скачать книгу бесплатно
– Интересно, как реагируют коты на бродячих, – сказал Рик.
– На бродячих сородичей? Гонят их прочь.
– На бродячие двери. Ни разу не замечал.
– Может, это потому, что твои хвалёные кошки тоже их боятся, – произнёс Ян.
– А ты не боишься?
– Боюсь, – честно признался директор. – Боюсь, потому что не понимаю. Когда мы сумеем разгадать механизм их образования, даже не управлять ими ещё, а всего лишь разгадать, вот тогда перестану.
– Похвальная прямота, – сказал Рик. – Однако я думаю, что никаких разгадок нам не светит.
– Отчего?
– Оттого, что это вне нашего человеческого понимания. Не дозрели ещё. А, может, и никогда…
– Выговор вам, господин заместитель, за такой упаднический настрой.
Рик усмехнулся.
– Выговор надо твоей племяннице, ты знаешь, за что… Выговор, который ты, доброта ходячая, не сделал, только ласково так пожурил – да-да, я осведомлён.
– Ну, вспомнил тоже, – сказал Ян, – событие почти трехмесячной давности.
– Так ведь нет гарантий, что она снова это не сделает.
– Вот как за руку поймаем, там и посмотрим.
– Опять накормишь конфетами и по головке погладишь. Дядюшка…
– Не завидуй.
В сетке футбольных ворот среди белизны просигналило ярко-оранжевое – оставленный кем-то ещё с пятницы мяч, убедился Ян, когда, взрывая снег, подошёл поближе. Да, нескоро теперь неофитам играть здесь на свежем воздухе… Надо бы открыть им помимо имеющихся ещё пару локальных площадок. И вернуть мяч в инвентарную спортзала.
– Погоняем? – предложил Рик.
– Это будет выглядеть, как борьба в грязи.
– Ну и что. Скажи проще, что тебе лень.
– Мне лень. Но он всё-таки пригодится.
Совсем скоро мяч был поднят, очищен от налипшего снега и превращён в снеговиковую голову, за неимением пишуще-чертящего оставленную без глаз и рта. Снеговик остался и без рук – лезть в сосновые посадки за ветками по таким холмообразным сугробам никому не хотелось.
– Снеговик-инвалид, – подвёл итог Ян. – С головой-протезом. Вот жизнь счастливая: стой под снегом и ни о чём не думай.
– Ты опять за старое, Ян. Не хочется тебе, ну и не возись с этим контрольным графиком. Можешь оставить мне.
– Чтобы меня потом совесть заела? Нет.
– Сегодня у тебя была отличная возможность заодно отморозить и её. Почему не воспользовался?
Ян похлопал друга по плечу.
– Ты пытался развеселить меня, спасибо, но тут не в графиках дело, – Ян вспомнил о цвете цифр на часах. – Мне нужно кое-что проверить. Во второй половине дня активность дверей возрастает, и идти тогда вниз… нет, не хочу.
– Нулевой? – сочувственно спросил Рик. – А я собрался было предложить тебе добрести до озера.
– Да, – ответил Ян. – Поэтому отложим прочие гулянки до вечера.
Заместитель посмотрел на него – пристально, вдумчиво.
– Нет, – поспешил сказать Ян. – Нет, со мной нельзя. Ты же знаешь.
– Я и не рассчитывал. Просто у тебя теперь тоже кончик носа… только не красный – белый. И скулы. Как всегда при упоминании нулевого. Но за всё это время я так и не понял, злость ли у тебя так проявляется или страх.
– Если бы я ещё сам понимал, – вздохнул директор.
– Я тебя не обидел? – зам вдруг встревожился.
– Брось… Ну, я пойду.
***
Когда профессор создавал её, он совершенно не озаботился тем, чтобы придумать говорящее название. Ну, Организация и Организация, общность людей, которых связало странное, необъяснимое и чертовски интересное, и этих людей, и себя в том числе, он легко окрестил Идущими, а вот централизованное их объединение в плане должного наименования будто бы сознательно проигнорировал. Ян несколько раз спрашивал у него, почему. Профессор пожимал плечами.
– А не всё ли равно?
Нет, упорствовал Ян, ни разу. Он был молод и не понимал, как такое могущество может обойтись без звучности, которая обозначала бы вес, положение, силу.
– Это всё человеческие тщеславные штучки – если именование, так чтобы погромче, если смерть, то геройская. Скромней надо быть, юноша.
– Но почему тогда вы придумали название нам?
– А я ничего не придумывал, – с удовольствием отвечал профессор, глядя на недоумевающее лицо. – Потому что это не название, а свойство.
