скачать книгу бесплатно
– Ну-ну. – Разволновался Давиан, монотонно выпрашивая результат.
– Решением народа, в девяносто семь процентов, вы принимаетесь в Улей со статусом младшего бесклассового идейно-иконного неполного партийца на работе пропаганды отвратительности идеологических противников Директории Коммун, – и только стоило последнему слову пасть, прожектора сию секунду потухли, вновь погружая квадратный амфитеатр в темень.
Разные чувства охватили Давиана и Пауля. Первый искренне рад такому решению, распевая хвалебные гимны про себя посвящённые народному выбору, который позволил им присоединиться к Коммуне. Ему нравится, как их встретили, его душа содрогается от больного счастья, когда он вспоминает, как его тут хвалили и дали понять, что здесь ему найдётся важное место. Второй юноша насторожился, когда узрел, что вокруг них развели наигранное представление, затягивая в медовый охват, в котором и вознамерились задушить их бдительность. Но зачем? Этот вопрос теперь единственное, что будет мучить разум Пауля.
– Народные Гвардейцы, – из динамиков, сокрытых у экранов донёсся безжизненный глас, увернувший юношей из мыслей к действительности. – Проводите новых партийцев в «Общие Соты № 14» и заселите в комнаты двадцать и тридцать один.
– И куда же мы Давиан? – беспокойно вопрошает Пауль, с боязнью взирая на то, как солдаты, бывшие частью серых стен, становятся размытыми тенями, приближаясь к ним. – Куда нас поведут?
– Навстречу новой жизни, – сверкнувши глазами, с безумной улыбкой, перекривившей губы, смакуя каждое слово, произнёс юноша. – Теперь всё будет по-новому.
Глава третья. Доктрина «Нового Коммунизма»
Спустя два дня. Улей №17. Дом общего сожительства.
Первые лучи солнца пробились в маленькую комнату давным-давно, часа два назад и напрочь отбросили нависшую над помещением ночной сумрак и теперь тут в полную силу торжествует свет, только вот от его присутствия и наполнения комнатой светлее и радостней не становится в жилье, если это вообще можно назвать жилым помещением.
Внутри всё устроено очень даже необычно – маленькая комната, с единственным широким окном, через которое и льётся утренний свет, с единственной довольно небольшой простенькой кроватью и где-то на стене закреплён небольшой экран телевизора, в котором мелькают какие-то буквы. Тумбочка и столик находятся где-то у угла под покровом отодвинутых туда штор, совершенно потерявшись из виду. Всё было бы чудесно, только стоит окинуть единым взглядом, всё, что тут стоит и можно зарыдать, увидев, что всё выкрашено в единый чёрный цвет, практически не различимого оттенками и только отколовшаяся краска, проявившая истинный цвет материи, хоть как-то разукрашивает это место. Постельное бельё, стены, пол, тумбочка, шторы: всё, что можно найти в комнатке – обрело серый покров, от монотонности которого становится дурно и печально.
На кровати, заняв положение сидя, расположился юноша, облачённый в новые, совершенно другие одежды, что у него были раньше, но именно эта одежда стала ярким пятном на сером полотне безрадостности. Тёмно-багровая накидка, похожая на элегантный плащ, с широким воротником и лоснящийся на солнце, прикрывающий угольно-чёрные брюки, опустившиеся на туфли из кожи цвета бездны. Тело прикрыто алой, необычайно кроваво-красной кофтой, плотно прилегающей к телу и оттого лишённой складок.
Любого, кто тут был бы из других частей мира, возмутила бы такая картина – всё серо и уныло, лишено пристрастия к цвету и даже самой жизни, но только не того, кто здесь живёт, кто впитал в себя выданные постулаты и знает, что «Доминанта Серого, как символа равенства» не просто безумная эстетика, не просто красота безликого, а одно из главных правил, возведённое в ранг «Народного Закона». И после принятия законного установления, что всё должно быть в одном цвете, было дано разъяснение, что преобладание монохромности везде и всюду это визуально-цветовое равенство. И только определённые «внеклассовые элементы общества», как сказано в законе, могут носить цветастую одежду и только для того, чтобы подчеркнуть особенность и необычайность учения, говорящее о тотальном равенстве, и выделить, тех, кто понесёт его в массы.
