Под ласковым солнцем: Ave commune!

«Их души – в огне уже здесь, на земле, в огне ада, дорогу к которому они выложили античеловеческой идеологией ненависти» – подумал о партийцах Давиан, тут же спросив себя – «А я чем лучше?».

Парень нашёл выход из здания и как только он его покинул, тут же обдал холод. Ледяное поветрие северных ветров сковывает город морозным дыханием, и все партийцы оделись получше, накидывая меховые плащи и утеплённые штаны. Давиану же, в наказание нельзя этого носить, дабы он исполнил епитимью народного негодования.

– И что же делать? – звучит томный шёпот, подхваченный ветром и никем не слышимый из-за лихих и завывающих порывов.

Впереди всё тот же пейзаж серости и уныния, который Давиан не желает видеть, а поэтому натягивает капюшоне ещё сильнее, скрыв под покровом ткани образы, терзающие его сердце.

«Куда податься?» – спросил себя парень и побрёл по улице.

Рука снова стала подёргиваться от нервного тика, её мышцы чуть-чуть сжались он невралгических зажимов, но парень не обратил на это внимания. Настолько это стало для него обыденным, что он просто засунул её в карман и продолжил прогулку по улице, убирая взгляд с происходящего.

Где-то справа снова идёт делёжка чьего-то имущества. Три человека в серых одеждах изымают какие-то вещи у четвёртого, чтобы вовлечь их в процесс равного распределения ресурсов в Директории. Давиан же знает, что это просто воровство, обычное и неприкрытое.

Он не может смотреть на узаконенное воровство, поэтому переводит взгляд вперёд, но и там его ожидали прикрасы «прогрессивного» общества. Тридцать или пятьдесят партийцев слушают проповедь какого-то иерарха о том, как нужно бить тех, кто посмел вступить в «грех классовости», голося на всю улицу и разнося пламенные речи, от которых стынет кровь:

– Вы слышали, что нам повелевает Свод Правил Боевого Коммуниста? Проводите террор народный, бейте и избивайте любого буржуина, крестьянина или того, кто предался опиуму религиозному. Запирайте их в концлагерях и там обучайте коммунизму методами разными – от побиения до пыток и насилия над телами и душами.

Давиан протиснулся сквозь ряды столпившегося народа, чувствуя, как каждое слово «народного проповедника» режет ему ухо.

«Как можно быть настолько жестокими?»

После заданного вопроса Давиан напрямую увидел, как воплощаются заветы народа – около сотни человек, по-видимому, собралась вся улица, решать, что делать с одним-единственным, закованным в наручники человеком, подле которого стоят Народные Гвардейцы. Парень приглянулся и увидел, что это молодая девушка, лет двадцати двух, с пышным и чёрным волосом. Он подошёл ближе и узрел, как в прекрасных сапфировых глазах утихает рвение к жизни и власть над душой берёт отчаяние, смирение перед грядущим наказанием, а невообразимо прекрасное лицо отмечено печатью печали.

– Что здесь творится? – устало спросил Давиан.

– Девушка обвиняется в нескольких преступлениях, – ответил холодно народный гвардеец в чёрной кожаной куртке. – Она нарисовала на листе А4 корону путём применения карандаша, иначе говоря изобразила символ гнилого царизма, впадая в грех богемщины.

– И это всё?

– Так же она посмела отказать партийцам своей Соты в великом ритуале соития, тем самым поставив личный интерес, выше общественного.

Слова народного гвардейца ранят ум Давиана. Теперь, когда вся пелена прелестей с его глаз спала он видит, что страна, куда он мечтал попасть далеко не сказка, а скорее наоборот, воплощение старых грозных ветхозаветных времён.

«Чем бы тебе помочь?» – юноша знает, что он не может сказать – «вы не правы, отпустите её, поскольку люди эти сейчас закон Директории исполняют в полной мере» и единственное, что он может сделать, так это отстрочить наказание:

– Вы же знаете Собрание протоколов Мудрецов Народных и их повеления касательно народных судилищ, товарищи? – вопрошает парень, обращаясь к толпе.

– Нет, – все отвечают.

– Там, они говорят – «надобно судить людей не улицами, а целыми кварталами как минимум, потому что судилище народное тогда станется более справедливое».

