скачать книгу бесплатно
– Что у него? – спросил Гайдаенко у фельдшера.
– Пустяки, – отмахнулся фельдшер, делая укол потерявшему сознание прапорщику Гатаулину. – Осколок попал в ягодицу.
Не обращая внимания на офицеров, Папшев раскачивался, как китайский болванчик, и всхлипывал протяжно и нудно.
– Прекратите распускать слюни! – громко сказал Гайдаенко солдату. Тот на мгновение, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленному, умолк, а потом с новой силой принялся за своё. – Сержант Крутов! – возмутился Гайдаенко. – Примите меры! Он что умирает?
– Ну, ты! Заткнешься или тебе помочь? – зло прошипел сержант, склонившись к самому лицу солдата. Это подействовало.
Через час колонна продолжила путь. Уложив погибших на дно кузова на плащ-накидки, накрыли их большим брезентом. Молча сидели бойцы, покачиваясь на ухабах и изредка поглядывая на трупы. Трупы были похожи на спящих солдат. На больших ухабах, когда машину подбрасывало, трупы отрывались от пола, и тогда казалось, что они охают от боли, на крутых поворотах они поворачивались на бок – чтоб дать немного отдохнуть сомлевшей спине.
Только с рассветом добрались до гарнизона. Уже на въезде набежавший ветерок отвернул край брезента, и Ярошенко увидел, как один из лежавших покойников как-то хитро ему подморгнул и улыбнулся, вроде он доволен, что это случилось с ним сейчас, и он не завидует им, живым.
Как только солнце поднялось выше гор, прохлада сразу же сменилась зноем. Пыль, мелкая и въедливая, была повсюду: на сгоревшей траве, на пятнистых крышах лачуг, запах пыли преследовал везде. Першило в горле, пересыхало и неприятно покалывало в носу.
Гайдаенко и Хатынцев доложили о прибытии командиру полка, оказавшемуся, к большому удивлению Гайдаенко, его однокашником Евгением Залевским, Женькой, по тем давним курсантским временам. Залевский очень огорчился по поводу таких больших потерь и сказал, что этого можно бы и нужно было избежать, для этого и был послан Трубецкой.
– С него и спросим! – заключил он и дал три часа на устройство.
После командира полка они зашли в строевой отдел, чтобы решить организационные вопросы, и главный из них – отправку погибших.
– Солдат отправляем по месту призыва, – пояснил старший прапорщик, слегка развязный малый из строевого. – А с прапорщиком – решайте сами. Отправляют и по месту последней службы, если там осталась семья, отправляют и на родину. Когда как. У нас для этой цели заведен журнал, и там есть такая графа. – Старший прапорщик достал из шкафа журнал и подал его Гайдаенко.
Графы журнала в общем-то ничем особым не выделялись: должность, звание, ФИО, год рождения, адрес родителей, жены и…место погребения в случае гибели.
Старший прапорщик заметил замешательство офицеров.
– В этом пункте есть необходимость, – сказал он, глядя немигающими выпуклыми глазами на офицеров. – Она возникла после того, как долгое время возили по стране капитана Саламаху. Родителей нет, детдомовец, а жена обчистила квартиру и умчалась с хахалем на юга.
– Ну, и где же его похоронили? – спросил Хатынцев, бледнея на глазах.
– По месту призыва направили. Военкомат похоронил. Вот тогда командир и ввел эту графу.
– И что выбор неограниченный? – спросил Хатынцев, потирая жесткий небритый подбородок.
– Практически, так. Ведь, здесь не требуется прописка и жилплощадь, – принял за шутку слова Хатынцева старший прапорщик.
– И что – в Москве можно?
– Кроме Кремлевской стены. Там большая очередь, а стена каменная, не резиновая.
Пока шёл этот, ничего не значащий, разговор, Гайдаенко усиленно думал, что же ему записать в эту дикую графу. Записать не штука, ну а если всё же… Почему-то первой мыслью было записать село Елово. Там его любимая Анюта. Ничего подарочек ей будет! Гарнизон? Чисто, ухожено, солдаты регулярно наводят там марафет, для всех свои уголки отведены, участки по сословиям нарезаны: для городской элиты – бугорок с видом, деревца на солнышке тихо листвой шелестят, просторно, не теснятся кресты и уродливые памятники; для военных – чуть пониже, потеснее, словно и там нужно чувство локтя. Нет, не подходит. Одному лежать среди чужих! Остается родная и холодная Сибирь. Далековато, правда, да и спешить тогда незачем. Довезут. Похоронят тепло, с искренними слезами, начальство района выразит соболезнование отцу, скажут, чтобы не стеснялся, обращался по всем вопросам к ним, – всегда помогут. Отряд пионеров школы, где учился… Отец, даст Бог, вынесет, не впервой ему сталкиваться с горем.