– Равенство в уникальности и уникальность в равенстве, – шёпотом сорвалось с не худых губ, сидящего парня на кровати и тут же прозвучало волнительное обращение к себе. – Так Давиан, соберись, всё будет хорошо.
В мутных тёмно-синих очах юноши явно читается волнение, и оттеняет странной и едва понятной грустью. Сегодня он идёт в учебный центр или «Дом Идеологической Мудрости», где ему и товарищу дадут знания обо всём устройстве страны, куда они попали, просветят их сивые души светом идейного знания, как мыслит сам Давиан.
– Равенство в уникальности и уникальность в равенстве! – пронеслось по комнате, только слова исходили не от юноши, а проговорены динамиками телевизора, которые мужским голосом проговорили девиз, один из многих, которые существуют в Директории Коммун.
Для большинства жителей других стран эти слова показались бы несуразицей, лишённой смысла, но не для Давиана, который почти нащупал в них суть. Уста юноши дёрнулись в мимолётной улыбке, секундном приветствии того, что его впереди ждёт.
– Как же ты подвёл меня, – тяжко выдохнул Давиан.
Однако и для печали нашлось у парня место. Не только радость и ликование от самого места пребывания здесь, селятся в душе юноши, но и огорчение от действий того, кого он считал другом, колит сердце.
– Как он мог? Как он мог позвать его? Как он мог обратиться к ложному божеству? Как он мог предать разум? – шепчет юноша.
Давиана до сих пор не отпускает безумное разочарование от мимолётного воззвания Пауля к божеству, незнамо какому, но для него, истинно верящего в интеллектуальный прогресс и идею Коммуны, которая отрицает любую форму «религиозной идеологии», как говорят сами «просветители».
Уста жителя комнаты готовы снова раскрыться, но тут же это желание пропало, ибо, сколько не было сильно негодование, но он не хочет выдавать своего хорошего приятеля, не желает, чтобы на него смотрели как на прокажённого. Шептать ещё раз – будет вопрос? Но ведь тогда на него могут лечь подозрение Общедомового Надзорного Партийного Управления, которому содействуют все жителя этого общежития. Давиан каждый раз стеснительно ёрзает, когда вспоминает, что через сеть скрытых по комнате камер за ним неустанно ведётся «Народный Надзор», установленный Партией, естественно в тех безобидных целях, чтобы парень ничем не навредил народу Коммуны. Так выполняется требование, чтобы всё делалось под наблюдением со стороны народа, и с его санкции и если что-то в личной жизни, сведённой до мелко-бытового самообслуживания, не понравится массе людей, то это с его указания, немедленно пресекается. Не угодили вы народу тем, что встаёте с левой ноги, по его требованию, будете обязаны подниматься с кровати с правой конечности; если же люд коммунальный сочтёт, что вы потребляете слишком много света и мало воздаёте ксомуны, то он может принудить вас читать хвалебные песни Партии с утра до ночи в полной темноте. Воля народа здесь возведена в абсолют, однако не для каждого и все знают, что чем выше человек по партийной линии, тем меньше шансов на него повлиять, ибо «нельзя народной волей принудить к исполнению действа того человека, который является содержателем этой воли по высокому рангу», как говорит Народный Закон «О Партийных Слугах Народа».
Но, несмотря на всю фантасмагорию юридического бреда, которая свалилась на нового партийца, Давиан искренне рад, что попал в «новое общество», как он сам называет здешнюю обстановку. Давиан чистосердечно рад, что очутился здесь и тем более гармонично влился в новый коллектив.
Он оглянулся и снова одним взглядом он сумел окинуть все габариты своего скудного жилья. Давиан не осерчал, что попал именно в такое помещение, ведь ему пояснили, что на основе Народного Постановления длина комнат для всех партийцев, независимо от места работы и трудности обязанностей не должна превышать пяти метров в длину и трёх в ширину. Единый стандарт, подчёркивающий «Имущественно-квартирное равенство», говорящее о том, что никто не может владеть большим количеством вещей или жить в большем помещении, чем другой партиец.
– Время! – воскликнул Давиан, вспомнив о том, что ему пора идти и получать образование.