– И что ты нам предлагаешь?

– Вынесете это на более высокий уровень суда, – сказал Давиан, с болью смотря на девушку. – Так будет по-народному.

– Хорошо, – скрипя зубами, твердит народный гвардеец. – Раз сам словотворец нас наставляет на пути коммунистического суда, то значит, так тому и быть.

Толпа стала расходиться по требованию народного гвардейца, который назначил на завтра электронное голосование, которое даст судебно-народное решение по обречённой делу леди. Взглядом, исполненным безрадостности, девушка провела по Давиану, и его взял жуткий озноб, страшная душевная хандра. С чувством ломящей беспомощности, бессилия, в его сознании родилась мысль – «это всё, что я смог для тебя сделать. Прости. Дай Бог тебе помощи».

Юноша пошёл дальше, бесцельно бродя по городу, пока он не вспомнил, что сможет навестить одно приятное душе и глазу место. Ноги будто сами понесли его туда, и душа заликовала, появилось приятное тёплое чувство, изгоняющее нависший мрак.

– Ничего-ничего, есть ещё надежда, – говорит себе под нос Давиан, испытывая приятное чувство радости, предвкушение грядущей встречи с местом обетованным, где кроется благость для души, переполняет парня.

Он миновал быстро пару кварталов, летя туда словно на крыльях ветра и казалось, что он не обращает внимания ни на что, что всё окружение действительно стало настолько выцветшим духовно, что не представляет интереса. Пробираясь по узким проходом между разбухших бетонных построек, парень нашёл нужные пути и следуя по ним, протискиваясь сквозь узкие дорожки и выходя в захолустные дворы он нашёл тоннель, зажатый зданием.

– Ещё немного, – со сладким смакованием говорит Давиан и подходит к месту, которое изливается внутренней тьмой и шагает в него.

Каждый шаг отмечается дрожью и слабостью в коленках, юноша ступает неуверенно, его берёт содрогание от чувства освобождения, но он идёт. Давиан пытается растянуть приятный момент, когда его душа живёт в предвкушении радости, встречи с чем-то, что не помазано идеями Директории Коммун. И спустя пару минут ходьбы встреча наступила, когда он вышел на площадку, в которой уже бывал ранее, только вместо ликования его накрыл приступ бессильной злобы и убийственной печали.

«Как!!!?» – возопил разум Давиана, не в силах сдержать шквал, каскад эмоций, рвущих его в этот момент изнутри; грудь объял неистовый ревущий пламень ненависти, рука ещё сильнее задрожала от нервного напряжения, дышать стало труднее, словно кто-то возложил камень, перед глазами всё поплыло и заплясало, смазав картину и очертания всего, что он видит стали неясными, дрожащими.

«Как!?» – с немым вопросом, Давиан ступил назад и опёрся о стену, чтобы не упасть, продолжая созерцать на маленькую площадку, где раньше росли деревья и вились кустарники.

Тени природного изящества здесь не осталось – вместо неё лишь зловещий памятник человеческому бездушию. Шальной взгляд мечется, цепляя образы того, что сотворили с этим местом и от того, что сделано, берёт холодный страх.

Дерева больше нет, так же как кустов. Их место занял холодный и бездушно серый ковёр из каменной плитки, умастившей землю от края здания до начала другого. По краям выставлены металлические конструкции – лавки, похожие на сидения на вокзале.

«Что тут произошло?» – звучит в уме вопрос, когда Давиан смотрит на стены зданий, и видит, как к ним прикреплены стяги, вышитые кроваво-алыми, чёрными и золотыми нитями.

Вместо древа вырос высокий обелиск, конусом взметнувшийся к небесам. У его подножья что-то написано, что нацарапано о коммунизме и его силе, всесокрушающем воздействии и славе тех, кто готов руки замарать по локоть в крови ради идейной славы, но Давиану всё равно. Вместо этого он, потеряв все силы, словно в парне разродилась бездна и червоточина готова поглотить его душу, сползает по стеночке прямо на лавочку. Металл оказался холодным, но ему всё равно, ибо сию секунду многое для него утратило смысл. Давиану приходится придерживать руку, чтобы невралгические спазмы не беспокоили; его глаза уставлены на обелиск, который стал подобен зловещему надгробию на могиле прежнего торжества свободного духа, какой-то красоты, которая недоступна народу Директории. Теперь этого нет, ибо здесь уставлен один из сотни памятников, смысл которых един – вбить в сознание партийцев идею славы и величия коммунистической идеологии.