Люди-свойства имели, как все прочие, две руки, две ноги и одну любопытную голову, иногда теряли что-нибудь из этого и умирали, ели, пили, спали, пакостили, дружили и дрались. Умели ходить через двери и не знали лингвистических барьеров. Мы, говорил профессор, могли бы быть для общества чрезвычайно полезными, если бы занимались чем-нибудь другим.
– А так что – занимаемся ерундой? – возмущался Ян. – К чему тогда всё это?
– Не ерундой, а рассматриванием. Мы – зрители, если угодно, и предрасположены именно к этому, а вовсе не к действиям и не к изменению. Хотя у кое-кого, несомненно, и возникают подобные мысли, но всё это путь тупиковый, и в конце концов это поймут…
– Странные зрители – со всеми этими исследованиями, изучением…
– Изучение – не изменение.
– Это я понимаю. Но оно ведь не просто так, от скуки, оно для чего-то… Как оно может быть бесполезным?
– Суть в том, что в нашем случае зритель – тот, кто работает лишь на себя. Зритель – потребитель. Погоди, я не договорил. Потребитель специфического вида продукции, о самом существовании которой никто, кроме нас, не подозревает и, соответственно, получить её не в состоянии. Вот так.
– Но им же тоже можно показать. Двери… и то, что за ними…
– И что они с этим будут делать? Это вне их вкусовых предпочтений.
– Э…
– Ну, садись ты, чего маячишь. Попытаться объяснить, что ли…
Профессор утверждал своё вращающееся кресло в относительно неподвижном покое и скрещивал под подбородком худые нервные руки. Он не улыбался, хмурился, потому что вообще улыбался очень редко, и оттого разговор превращался почти что в лекцию. Возможно, он видел в Яне немного туповатого студента, но, как всегда, был очень терпелив.
– Тогда объясните мне ещё, пожалуйста, – просил его Ян, – когда и как всё это началось. Когда начались Идущие. Это ведь вы их – нас – открыли?
– Не совсем так. Просто однажды открыли меня.
Не совсем так началось, и не совсем здесь, потому как профессор сказал ему, уже весьма к тому моменту разговора запутавшемуся (а разговор всё длился), что появилась эта самая продукция и сразу появились те, кто её ест – всё едино, что завезли в магазин новый экзотический фрукт. Большая часть людей сморщилась, – фу, невкусно – а кто-то кинулся сметать с прилавков тоннами. Только в данном случае кинулись те, кто увидел, для остальных-то это просто несуществующее, пустота.
– Завезли извне. Где-то раньше уже было. И кто-то здесь словно бы распробовал, признал. Эти признавшие – мы. Да, я, должно быть, первый, а потом и прочих нашёл…
– Хорошо. А кто тогда завёз?
– Без понятия, правда.
Возможно, профессор лукавил – уж очень честными были тогда его стально-серые глаза.
– И вот что по поводу тех, кому, как ты предлагаешь, можно было бы показать то, на что смотрим мы. Я им не доверяю.
– Но почему? Они ведь тоже люди.
– С такими же недостатками и достоинствами, да, я знаю. Если на то уж пошло, кое-кто в Организации тоже заслуживает самого пристального наблюдения, потому как темны уголки человеческих душ, и не каждый туда пустит с фонариком… Никто не пустит, будь он в здравом уме. А там живут черти и иногда выглядывают из человеческих же зрачков, как солдат из амбразуры дота.
Ян устало тёр лоб.
– Тяжко? – сочувственно говорил профессор. – Но ты не грусти, подожди, я же опять не договорил. Это оттого, что хочу кое-что спросить у тебя. Чтобы и ты сам подумал. Ты умный, как и твой брат… однако это именно ты пришёл ко мне с такими вопросами, и о чем же это мне говорит? О многом говорит… Так вот, Ян, скажи: в чём причина моего недоверия?
Ян осторожно подбирал слова.
– Полагаете общество незрелым… неумным… Не хотите, чтобы наше тихое зрительство… потребление, как вы говорите, хотя это очень обидное слово… становилось общечеловечески-громким – чтобы они, кому покажем, не разорили то, что увидят. В конце концов, жалко так просто делиться тем, что было выстрадано трудной работой. Профессор?
– Близко, – кивал тот. – Хотя я предпочитаю объяснять тем же словом «черти».
– А?