Юноша зацепился кончиками пальцев за серую книгу и подтянул с кровати к себе и сунул в карман. Для него это осень важное пособие, написанное на новоимперском учащее языку и правилам разговора на эсперанто.
Давиан вплотную приблизился к холодному металлическому покрытию двери, отразившее в серой поверхности его черты и сунул палец указательный к панели, затем мизинец и только потом коснулся подушечкой большого пальца на небольшой, с монету размером сенсорный участок. Через секунду, когда был введён код из отпечатков пальцев, массивный каскад металла отворился, выпуская Давиана из своей комнаты, и парень ступил подошвой туфли на серый ковёр и не дожидаясь пока дверь сама не закроется он пошёл вперёд.
Из маленькой, невзрачной комнатушки он окунулся в большое, просторное помещение, раскинувшиеся на несколько десятков метров вдоль и вширь. Давиан вспомнил, что вышел в «Общий Холл», где и проходит вся дневная часть жизни партийцев, которые не на работе. Тут и холодильники, где нет чьей-то еды, ибо она общественная, и диваны, и шкафы, набитые общей одеждой, которую может каждый, если она «Народно-нейтральна». Для Давиана пока несколько странно и его берёт лёгкое сомнение, неудобства, чувство того, что когда он скинет служебные одеяния, ему придётся облачиться в одежды, которые до этого уже кто-то носил, но каждый раз, когда это чувство возникает, он пытается всеми силами души исторгнуть эту мысль, ведь «коммунальный народ только приветствует общественное использование вещей, ибо в, в этот момент рождается истинное равенство».
Пройдя чуть дальше Давиан заметил, как пыль с широких подоконников стирают специальные устройства, поблёскивающие металлическим просветом, и втягивающие в себя весь мусор, а ковры пылесосит похожий на серую пластиковую трапецию механизм, передвигающийся на колёсиках. Давиан уткнувшись взглядом в «диво дивное» вспоминает, почему прозвал людей здесь просвещёнными, ибо освободив своё время, и преследуя цель сделать всё общественным они передали большую часть роботам, что и по мнению юноши позволило им сделать скачок в развитии. Парень чувствует гордость, что является партийцем страны, где большая часть тяжеленого труда отдана механическим тварям, и люди могут свободно, без пригибания спины под тяжкой работой, заниматься изучением великих идей, философствовать, да и просто жить в своё удовольствие.
Давиан покинул пределы «Общего Холла», где люди буквально и живут, переходя в маленький, узкий коридор, от стен которого веет неприятным холодом. Навстречу ему попались две девушки, облачённые в серые одинаковые одежды – штаны и кофты, с ботинками и ничего лишнего. Они еле как разминулись в узком пространстве коридора, теснясь, друг к другу, чтобы пройти дальше. Слишком большие «Холлы» и узенькие проходы вызывали первые часы пребывания здесь у Давиана чувство диссонанса, необычайности, но он привык к этому быстро, подгоняемый одним из Народных Постановлений, говорящих о том, что «Узкие коридорные пространства способствуют повышению коллективности», что Давиан пока понять не может. Однако, оставив мысли о здешнем праве, юноша побыстрее устремился покинуть это место.
Давиан из коридора и через лестницы, минуя другие «Холлы» через пару минут пока он шёл, смог добраться до главного входа. Пока он блуждал в коридорных хитросплетениях ему встретилось не так много людей и в Рейхе каждый, из чистой вежливости, насаждаемой церковью и государством, с ним мог поздороваться и таки засыпали приветствиями соседи, а здесь народ иной, просвещённый, все с каменными лицами миновали Давиана, словно его и никогда не видели, хотя он их сосед и вчера с ними общался.
«Удивительная мрачная невежливость или сдержанность эмоций, которые скупо проявляются здесь в каждом?» – Подумал Давиан, вспоминая, что действительно тут люди не слишком богаты на чувства и такие эмоции как радость или счастье у них могут вызвать только утреннее чтение ксомунов или же пребывание на утренних планёрках, когда объявляются успехи «коммунистического общества» – сколько чего произведено, какое количество идейных отступников казнено и тому подобное.