Тело юноши, каждая мышца, познало страшную слабость, как-будто все жизненные силы его покинули. Он, воспитанный в Рейхе, в стране, которая ещё держится за что-то человеческое, при встрече с нечеловеческим устройством Директории во всех аспектах, ощутил, как его душа истошно завопила. Его настигло ещё одно просветление о стране, в которую он попал – коммунизм, при встрече с естественным, данным природой, попытается это извратить или уничтожить, ибо его задача насадить идеалы противоестественного бытия. И ныне парень это понял, когда сюда вернулся, ибо то природной изящество, его малая кроха, которая тут была, строителями нового не-дивного мира была обращена в холодный монумент окаменевшего сознания.

«Таков сей град» – подумал Давиан. – «Выбивает из нас всё прекрасное, делает механизмами в бездушной машине. Кажется, если привести здешних жителей в самый прекрасный сад, когда-либо существовавший на многострадальной земле, то они и его превратят в беспутную пустыню душ, сделав из благоухающих полей и прекрасных лесов бастионы каменных джунглей».

Парень сжался, сидя на лавке, съёжился, внутри него проистекает река холодного страха, изливающаяся в каждую часть тела, отчего ему кажется, что всего его охватила паника, каждая клетка организма пронизана неприятным щекотливым чувством, от которого нет ни защиты, ни спасения.

«А как же то прекрасное величие природы в Сверхулье? Разве это не прекрасно? Но почему они его оставили, не превратили в каменную пустыню?» – в разуме появился рад вопросов, на который нет ответа.

Давиану кажется, что всё его тело и душу объяла неизвестная лихорадка. Его душа проваливается в огонь, истошно вопящее и всеополяющее пламя, от которого нет спасения, нет укрытия, содеянное человеческими руками, которое бы избавило от этого страшного огня. Ропот напал на парня, тревога прокралась вовнутрь и кажется, завладела всем его естеством и в вопящем разуме рождается единственный вопрос:

«Где же теперь можно спрятаться?»

Ещё пару мгновение его брала дрожь и тошнота, казалось, что у ушах стучат громоподобные барабаны, ставшие откликом беспокойного сердца и Давиан стал про себя молвить единственное, что его спасало доселе от подобных состояний:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Монотонное и вкрадчивое, наполненное смыслом, повторение этих слов, едва успокоило юношу, и он смог расслабиться, когда странное чувство, впервые его настигшее, отпустило его.

– О-о-о-о-х, – раздался тяжёлый выдох на всю площадь и Давиан опёрся затылком на холодный камень.

Прежние чувства вернулись к нему, он снова может ощутить холод на коже, его ноздри вновь покалываются от приятного касания ледяного воздуха, наполняющего жизнью. Сейчас Давиану кажется, что в его душе всё рухнуло, потеряло смысл и лишилось нечто важного, а посему он готов впасть в депрессию, мир вокруг него стал превращаться в преломлённое отражение ада.

Неожиданно возле лавки раздался приятный женский голос, звучание которого заставило парня содрогнуться:

– Вот ты где, а я тебя искала.

Со скоростью ветра Давиан мотнул головой, почувствовав резкую боль и хруст в шее, но это его не волновало. Он разглядел высокую девушку, облачённую в серые брюки, туфли и обтягивающую куртку такого же цвета. На хрупкие плечи ложатся локоны длинных чёрных волос, по мягкости похожих на шёлк. Лицо девушки сильно исхудало, потеряло прежнюю жизнерадостность, а в аметистово-карих очах читается боль, явное отражение пережитых страданий.

– Юл-Юля? – язык Давиана стал заплетаться, от радости и удивления, которые тёплой рукой коснулись охолодевшей души.

– Да, это я.

Давиан коснулся сильно заболевшей шеи, его лицо перекосила боль, но всё это неважно для него. Он видит человека, единственную душу, которой он может довериться, человека, рядом с которым не страшит гнёт и безумства Директории Коммун.

– Юля, – улыбнулся Давиан. – Как же я рад тебя видеть.