– Я не доверяю тем, кому надо всё подносить на блюдечке. Потому что черти накидываются на поднесённое блюдце и то, что там находится, сжирают в один миг. Это даже не потребление, это истребление, потому что не имеющие должных способностей не имеют и понятий о границах, которые сдерживают нас, проросли в нас, стали нашей частью, да что там – мы с ними появились на свет. Ходить, смотреть, руками не трогать. Могут ли те, кто не представляет последствий?
– А мы – можем?
– Я надеюсь, – серьёзно отвечал собеседник. – Но это время покажет, а не добрые предположения.
Смотреть тоже надо уметь, объяснял потом он – смотреть, не касаясь, и не пытаться влезть в действие, потому что в обратном случае получается достаточно неумелое культивирование того самого заморского плода, выращенного самого по себе в идеальных для него условиях. Кто знает, как оно отнеслось бы к неизвестным удобрениям.
– Беда в том, что человек жаден. Ему всегда мало того, что есть. А возможно ли изменить? Доработать? Усовершенствовать? Сделать вкуснее? Или мы просто всё загубим, неумехи этакие…
– Так что – лучше и не пробовать? – спрашивал Ян.
– А тебе хочется?
Профессор строго смотрел на него из-под поседелых бровей. Ян ёжился – в такие моменты он чувствовал, что для профессора вполне мог быть тем, кто «тоже заслуживает самого пристального наблюдения».
– Это страшно, на самом деле. Я не знаю, – он старался отвечать честно.
Профессор вдруг благостно кивал.
– Страшно, потому что в тебе – границы.
Они не позволяют нам вообразить себя творцами, объяснял он. Богами. А вот наблюдателями – да. Которые рассматривают и фиксируют, разрешая себе лишь одно сверх того – считаться ещё и учёными… Ян, говорил профессор, как ты полагаешь, мы учёные?
– Да, – твёрдо отвечал ему Ян.
Тогда профессор тоже разрешал себе кое-что сверх своего обыкновения – он кратко, в кулак, улыбался.
А однажды Ян подумал, что так вот, безлико и почти безымянно – Организация, они прозываются для того, чтобы кто-то их не нашёл, не понял. Что это всё – прятки, а не скромность или равнодушие. Но о том, от кого в теории скрываются те, кто умеет делать двери, Ян спросить уже не успел. Да и, скорее всего, помимо улыбки он только бы вызвал у профессора смех.
Но Организация была не просто человеческой общностью, а миром, действующим и живым, и это было уже не научно – волшебно, потому что центр всех Идущих, средоточие их сил и знаний, их университет и дом рос, цвёл, имел свой характер, капризничал и помогал. Когда-то профессор и его подручные смогли сплавить в одном месте множество дверей – предполагая его поначалу как некий полигон, лабораторию для исследований, и получив в итоге обитаемый перекресток десятков и сотен задверий. Спустя много лет Ян стал его директором. Но и сегодня он не знал всех его тайн, потому что двери тоже были тем, что не создано человеком, а лишь найдено им и рассмотрено. Двери можно было обнаружить, распахнуть, закрепить за определённым порогом, но полностью подчинить себе их глубинный механизм возникновения – нет. Двери…
Двери были тайные и явные, открытые и запертые, статичные и внезапно возникающие – таких называли бродячими и не случайно остерегались. Двери вели в густые чащобы, пески пустынь, арктическое безмолвие, двери отрывались в города и веси, на вымокшие под дождем дороги и залитые жарким солнцем площади, выстеленные стёртой брусчаткой, в проулки, закоулки, тупики, подвалы и улочки. У каждой, подвластной человеку, были номер и наименование, а ещё – цель: двери открывались для исследований, удобства перемещения в границах одного или нескольких пространств, обучающих тренировок и изучения самого механизма их возникновения. Бродячие двери открывались сами. Иногда их заряд был настолько силён, что захватывал коридоры, приходящие на определенное время в негодность. Бродячие иногда селились и в лифтах, но их оттуда быстро изгоняли. Бродячие двери вели себя, словно живые. Может, такими они и являлись, только и это ещё тоже было секретом и тайной.
Так что же такое Организация?
Сотни разбросанных по этажам кабинетов и помещений. Определяющие доступ к ним цветовые коды – их шесть. Должностная, как в любой компании, иерархия. Активные исследовательские группы. Техники и координаторы, следящие за дверями. Учительский и ученический состав. Своя больница. Своя столовая, своя локальная компьютерная сеть, свой рабочий жаргон, свои шутки, приметы и суеверия, вражда и дружба, и родственные связи, и главное, всем в голову вбиваемое правило о непереходимых границах, которые кое-кто однажды всё же перешёл, и случилась война.