Любого, кто тут не живёт, эта картина едва бы обрадовала, если даже не показалась бы абсурдной, и даже Давиан не понимает, к чему всё это. Но он тут же успокоил все свои волнения по этому поводу, ибо вытащил из памяти слова здешнего Главы по Общественному Управлению Собственностью – «Эмоции и чувства тоже порождают неравенство, а поэтому и приняты были, на благо партийцев, постановления и законы народные, говорящие об “эмпирическом единстве”, и теперь устремлены все душевные чаяния на создание атмосферы равнения эмоционального, чтобы искоренить всякую разность в ощущении мира и его восприятии». Как только уши Давиана это восприняли, первое, что потревожило рассудок было непонимание сути сказанного, ибо это больше походило на молитвенное восхваление того, что всё красится в серые тона и люди юридически обязаны не проявлять разные эмоции. Но потом до него стало потихоньку доходить, что это ради великой цели равенства и даже принятый «Народный Табель об Чувствах», предписывающий, какие чувства и когда нужно проявлять, устремлён к единой цели – создать общество, лишённое всякого неравенства. «Какая прелесть» – подумал обо всём этом юноша, подходя к большим дверям, что отлиты из железа и раскрашены в серый цвет, с резко контрастирующими алыми восьмиконечными звёздами, которые есть восемь стрел, своим цветом символизирующие яркость всех идей и мечтаний Коммуны.
Давиан, минуя главный холл, который больше похож на большую серую коробку, с расставленными по углам диванами и столиками, приблизился к дверям, что выше него в три раза. Встав лицом к лицу с исполинами, преградившими ему путь, можно ощутить холодок трепета перед одним из самых малых проявлений могущества Коммуны. Протягивая дрожащий большой палец к сенсорной панели, Давиан восхищается тем, как тут всё устроено – монументальность в каждой вещи врывается в душу чувством уважения к Коммуне. Как только отпечаток был отсканирован на тёмно-синей поверхности, массивные слитки железа заскрежетали и поспешили отвориться, быстро отворяясь, и через секунду Давиан уже спускался по холодным бесцветным ступеням, и мимолётно окинув взглядом дворик.
Небо не скрывает яркого света солнца, прикрывшись тонким слоем лёгких облачков, гонимых прохладным ветром, который стал предвестником грядущих погодных аномалий, о которых передали по новостям. Но сейчас пока всё вполне спокойно. Внутренний двор общежития ничем не отличался от расцветки облаков – такой же безликий и лишённый цвета и только ярко-красные символы, выбитые на стенах и вырисованные на свисающих штандартах, явились сильными бликами, резко приковывающие внимание цветовыми вспышками.
– Давиан! – послышался радостный возглас.
Юноша посмотрел вперёд и чуть обрадовался оттого, что его кто-то ждёт. Фигура в таких же одеждах что и он кажется ничтожной посреди двора, образованного в форме буквы «П», и его окаймляют два высоких корпуса здания, средь которых он словно муравей у постройки, устремлённых на несколько десятков метров ввысь, напоминая гротескные бастионы Рейха.
– Ну, здравствуй! – отвечает ему Давиан и его приветствие отражается гулким эхом о дворе.
Юноша пошёл вперёд, отбивая стук каблуком туфель по каменным колоссальным плиткам, умостившим двор, и полминуты спустя уже протягивал руку товарищу в приветствии.
– Как ты, Пауль? Всё в порядке, а то ты в последнее время был каким-то… подавленным.
– Всё хорошо, – уверенно ответил парень, выдавив неестественную улыбку на худом лице, усталыми карими очами давая понять, что ответ больше похоже на ложь, уже тише добавив. – Всё хорошо.
– Славно, как тебе первые дни здесь?
– А тебе? – перекинул вопрос Пауль обратно.
– Просто чудесно, изумительно! – запел душой и словом Давиан. – Никаких утренних молитв, никого контроля государства… его просто нет!
– А как же… как его… «народный контроль»?
– Да ладно, – отмахивается Давиан. – Когда за тобой смотрят товарищи, к тому же такие как ты, это одно. Тут ничего плохого нет, а вот когда какие-то левые люди, да ещё и моралисты чёртовы, это совершенно другое! Это непотребство! – и после секундной вспышки гнева снова хвальба понеслась рекой. – Тут всё чудесно, Пауль, всё потрясающе и особенно – весь труд передан механизмам. И самое главное – за это не нужно никаких денег, потому что их нет. Всё здесь прекрасно!