Но в ответ улыбки не было, лишь холодная ухмылка, полная внутренней натуги и покрытого ледяным безразличием трепета.

– Юля, – нахмурился Давиан, – что с тобой случилось? – серьёзно прозвучал вопрос, а вся радость с лица юноши исчезла, как морок. – Зачем ты меня искала?

Девушка сделала пару шагов и присела рядом с парнем, который ощутил что-то неладное, словно её дух был опустошён.

Вместе они просидели молча минуты две, и между ними установилось полное и непоколебимое безмолвие и тишина, прекрасный покой, который вкупе с антуражем этого места походил на могильную тишь. Однако усталая речь дамы разбила затишье, рассыпав его по закоулкам души:

– Как хорошо, что ты вернулся. В последнее время пришлось слишком тяжко… даже думала, что уже пора…

– Пора что? – надавил голосом Давиан.

– Покончить со всем этим… вот представь себе, сидишь на диване и думаешь, что всё кончено и смысла дальше жить нет.

– Да что случилось!?

Девушка не сдержалась, да и никаких сил не хватит, чтобы удержать себя от бури нахлынувших эмоций, и она дала волю себе. Уткнувшись в правое плечо Давиана, Юля горячо зарыдала, послышался вой, протяжный и жалобный, от которого у парня внутри всё сжалось, все его эмоции отметились печалью уныния.

– Ну, успокойся, прошу тебя.

Он приобнял её, лелея надежду на то, что здесь не поставили камеры. Давиан ощутил, как рукав его одежды стал влажно-солёным, немного тёплым, от пролитых слёз. Правой рукой парень прижал к себе Юлю, став призывать к успокоению.

– Прости, – через минуту пришла в себя девушка, утерев лицо рукавом балахона Давиана. – Слишком много накопилось.

– По порядку, что произошло.

– Эт-эт-это слишком тяжко… мены, путём голосования, исключили из… народных законников, путём голосования. К-какая-то харя донесла, что я якобы молилась не коммунизму, а это преступление против коммунистического народа, – сквозь редкие всхлипывания, говорит Юля.

– Ага, как там поётся – не сотвори себе идола никого-то и воздавай хвалу только коммунизму, поправшему всякую религию.

– А я-я… просто присказка была. Подумаешь, как-то сказала – «Слава Богу». А меня выгнали, выкинули как использованную тряпку в назидание, что бы я «следила за словами и больше не попускала осквернения устами народа праведного».

– Я так понимаю, это ещё не всё? – спросил Давиан, только способный предполагать, какое потрясение испытала душа бедной девочки.

– Н-нет. По-потом пришлось искать другую работу. И по итогам нар-народного гол-голосования мен-меня впихнули в Третий дом Равенства.

Давиан знает, что там не только с утра до ночи учат идеологии коммунизма, ибо для послушниц Третьего дома Равенства предусмотрены жестокие диеты и палочные меры воспитания, дабы они смогли прочувствовать всю беду и страдания, которые преодолел рабочий класс в самом начале битвы за коммунизм, как утверждают идеологи Партии. И юноша видит этому подтверждение, когда взирает на синяки, которые отметили руки Юли, смог разглядеть умело замазанный тональным кремом синяк под глазом. Но помимо этого, послушницы «дома» вынуждены отправляться на заводы и склады, где горячими проповедями несут слово Партии, а так же по итогу голосования могут быть приобщены либо к труду на время, либо стать объектом общих утех, тем самым подтверждая постулат о том, что везде и всегда нужно служить обществу всем тем, чем можно. Частная жизнь и личные интересы – понятия, недопустимые для этого странного мира.

Давиан не понимает, отчего сейчас его берёт не просто злоба, но истошно кричащая ненависть к Директории. Он прижимает к себе ослабевшую девушку, как бы испытывая внутренним состоянием, скорбь по ней и в то же время его душа взалкала мести, возмездия для тех, кто с ней это учудил. Его глаза наполняются и печалью, и гневом и бессилием одновременно и такой набор эмоций снова изматывает психическое состояние и понадобилась сила воли, чтобы удержать себя от тряски и содроганий.

– Всё ещё будет хорошо, – шепчет Давиан и ему тошно от того, что это единственное, что он может сделать – утешить словами, а не принести кару на тех, кто творит страшные бесчинства.