* * *
Прошло четыре месяца. Пообтёрлись, узнали, кто на что способен. Были и потери, как в любой войне. Каждая смерть, каждая рана на теле солдата оставляла рубец на сердце командира. У Гайдаенко скоро засеребрилась седина на потускневших волосах, а на загоревшей до черноты коже прописались тонкие риски морщин.
Стоял сентябрь. Он был таким же жарким и пыльным, как и август, и июль. Стороны готовились к предзимней схватке, накапливали силы и средства, устраивали засады у дорог и троп на перевалах.
Гайдаенко лежал, втиснувшись между двух камней, рядом примостился сержант Фёдоров. Потрескивала радиостанция. На голубом небе ни облачка. Чего не приходит в голову, когда сжат ты в пространстве и ограничен в действиях, а мозг твой свободен. Думай, о чём хочешь, нет помех твоим мыслям. Вот и думалось о том, о сём, и о смерти тоже. Она уже не казалась такой страшной, как поначалу. И всё же не хотелось об этом думать. Чтобы отвлечься от невеселых дум, Александр принялся сочинять стихи. Держа соломинку в зубах, он мурлыкал:
Пройдут года, как страшный сон,
В свою Сибирь вернусь,
Схожу к могилам на поклон,
И низко, низко поклонюсь.
Прости, отец, ты мудрым был,
И ты меня поймешь,
Нельзя всю жизнь, как жизнь кобыл,
Измерить на овес и грош…
– Товарищ подполковник, – перебил поэтические мысли сержант. – Разрешите вопрос?
– Давай, дуй, – оторвал взгляд Гайдаенко от зарывающейся в песок букашки, а сам подумал: «Зачем ей крылья, если она в землю стремится?»
– Я слышал, вы из Сибири? – Фёдоров отодвинул в сторону бинокль.
– Как в воду глядел. Из-под Иркутска. А что?
Букашка выползла назад из норки, смешно переваливаясь на тонких ножках, засеменила к следующей норке. Она осмысленно искала спасения.
– Я тоже из-под Иркутска. Залари. Знаете такое? – приподнялся на локте Фёдоров, лицо его оживилось.
– Знаю такое. Проезжаю всякий раз. Значит, мы с тобой земляки, да ещё сибиряки, да из одной области! Это здорово! Ну, и что пишут наши чалдоны? Как они там?
– Живут. Интересуются, как мы тут, когда закончится война. Только, товарищ подполковник, вы разве чалдон? Я думал… С такой фамилией…
– Правильно думал. Мои предки из хохлов. Столыпин побеспокоился, повелел – и поехали украинцы, белорусы, русские обживать новые земли Сибири, Востока, Киргизии… Эксперимент проводили: выживут или не выживут люди в новых условиях. Выжили и даже расплодились.
– А я коренной сибиряк, – с гордостью заявил Федоров.
– Коренные сибиряки тех мест – это буряты. Имеются в виду те места, где мы с тобой родились, – уточнил Гайдаенко, прикладываясь к биноклю.
– Отец собирается отметить своё семидесятилетие, всех приглашает. Только меня не будет.
– Столетие отметишь, не горюй, – пошутил Гайдаенко. – Он у тебя, по-моему, молодец, если сумел родить в пятьдесят?
– Он мне не родной.
– Прости. Не знал.
– Ничего. А где ваша семья теперь?
– Где семья, где семья, – произнес, почти не разжимая губ Гайдаенко. Совсем уж было все улеглось, успокоилось, и обиды показались какими-то мелочными, как и вся прошлая жизнь. Эти четыре месяца всё перевернули вверх тормашками. Многое стало понятным, резко прошла граница между главным и второстепенным. Многое, что раньше казалось важным, сейчас просто не заслуживает малейшего внимания. Ну, вот, например, отношение к наградам. Раньше жгла обида, если обходили стороной в юбилейные даты, а теперь, как никогда, правильно понимаются строки из стихов славного гусара Дениса Давыдова, он писал:
«Пусть фортуна для досады,
К умножению всех бед,
Даст мне чин за вахтпарады
И георгья за совет».
