Ким

– Кто она? Для сахиба ты слишком молод, чтобы заниматься такой чертовщиной.

– Она? Она дочь одного полкового учителя в военных лагерях. Он побил меня два раза за то, что я перелез через стену в этой одежде. Теперь мне хочется пойти в одежде мальчика-садовника. Старики очень ревнивы.

– Это правда. Не шевелись, пока я буду натирать тебе лицо этим соком.

– Не делай слишком черно. Я не хочу показаться ей в виде негра.

– О, любовь не обращает внимания на такие вещи. А сколько ей лет?

– Я думаю, двенадцать, – сказал бессовестный Ким. – Намажь и грудь. Вдруг ее отец вздумает сорвать с меня одежду, и я окажусь пегим! – Он рассмеялся.

Девушка усердно работала, макая скрученный кусок холста в блюдечко с темной краской, которая держится очень прочно.

– Ну, теперь пошли купить мне полотна для тюрбана. Горе мне, голова у меня не выбрита. А он, наверно, собьет с меня тюрбан.

– Я не цирюльник, но постараюсь сделать это. Ты родился сокрушителем сердец! И все это переодеванье только на один вечер? Помни, краска не смывается. – Она тряслась от смеха так, что браслеты на руках и на ногах звенели. – Но кто мне заплатит за это? Сама Гунифа не могла бы сделать лучше.

– Надейся на богов, сестра моя, – важно проговорил Ким, вертя головой во все стороны, пока высыхала краска. – К тому же, разве тебе приходилось еще когда-нибудь разрисовывать так сахиба?

– Правда, никогда. Но шутка – не деньги.

– Стоит дороже.

– Дитя, ты бесспорно самый бесстыдный сын шайтана, какого мне доводилось видеть. Отнимаешь у бедной девушки время своей игрой, а потом говоришь: «Разве не довольно шутки?» Ты далеко пойдешь. – Она насмешливо поклонилась, как танцовщица.

– Все равно. Поторопись и постриги мне волосы. – Ким покачивался с ноги на ногу. Глаза у него весело блестели при мысли о предстоявших ему чудесных днях. Он дал девушке четыре анны и сбежал вниз индусом-мальчиком низшей касты – во всех мельчайших подробностях. Кухмистерская была следующей его целью. Тут он насладился обильными и жирными яствами.

На платформе станции Лукнов он видел, как де Кастро вошел в купе второго класса. Ким оказал предпочтение третьему и стал душой присутствовавшего там общества. Он рассказывал пассажирам, что он помощник фокусника, который оставил его на время, когда Ким заболел лихорадкой. Теперь он встретится в Умбалле со своим хозяином. По мере того как сменялись пассажиры, он развивал свою тему или украшал ее новыми побегами расцветающей фантазии, тем более необузданной, чем дольше ему приходилось воздерживаться от туземного разговора.

Примерно в это время полковник Крейтон, находившийся в Симле, получил из Лукнова телеграмму об исчезновении молодого О'Хары. Махбуб Али был в городе, и полковник Крейтон, объезжая утром Аннандальский ипподром, сообщил ему это известие.

– О, это ничего, – сказал барышник. – Люди что лошади. В известное время лошадям нужна соль, и, если этой соли нет в стойлах, они лижут ее с земли. Он вернулся на время на Большую дорогу. «Мадрисса» надоела ему. Я знал, что так будет. В другой раз я сам возьму его на дорогу. Не беспокойтесь, Крейтон-сахиб. Это все равно, как если бы пони, предназначенный для поло, убежал один, чтобы научиться этой игре.

– Так вы думаете, он не умер?

– Лихорадка могла бы убить его. Ничто другое не страшно для этого мальчика. Мартышка не падает с деревьев.

На следующее утро на том же ипподроме жеребец Махбуба шел рядом с лошадью полковника.

– Вышло так, как я думал, – сказал барышник. – Он прошел через Умбаллу и написал мне оттуда письмо, узнав на базаре, что я здесь.

– Прочитай, – сказал полковник со вздохом облегчения. Нелепо, что человек его положения мог так заинтересоваться маленьким бродягой. Но полковник помнил разговор на железной дороге и часто в последние месяцы ловил себя на мысли об оригинальном, молчаливом, сдержанном мальчике. Конечно, его бегство являлось верхом дерзости, но доказывало находчивость и смелость.

Глаза Махбуба блестели, когда он остановил лошадь в центре маленькой узкой равнины, по которой нельзя было пройти незамеченным.

– «Друг Звезд – Всеобщий Друг».