– Я так уже не думаю… не думаю… эта страна… она пожирает нас, она не видит в человеке человека… лишь животное или детальку от общества. В глазах Партии, я, да и ты тоже, не больше чем инструменты для удержания власти.

– Я знаю, Юля… пойдём лучше отсюда.

– Куда?! Идти больше некуда…

Давиан встал, одновременно помогая встать заплаканной девушке, томно и тихо говоря:

– Найдём какое-нибудь тихое место.

Глава шестнадцатая. Отвергнувшие «царствие коммунистическое»

Спустя два дня. Полдень.

Холодный каменный пол треснул, когда край латунного посоха сокрушил его, со звоном встретившись с крепким покрытием. Золотистой стрелой его кончик метнулся, расчертив комнатушку ярким светом и разделив группу людей надвое. Маленькая комнатка, совсем не похожая на палаты и кабинеты иерархов Директории Коммун наполнена не менее дюжиной людей, со страхом и боязнью, прерывисто дыша, взирающие на тринадцатого, крупного и высокого служителя Партии.

– Товарищ…

– Заткнись! – пророкотали механическим бренчанием гортанные механизмы существа. – Я не верю в это!

Существо, похожее на ужасающего воителя, чьё тело стало металлом, покрытым роскошными алыми тканями, украшенными тускло мерцающими рубинами и гранатами, подпоясанный прекрасного вида золотым поясом. Его глаза вспыхнули гневом, а шесть пальцев одной ладони с такой силой сжали электронный планшет, что спустя мгновение корпус с громким звуком треснул, разлетелся на куски, а руку обвили жилы из разноцветных проводов.

– Придётся, старший товарищ Форос, – твёрдо говорит человек, облачённый в длинное чёрное кожаное пальто и фуражку; его лицо с грубыми чертами, обрамлённое светлым волосом, выстриженным под каре, модернизированными светло-фиолетовыми глазами. – Я обладаю всей полнотой доказательств, и если придётся, я созову народное судилище, чтобы его осудить волей народа праведного.

– У вас нет полномочий, товарищ Кас, – грохочет Форос. – Народ суверенен, народ послушается того, кто подавлен, дабы нести него светлую волю и нести в массы слова о коммунизме.

– Это уже решит народ, – грубо сказал человек. – Вы не вправе предполагать, что хочет народ, ибо он может это выразить только голосованием. А на вас будет составлен отдельный протокол общественного порицания за то, что вы…

– Заткнись, иначе сгною гневом народным!

Кас не решился продолжить, понимая, что во власти этого «человека» подобное сделать.

Несмотря на холодную сущность и безжизненность, видимый облике железного создания, которому неведомыми эмоции, душу, извращённую и искалеченную, покрытую язвами грехов и страстей нельзя сделать из металла. И сейчас внутри Фороса всё кипит, мысленно он рвёт и мечет и только цепляясь за краткие партийные установки он сдерживает себя от того, чтобы не сокрушить Каса блистающим латунным посохом.

«Дабы не преступить истин народных, я сдержу себя» – унимая гнев, понимая, что указ на неправильность и ошибки в его сторону пережить можно.

В маленькой комнатке, которая служит местом встречи верховных представителей народа по части пропаганды и охраны общества, сейчас вершится судьба одного человека, который даже не подозревает от этого. Втайне от партийца, вершители народной воли решились определить сущность его судьбы и ему только, что и остаётся надеяться на благосклонность партийных иерархов.

– Я вам не дам его арестовать, товарищ Кас. Это не угодно будет народу, да и Партия не одобрит потерю словотворца. Нам нужны умелые проповедники, что служить и нести слово коммунистическое.

– Это вы всё меряете категориями идеологии и дел народнодуховных. Я же служу букве закона, который написан народом, и вынужден дать голосования на выдачу ордера об аресте и привлечения к суду товарища Давиана.

– У вас нет полномочий.

– Я – народный комиссар Народной Гвардии, исполняющий Генеральную Линию Партии в части привлечения к наказаниям, и ваш подручный допустил страшную оплошность, прервав народное судилище, оборвав его праведный порядок.

– И?

– Это моя компетенция дел. Он – нарушил порядок судебно-народного разбирательства, чем покусился на его суверенитет, – Кас обратился к сумке, которая у него на лямке перекинута через левое плечо и вытащил оттуда толстую кипу листков.