Кстати, ходят слухи, что можно купить орден, и берут совсем недорого.
– Слушай, – отвлекаясь от этих мыслей, спросил Гайдаенко, – можно так написать? Правильной будет строка: «пройдут года, как страшный сон?» Ты же ведь в университете учился, и должен хорошо это знать.
– Если строго, то не совсем правильно. Правильно – годы.
– Я тоже так подумал. Но тогда не будет звучать, теряется рифма. Сам посуди: «Пройдут годы, как страшный сон», абракадабра какая-то. Пусть будет лучше неправильно. Кстати, в классике есть, как у меня: «Нам года – не беда». Видишь, года, а не годы.
– Но есть слова в другом, не менее классическом кино: «А годы летят, наши годы, как птицы», – возразил Фёдоров.
– Да, – согласился Гайдаенко, – поистине велик русский язык, всякий безграмотный может претендовать на новаторство, и всегда будет прав.
– А вы что, стихи пишете? – хитро прищурился Фёдоров.
– Ты думаешь, это привилегия только тех, кто шёлковый платок на шее вяжет? Нет, браток, ошибаешься! Литературу делают солдаты, и её не высосать из пальца. Я имею в виду настоящую литературу, а не литературщину. Вот так, браток! И писать надо для нашего замызганного, сиволапого мужика, который несёт тебя на своём горбу в рай. Или горбе, как правильно, студент? Недоедает, недосыпает этот мужик, толчётся в грязи, но только чтоб интеллигент, как дитя малое, был всем доволен, чтоб славил нашу Родину. А оперившийся интеллигентик, забыв, за чей счёт он жил, на чьей спине выехал в люди, вдруг замечает, какой некультурный этот мужик, как смешон он. Вот так мы и живем. Неблагодарно! Неблагородно! Что же касается поэтов, то их родит история. Живётся тихо-мирно – и поэзия чирикает, порхает с цветочка на веточку, настало грозное время – и стихи пахнут бурей, потом и кровью! Хотя, хватит с нас крови.
– Да вы, товарищ подполковник, прямо-таки трактат сочинили, – искреннее восхищение вырвалось у сержанта.
– Ну, уж и «трактат»! Долг свой хочу исполнить, книгу написать. А когда её писать, если не сейчас? В валенках на завалинке? Тогда и книга будет войлочно-удобная для всех. Такого не должно быть! Вот так!
– Прочитайте что-нибудь из своего, – попросил Фёдоров.
– Слушай:
«Завывает злая вьюга,
Стонет и ревет,
Шимаханская царица, знаю, не придет.
Не придет и не обнимет,
К сердцу не прильнет,
Страстью нежной, безудержной
Душу не сожжет…»
– Дальше продолжать?
– Красиво, но где борьба?
– Борьба будет потом. Это тренировка руки и ума.
Сержант задумался, пошарив биноклем по горам, сказал:
– Я тоже пытался писать, ещё в школе. Но стихи получались какие-то розовые, такие обычно пишут восьмиклассницы, влюбившись в учителя по физкультуре.
– Ты не огорчайся. Про любовь и жёлтые опавшие листья пишут все начинающие. Это как стенка, за которую держится, ставший на ноги ребёнок. Потом уже, если ты полон гражданства, будет и твоя «Гренада». – Эге! Никак появились, – прервал свои размышления о поэзии Гайдаенко. Прильнув к биноклю, считал: – Три, семь… десять, пятнадцать… ещё… Давайте, миленькие, продвигайтесь, мы заждались, бока отлежали.
– Товарищ подполковник! – тихо позвал Федоров. – Вон ещё, на соседней горе.
По склонам гор тремя потоками спускались душманы. Их путь лежал к ущелью, по которому узкой извилистой лентой тянулась дорога. Насколько трудна и опасна была эта дорога, можно было судить по множеству искорёженных и сожжённых машин, их скелеты валялись на обочинах дороги, в ущелье.
Вот остановился направляющий ближней колонны. В бинокль хорошо видно его бородатое лицо, белая чалма. Подождав, когда подтянутся отстающие, он что-то им сказал, видать, выразил недовольство, махнул рукой, и отряд продолжил свой путь. Шли они уверенно, по-волчьи, шаг в шаг, мягко ступали на каменистую тропу.