– И общественные ванные с общественными кухнями тоже тебе нравятся? – аккуратно вопросил Пауль. – И мера, высчитанная до секунды, проведения в этих местах, которую установили для «равенства во времени». По пять минут и двадцать секунд на туалет и девять минут и пятнадцать секунд на приём пищи. На казарму не похоже?
– Может и так…
– Только мы же не в казарме, – почти прошептал Пауль. – А мои соседи? Мне кажется или они…
– Так, тебе что-то не нравится?! – с гневом пронёсся вопрос.
– Всё изумительно, – скоротечно дал ответ юноша.
– А как тебе здесь? – въелся Давиан, нахмурив брови. – Ты ничего сам не сказал об этом.
– Да что тут говорить, – тяжело полилась речь Пауля, но он вовремя собрался и добавил бодрости в слова. – Ничего плохого не происходит, только всё хорошее. Отдыхаю, набираюсь сил.
– Отдыхает он… ты язык выучил? А то нам сегодня заслушивать лекции, а потом, так сказать, в массы их нести. Я надеюсь, ты не забыл, что уже послезавтра мы будем просвещать новых товарищей
– Не забыл, ты планшет взял? Мы же без него не дойдём до «Дома Иеалогической Мудрости». Я-то уж точно.
Давиан опустил руку во внутренний карман плаща и спустя миг в пальцах, в ладони сжато было небольшое, длинной с полкирпича устройство – экран на тонкой чёрной пластиковой подложке.
– Вот видишь, – потряс устройством Давиан. – Всё у меня есть. А теперь давай не будем терять ни минуты.
Пауль заметил, как Давиан нервозно его отчитывал за выпад в сторону его нового дома и с ненормальной радостью описывает его. Он и раньше был заносчивым и проявлял нездоровую тягу к Директории Коммун, как вспомнил Пауль, но теперь, такое ощущение, его будто поразила какая-то зараза, тронувшая его сознание. И не желая больше вызывать лишних подозрений человека, который с каждым становится более фанатичным и рьяным, Пауль без лишних слов и расспросов зашагал плечом к плечу с Давианом.
Двое парней миновали большую бело кирпичную ограду метра три высотой, и вышли в город.
– Как же тут превосходно! – донеслась дифирамба ликования от Давиана. – Вот она сила Коммун!
Пауль не видит тут ничего хорошего, и даже намёка на прекрасное. Гигантские исполинские дома, без цвета, без раскраски, фантасмагорией сумасшедшей высоты и массы создают невыносимо серый городской каскад из бетонно-каменных коробок, которые по чистому недоразумению обозвали зданиями. Прямые до умопомрачения дороги, с очень редкими диагональными отклонениями, расчертили городскую карту на ровные прямоугольники. Юноша не видит тут ничего, что было бы достойно тут внимания. Тут нет ничего кроме тотальной серости и холодности. Серые люди в бесцветных одеждах идут средь безликих зданий по унылым улицам и только пёстро разодетые солидные члены Партии, «Просвистели» или же красочные знамёна и знаки врезаются в сознание яркой кометой, вбивая в память их образы и приходя после недолгой прогулке по мрачному городу ничего кроме знатных партийцев, проповедников и знаков вспомнить нельзя. Для неподготовленного человека это очень трудно воспринять и даже тяжело, а поэтому Пауль старается как можно меньше смотреть по сторонам и идти только в такт с Давианом.
Два парня быстро миновали несколько улиц и, проходя через ещё одну удивительно небольшую площадь, прошли мимо удивительного здания. Красная гранитная крышка ложится на мраморные стенки, в одной из которых есть вход, и вся эта конструкция на маленьком возвышении в виде трёх метров ступеней. Пауль вспомнил, что им говорили об этом месте соседи – это «Культовый Мавзолей», где похоронен один из сподвижников Великой Коммунистической Партии, который стал основателем Улья №17, за что и удостоился почести быть тут похороненным и возведённым в ранг Народного героя. Даже в разгар рабочего дня Пауль видит здесь десятка три человек, которые шепчут слова хваления к мёртвому члену Партии, просят его о заступничестве и даже стремятся приложить уста к его гробу, думая, что это просветит их его мудростью.