Есть тут и нулевой этаж. Вход туда ограничен полномочиями золотого кода, который ещё иначе именуется «жёлтым», «королевским» и «директорским». На нулевом живёт оно. Так Яну называть его проще, к тому же, это тоже в некотором роде свойство – обозначающее полную, явственную и неоспоримую чуждость любому человеческому существу, хотя профессор, сам старый профессор, так равнодушный к громким названиям, когда-то дал живущему на нулевом этаже человеческое имя. Женское, хорошо знакомое Яну, очень странное для того, что можно было бы считать запертой в тюрьму живой энергией.
Он спустился по ступенькам длинной белой лестницы, на которую его пропустил тяжёлый гермозатвор ворот. Излишняя предосторожность, считал он до сих пор, запечатывать нулевой герметично, потому как ничего оттуда всё равно не выйдет и ни в какой форме, но и это было тем, что сделал профессор, а раз он сделал, значит, имело смысл. Здесь всё было белым-белым, Четвёртой, должно быть, понравилось бы: пол, стены, ступени и потолок, мертвенная чистота, хрустальная, не нуждающаяся ни в уборщиках, ни в уборке, потому что оно заботилось о своём доме самостоятельно – грязь с подошв, ворсинки одежды, пыль, невидимые глазом отмершие клетки эпидермиса, словом, всё то, что приходило с навещающим нулевой этаж человеком, исчезало, едва осев. За те двадцать лет, что Ян был директором, ни одну из флуоресцентных ламп поменять не пришлось – толстые, широкие, старого образца, такие и не выпускают сейчас, они наверняка вообще горели не двадцать лет, а вдвое больше. Воздух был сух и будто простерилизован. Лестница спускалась к ещё одним воротам, стеклянным, и их надо было заставить разъехаться в стороны, дотронувшись рукой до мутного стекла – дав о себе знать. За ними лежал коридор – такой же белый, совсем больничный, с пустыми холодными стенами, ровно шестьдесят восемь шагов по идеально пригнанным плитам из мрамора, и Ян всякий раз ощущал, шагая, что его рассматривают. Это ощущение никогда не порождало у него липкого страха перед сверхъестественным, но вызывало неловкость, неудобство, потому как он был лишён возможности парировать чужой взгляд, посмотрев в лицо. Рик не был прав, говоря о злости или страхе, но Ян и сам не знал, как назвать то чувство, когда он наконец доходил до конца – открытого порога в полукруглую комнату, и то, что живёт на нулевом этаже, приветствовало его, приникнув с обратной стороны полупрозрачного матового экрана. Может – горечь?
Оно ждало его, узнало, кажется, даже обрадовалось, потому что сразу метнулось навстречу.
– Привет. Как ты тут поживаешь?
Нарочито бодрый тон Ян отбросил уже давно. Он понимал, что без бодрости у него получается очень устало, но рядиться имело бы смысл лишь перед человеком. А это…
– Фрукт заморский. Скучаешь тут, поди. Хотя что это я – у тебя ведь столько забот…
Оно существовало здесь не просто так – держало двери. Тоже выполняло свою функцию. Еще оно выдёргивало. Но вторая его функция по сравнению с теми же дверями была настолько необъяснимой и космической, что понять её никто так и не смог – ни основатель Организации, ни, после него, Ян. Хотя поначалу разглядывал, пытался даже вывести какие-то закономерности, принципы, правила, но быстро бросил это занятие, потому что правила не выводились, закономерностей не было, а был управляемый тем, что живёт на нулевом этаже, дикий для человека хаос… Ещё оно чувствовало и понимало, но при всём том не имело ничего человеческого, кроме имени, данного профессором, и формы, также предложенной им. Оно приучилось – согласилось, пошло на уступку, снисхождение – принимать осмысляемую глазами Яна форму и в его присутствии. Всегда, когда он уходил, ещё только делая шаг обратно к порогу комнаты, оно уже расплывалось, словно бело-синяя, капнутая на бумагу клякса.
Перед сплошной стеной из экранируемого стекла, делящей полукруглую светлую комнатку напополам, стояло одинокое белое кресло. Иногда Ян в него садился, чаще стоял, до стекла дотрагивался редко, но сегодня вот что-то захотелось – он прижал ладонь к прохладной гладкости, а оно отобразило его жест. До чего маленькая ладошка…
– Я тут подумал: какая экономия, что ты ничего не ешь и не просишь зарплату. Тебе ведь надо было бы платить раз в десять больше, чем, например, Рику. Я, наверное, жадина. Да?