– Передай: приготовиться к бою! – приказал Гайдаенко сержанту, и чуть слышно прошептал сухими губами: – Ну что ж, Святая Анна, выручи и на этот раз!
Шквал огня обрушился на душманов, когда сошлись они в низине, как в котле. Заметались, иссекаемые осколками и пулемётными очередями, падали за камни, сеяли в ответ слепые, зловеще воющие в рикошете, пули. Ухнул с их стороны миномёт, и тут же за спиной Гайдаенко рвануло, осколки металла и щебня редкими горячими каплями посыпались на землю.
– Засеки его!
Фёдоров, высунувшись, стал всматриваться, силясь определить хотя бы место, где мог бы укрываться миномётный расчёт.
– Вон за той скалой, – показал он рукой после того, как ухнул ещё раз миномёт и сизый дымок взвился над землёй. – Их так просто не выкурить оттуда.
Всё чаще и чаще рвались мины, нащупывая жертвы. Освоившись, душманы короткими перебежками устремились за спасительную скалу, мелькнула белая чалма. Сержант выстрелил, но мгновением раньше скала прикрыла цель.
– Сейчас бы парочку вертолётов сюда! – сказал Фёдоров, досадуя за промах.
– Обойдёмся без вертолётов, – сощурив глаза, обдумывал план действий Гайдаенко.
– Так их не взять, а с темнотой уйдут.
– Знаю, – с нескрываемым раздражением сказал офицер, и сержант понял, что со своими советами ему лучше не соваться под руку. – Передай Федосееву: пусть взводом ударит с тыла, вон из-за той высотки, – показал он рукой на противоположную гору. – И ещё передай: без особой необходимости не лезть на рожон. Они и так от нас не уйдут! Передашь – и сюда!
Перестрелка затихла сама по себе, как не дающая видимых результатов. Гайдаенко ждал, когда ударит взвод роты Федосеева и выкурит противника из-за скалы. Душманы ждали темноты и поддержки. Минут через сорок донеслись частые выстрелы, взрывы гранат и сквозь треск в наушниках послышался тревожный голос командира взвода лейтенанта Веремчука:
– Мы напоролись на засаду! Двое убиты! Есть раненые!
– Закрепись! Не отходи! – приказал Гайдаенко. – Я вызываю вертолёты!
– Атакуют! – прохрипела рация и задохнулась.
– Держаться! – настаивал командир. – Высылаю поддержку и вертолёты.
Направленец от авиации уже вызывал вертолёты, он передал, интересующие офицера боевого управления, данные, после чего тот попросил обозначить себя и противника в нужное время ракетами.
Через пятнадцать долгих минут послышался звенящий гул, и вскоре среди гор показались две точки. Вертолеты маневрировали, меняя курс и высоту, приближаясь к цели, увеличивались в размерах. Вот уж видны поблескивающие колпаки остекления, одиночными искорками сверкали отстреливаемые ловушки.
«Пора!» – решил Гайдаенко, и в воздух взвилась зеленая ракета, брызгаясь искрами, она сгорела, не долетев до земли. Две красные, одна за другой, по пологой траектории, со злобным шипением устремились к утёсу. И тут же послышался хрипловатый голос:
– Удаление пять. Подтвердите цель.
– Цель: скопление противника, минометная точка у скалы внизу, – передал направленец.
– Это оторвавшаяся от горы скала? Красная такая? – уточнял ведущий. Направленец подтвердил.
– Работа! – сообщил ведущий, и тут же с двух вертолётов сорвались и помчались с грохотом хлесткие плети реактивных снарядов. Вспухла пылью земля. Обезумевшие от страха душманы кидались во все стороны, и их везде настигали и секли горячие осколки.
Гайдаенко наблюдал за попавшим в беду противником, и не испытывал при этом ни чувства мести, ни жалости, он, как в кино, был зрителем, наблюдавшим жуткую картину запланированного историей уничтожения людей.
– Земля! – затрещала радиостанция. – Чем еще помочь?
– За горой, слева по курсу, в километре-двух наши попали в засаду. Им надо хорошо помочь, при возможности забрать раненых, – передал Гайдаенко. Вертолёты легли на боевой курс, заложив такой крен, что Гайдаенко зажмурился, ожидая беды. А когда открыл глаза, то вертолёты, разбрызгивая винтами солнечные искры, мчались по самому дну ущелья, чудом не касаясь лопастями отвесных скал. Вот они вышли «на горку», свалившись на правое крыло и опустив нос, ринулись в атаку.