«Чем это отличается от молитв святым в Рейхе?» – подумал Пауль и, оставив вопрос без ответа, продолжил путь.
Через несколько минут они вышли к двадцатиэтажной постройке, не самой большой в городе, но наиболее украшенной. Четыре колонны, окрашенные в алые тона, зиждутся на мраморном зеркально вычищенном полу, держа над собой пирамидальную крышу, изрезанную барельефами и символами, а в главный вход ведут множество ступеней, облачённые уже в цвет угля.
– Вот он, великий «Дом», – дрожа от благоговения каждым звуком речи, заговорил Давиан. – Тут, именно тут, по слухам, людей направляют словом к истинам Коммуны. Тут люди обретают правильно понимание истин коммунистических и здесь оглашаются великие прорывы в науках страны этой великой!
Пауль ничего не ответил. Он лишь с ощущением накатываемого отвращения созерцает на это здание, выглядящее ярким огнём, маком средь океана тусклости и своим гнилостным огоньком заманивающее неопытных людей в свои идейны сети. Барельефы, колонны, сам образ и конфигурация «Дома» они в один похожи на древние языческие храмы, капища ушедших в историю римлян и греков.
Краем уха Пауль услышал, как из внутренних помещений «Дома» эхом приносит крайне необычный возглас, похожий то ли на ревностную проповедь священника, то ли на политическое обозрение. Кто-то с неукротимой и пылкой яростью вещает о том, что равенство и отсутствие денег – это высшее благо, а всякие проявления «рыночного капитализма» будут караться смертью.
«Что за безумие?» – родилась мысль в уме Пауля, когда он увидел, как люди продолжают стекаться внутрь «храма», дабы услышать слово.
– А вот и вы! – пронёсся по ушам бодрящей волной механический призыв и двое юношей оглянулись.
Перед ними стоит фигура в два метра ростом, окутанная в светло-красные одежды, отчасти похожие на кардинальские одеяния. Его глаза устрашающе пылают двумя яркими рубинами, чуть прикрываемые краем капюшона, а нижняя часть лица блести металлическими бликами, в его руке, в железных механических пальцах сжат трёхметровый посох, увенчанный массивной восьмиконечной звездой.
– А вы… вы-вы, – залепетал в преклонении Давиан.
– Я тот, – забренчала металлический перезвон гортани, – кто научит вас первоосновам нашего мира.
– Прям здесь? – удивился Пауль.
Правая рука, окутанная в красную ткань, существа вытянулась, и указательный палец уткнулся в направлении главного входа, и решётка вместо губ снова передала звон и громыхание гласа:
– Туда вам ещё рано идти, доктрина «Нового Коммунизма» ясно дала понять, что всем новопосвящённым в тайны нашего общества сначала нужно пройти специальные катехизаторы.
– А как вас зовут? – осмелился спросить Пауль.
– Я старший товарищ Форос Ди, и одновременно Главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова. Приставлен, чтобы вам сегодня дать первые знания о великой идее коммуны.
– Предлагаю тогда начать, – вдохновенно рвётся Давиан услышать слова о величии «нового дома».
Форос снова обнял свой посох и опёрся на него, и вновь донеслась металлическая речь:
– Вы уже почувствовали часть нашей главной идеологии – «Нового Коммунизма» на себе, уже узрели его мощь и величие. Его первый постулат – всё делается по воле народа, вы провели через каждую фибру души, когда люди давали голос за придание вам партийства.
– А общественный… надзор и общие вещи тоже часть «Нового Коммунизма»? – спросил Пауль.
– Конечно, юноша! Так, народ следит за народом, а коллективы становятся ответственными за каждого своего члена, что исключает возможность преступления. – Существо стало расхаживать туда-сюда и через ткань одежд показались его блеснувшие отражением неба металлические ноги. – Вы должны понять, что «Новый Коммунизм» говорит не только прогрессе техническом, но и о социальном, когда главная причина всех войн и конфликтов – частная собственность уничтожается. Если всё общее, то и конфликтовать будет незачем и таким образом любая вещь на вас, – Форос обвёл их остроконечным пальцем, – может стать общественной, и вы сами, если того потребует народ, можете перейти в пользование общества.