– Что это?

– Собрание народных жалоб, которые написали люди, когда узнали, что их права были нарушены вашим подопечным. Народ не терпит, когда его дурят.

– Ох.

Форос был полон решимости разобраться с народным комиссаром, избавиться от него как можно быстрее, чтобы он пропал раз и навсегда, но этого сделать нельзя. Партийному иерарху ткнули в его некомпетентность, указали на ошибки, показали, что его дело по взращиванию паствы и учителей коммунистических, оказалось гибельным, ибо он не смог наставить его на правильный путь.

Самолюбие и гордыня взыграли в Форосе, его поедают чувства и эмоции, которые невозможно исторгнуть, изгнав плоть из тела. Они – короста для души, её болезнь, а её никак не поменяешь на металлическую.

– И что же теперь будете делать, а товарищ Кас? – Форос изогнулся, нависнув устрашающей глыбой металлического тела над парнем, но тот даже не дрогнул, его холодный взгляд остался неизменен. – А?

– Не… народ уже решил, товарищ Форос. Те, против кого было совершено преступление и квартал, в котором живёт Давиан, путём народного тайного голосования, решили, что его нужно задержать, поскольку он отверг наши идеалы.

– Я буду ходатайствовать перед народом о проведении городского голосования. Думаю…

– И что вы хотите этим добиться? – прервал нагло Кас Фороса. – Почему вы так сильно покрываете Давиана?

– Потому что его вина минимальна, – холодно отвечает Форос. – Его деяние не нанесло народу вреда.

Болезненная скорбь, нездоровая печаль взяла в плен то, что осталось от души Фороса.

«Почему я это чувствую?» – родилась мысль в холодно-огненном уме иерарха, и продолжилась с ненормальной скорбью. – «Он меня предал, укусил руку, которая его кормила. Как он мог так поступить? О великие первокоммунисты, как так случилось? За что вы меня так караете, если я вам служил верно?»

Чувства и мысли Фороса впились в жалость к самому себе; он ошибся в выборе помощника, вознамерился из дитя Рейха сделать достойного партийца, но его стремления оказались провальны. Его изъедает мыслью о том, что он не смог достойно послужить народу и больше всего его коробит, что он не справился, не смог покорить и сломить человечность в Давиане.

«Я – Форос, и не смог победить какие-то мысли и жалкое чувство жалости. Как он не смог понять, как он отверг идеалы Директории? Проклятый глупый идиот меня подвёл, опозорил и унизил перед товарищами».

– Он посмел прервать народное судилище, чем попрал святую волю народа к просудится. Он поставил частно-личный интерес партийцы, подлежащего суду, выше общественных устремлений осудить. И вы говорите, что вред, который он нанёс, был мал?

– Хм, – задумался Форос и вытянулся во весь рост; его спина проскрипела, чем вызвала сноп испуганных взглядов помощников народного комиссара. – Раз так, то зачем вы пришли ко мне? Зачем всё это?

– Я должен вас предупредить, чтобы не случилось недопонимании и конфликтов в дальнейшем. Такова народная воля, изложенная во время голосования.

«Народная воля» – фыркнул в мыслях Форос, пригнувшись. – «Как будто народ знает, как верно управлять… ох, простите меня первокоммунисты за мысли еретические».

– Я пойду тогда с вами, – тихо проскрежетал Форос. – Я должен с ним встретиться, посмотреть на предателя.

– Думаю, я должен протестовать, – на этот раз голос народного комиссара стал оттенять аккуратностью. – Вы останетесь здесь.

– А ты попробуй меня останови! – горло Фороса выдало громоподобное рычание, его тело резко вытянулось и его макушка достала до самого потолка; иерарх возвышался над более мелкими помощниками комиссара, став подобным грозному полубогу, от которого в стороны разошлись одиннадцать человек.

– Хорошо, – нехотя соглашается Кас и делает шаг в сторону железной двери. – Мы выступаем, немедленно.

– А где его местонахождение? – цепляется Форос. – Вы же не знаете, где он, не так ли?

– Ошибаетесь. Народное око уже знает, где он и с кем ошивается, а по сему, мой отряд выдвигается согласно координатам.