения.

Этюды с Финского залива тоже были тут, стояли на полу у стены.

Так вот, ноги меня не держали, как я уже сказала, я была потрясена увиденным в комнате Миши, и, очевидно, что-то изменилось у меня в лице, а Миша смотрел на меня с выражением испуга. Он предложил чаю, и я не отказалась: мне нужно было придти в себя. Мы пили чай в кухне из красивых чашек, насыпая сахарный песок серебряными ложками с такими же вензелями, какие я видела в квартире деда. Миша заметил, что я верчу ложку в руках и сказал:

– Я помню это серебро еще с детства. Довожу до вашего сведения, мадемуазель, что в еврейских семьях принято иметь серебро и много детей.

– Я это заметила, я имею в виду серебро, – отозвалась я, – но зачем ты мне это говоришь?

– Чтобы ты знала, что тебя ждет.

– Что именно, чистить серебро или рожать детей?

– И то, и другое.

Я посмотрела на Мишу долгим взглядом, в котором сквозило недоверие.

– А мне Аська сказала, чтобы я не рассчитывала на брак с тобой – евреи не женятся на русских.

– Смотря какие евреи, – проговорил Михаил, – и смотря на каких русских. На Айседоре я бы не женился даже под угрозой расстрела.

– А… на мне?

Он отодвинул чашку, и руки его сомкнулись вокруг меня плотным кольцом.

– Я не хочу терять тебя, Лида, – сказал он пристально глядя в мои глаза – я люблю тебя, никого еще так не любил.

Мне показалось, что голос его дрогнул, и ревность снова вонзила в сердце свою острую иглу. Лена… Она когда-то была в его жизни, ее так просто не вычеркнуть, не забыть. Она целовала эти манящие губы, обнимала за плечи, ерошила непослушные каштановые волосы, утопала в его глазах – она делила с ним дни, а может быть, и ночи. Она идет теперь своей дорогой, но почему же дрогнул Мишин голос? Может быть, он вспоминает то время, когда они были вместе, невольно сравнивая Лену и меня?

Мы все еще сидели молча и он так же вглядывался в мое лицо.

Отогнав мысли о сопернице, я спросила, опустив глаза:

– Это как понять? Ты мне делаешь предложение?

– Именно, предложение. Правда, на ближайшее будущее. Лида, дай мне закончить третий курс. Как у нас в политехе говорят, сдал «сопромат», можно жениться.

Я чувствовала волнение в его интонациях, он не был уверен в моем ответе, может быть, и будущее немного страшило, ведь у нас, как говорится, ни кола, ни двора. Но у нас была любовь, такая, что встречается раз в тысячу лет, и это придавало уверенность в дальнейшем.

– Ну что ж, – улыбнулась я, – сдавай сопромат. А потом я буду чистить твое серебро и рожать детей.

Миша впился в мои губы долгим поцелуем. Я была счастлива, ведь в моем понятии «любовь» и «брак» относились к одной категории, я и не мыслила одного без другого, и меня приводила в восхищение мысль стать женой Михаила Фальковича. Боже, каким огромным тогда казалось мое счастье, каким безоблачным жизненный путь – и я не верила в возможность разочарования.

Глава 8

Легким облачком на светлом небе, предвестником грядущих событий предстала Лена. Она появилась у нас в институте, разыскивая Аську по какому-то важному делу. Это была высокая красивая девица с копной пепельных непослушных кудрей и библейскими глазами, с ног до головы одетая в импорт. Я не обратила поначалу никакого внимания на нее, но когда они с Аськой уселись позади меня в аудитории и заговорили о своих проблемах, я уловила, что ася называет незнакомку Леной. Мне стоило больших усилий сдержать себя, и не обернуться, уставившись на бывшую соперницу. Впрочем, я не была уверена до конца, что именно на бывшую.