– И каким Народным Постановлением это закреплено?
– Это Народный Закон о «Переведении трудовых ресурсов в общественную собственность»! – загремел голос через решётку. – Народное Постановление ниже по статусу, а за ним уже идут Народные Установления, Табели и прочие акты выражения воли общественной.
– А если общество решится сделать общественным что-нибудь у вас. К примеру, ваш посох, то, что тогда? – решил поддеть вопросом Фороса Пауль.
– Ох, юноши, доктрина «Нового Коммунизма» прямо говорит, что люди, которые занимают определённый перечень должностей в Великой Партии, не могут быть подвергнуты процедуре становления общей собственностью, ибо они уже таковыми и являются, ибо выражают волю народа. Ну не может ведь общество само себя обобществить.
«Ага, иммунитеты», – поймал себя на мысли Пауль. – «За красивыми формулировками, за юридическими уловками и хитросплетения закона вы позволяете себе быть защищёнными от “народного грабежа”. Вот она доктрина нового коммунизма – одних под молот равенства, а другим щит от него».
А тем временем, так же держать за посох, продолжает скрежетать механической гортанью Форос:
– Четвёртый постулат. Доктрина не наделяет высоких партийцев оперативным уровнем направления народной воли.
– Это как? – лицо Пауля покосилось в удивлении.
– Они могут формировать самый малый вид актов «народного самоуправления», которым обязаны подчиняться все люди или же нечестивцев покарает милицейский отдел Народной Гвардии. Такие как я, и на пару-тройку внеклассовых чинов, партийцы, имеют право принимать «Народно-Партийное Распоряжение», тем самым оперативно направляя массы народные на дело праведное.
Пока Давиан с блеском в очах слушает всё, что тут говорят, Пауль с опаской посматривает на Фороса, который статью и одеждами как цветасто-безумное бельмо на сером городском полотне.
«Четвёртый постулат “нового коммунизма” ещё один шаг к диктатуре Партии» – новая мысль поселилась в уме Пауля. – «Они, говоря о демократии превратили её в фарс, в ширму, за которой скрылась власть Партии, но ведь если партия и есть народ, то её абсолютная власть это и есть правление народа». – Пауль потерялся в своих мыслях, понимая, что на это и сделали упор идеологи Директории – запутать и увести с пути размышлений и обратив взор на Фороса, юноша продолжил мысль. – «Нету власти Партии, в полной мере, а есть самодурство, таких как он. Да, именно так! Это власть отдельных людей в Партии».
– То есть внеклассовый статус? – неожиданно спрашивает Давиан.
Очи Фороса вспыхнули адскими углями и посмотрели, будто в душу, после чего послышались потоки вдохновлённости:
– Доктрина говорит, что в нашем социуме нет классов, нет иерархии, а есть только товарищи, абсолютно равные во всех смыслах. Однако Партия указала, что в зависимости от Народной должности следует делить народ. Так и появились младшие товарищи, просто товарищи и самые умудрённые опытом управления – старшие товарищи. А так же есть и вспомогательные статусы – вроде вашего прошлого – «Беженцы под вопросом» или нынешнего – неполные младшие товарищи.
– Уяснено, – склонил в почтении голову Давиан и ропотно спросил, – а что есть классовые чины и статусы?
– Их мы используем для тех, кто стал преступником, – в угрозе послышался гортанный перезвон. – Для тех, кто отступился от великой коммунистической мысли. Те, кто копят имущество, скрывая его и не желая обобществлять, да приторговывают им скрытно, именуются буржуазией.
– А если всё, что они имеют больше положенной нормы, потому что накопили своим трудом? – спросил Пауль. – Если что-то сумели сохранить?
– Всё равно это преступление! – рявкнул Форос. – Они не имеют права – это вытворять. Так и родилась гнильца буржуазная, когда первый человек не стал делиться со своими товарищами, и понеслась, поехала шарманка торжества частной собственности на тысячелетия. Всё имущество – изначально принадлежит народу и любое его сокрытие – грех буржуазный.
– А куда забираются вещи? – уточнил Пауль, положив руку на бок.