– Это что такое?

– Имя, которое ему дали в Лагоре. «Всеобщий Друг уходит в свои места. Он вернется в назначенный день. Пошли за чемоданом и за постельным бельем, и, если была какая-нибудь ошибка, пусть Дружеская Рука отвратит бич несчастья…» Тут есть еще кое-что, но…

– Ничего, читай.

– «Некоторые вещи неизвестны тем, кто ест всегда вилками. Лучше есть некоторое время обеими руками. Скажи нежные слова тем, кто этого не понимает. Скажи, что возвращение может быть благоприятно». Ну, манера изложения, конечно, дело писца, но посмотрите, как умно мальчик сумел передать намек так, что он понятен только знающим.

– Это и есть та Дружеская Рука, которая должна отвратить бич несчастья? – засмеялся полковник.

– Посмотрите, как умен мальчик. Как я говорил, мальчик снова хочет уйти на дорогу. Не зная вашего ремесла…

– Я не вполне уверен в этом, – пробормотал полковник.

– Он обращается ко мне, чтобы помирить вас. Ну разве он не умен? Он говорит, что вернется. Он только совершенствуется в своих знаниях. Подумайте, сахиб! Он был в школе три месяца. А он не привык к этой узде… Со своей стороны, я радуюсь: пони учится игре.

– Да, но в другой раз он не должен идти один.

– Почему? Он ходил один, пока не попал под покровительство полковника-сахиба. Когда он дойдет до Большой игры, то должен будет идти один – один и отвечая своей головой. Вот тогда, если он станет, чихнет или сядет иначе, чем те люди, за которыми он наблюдает, его можно убить. Зачем мешать ему теперь? Помните, что говорят персы: «Шакал, который живет в пустынях Мазандерана, может быть пойман только мазандеранскими собаками».

– Верно. Это правда, Махбуб Али. И я не желаю ничего лучшего, если с ним не случится дурного. Но это большая дерзость с его стороны.

– Он не говорит даже мне, куда идет, – сказал Махбуб. – Он не дурак. Когда придет время, он явится ко мне. Время ему теперь отправиться к врачевателю жемчугов. Он созревает слишком скоро, по мнению сахибов.

Пророчество исполнилось буквально через месяц. Махбуб отправился в Умбаллу за новыми лошадьми. Ким встретил его, когда он ехал один в сумерках по дороге в Калку, попросил у него милостыни, получил в ответ ругань и ответил по-английски. Вблизи не было никого, кто мог бы слышать, как задохнулся Махбуб от изумления.

– Ого! А где ты был?

– Вверху и внизу, внизу и вверху.

– Пойдем под дерево, где посуше, и расскажи.

– Я пробыл несколько времени с одним стариком вблизи Умбаллы, потом в доме одних знакомых в Умбалле. С одним из них я пошел на юг в Дели. Это удивительный город. Потом я правил волом у одного торговца москательными товарами, который ехал на север, но услышал о большом празднике в Руттиала и отправился я туда в обществе фейерверкера. Это был большой праздник (Ким потер живот). Я видел раджей и слонов с золотыми и серебряными украшениями, и все фейерверки зажгли сразу, причем было убито одиннадцать человек, среди них мой хозяин, а меня перекинуло через палатку, но ничего дурного со мной не случилось. Потом я вернулся с одним кавалеристом, у которого был грумом ради куска хлеба, и вот я здесь.

– Шабаш! – сказал Махбуб Али.

– Но что говорил полковник-сахиб? Я не хочу быть битым.

– Дружеская Рука отвратила Бич Несчастья. Но в другой раз, если отправишься на Большую дорогу, то со мной. Теперь еще слишком рано.

– Достаточно поздно для меня. В «мадрисса» я научился немного читать и писать по-английски. Скоро я буду настоящим сахибом.

– Послушайте только его! – со смехом сказал Махбуб, глядя на маленькую промокшую фигурку, плясавшую на сырой земле. – Салаам, сахиб, – и он иронически поклонился Киму. – Ну, что же, ты устал от жизни на дороге или хочешь вернуться со мной в Умбаллу и уехать оттуда на лошадях?

– Я поеду с тобой, Махбуб Али.

Глава восьмая

Обязан я земле цветущей

И жизни, взрощенной на ней.

Но больше всех Аллаха дару -

Двум сторонам главы моей.

Готов без обуви, белья

Прожить, без хлеба, без друзей,

Без табаку – лишь сохрани

Две стороны главы моей.

– Тогда, ради Бога, надень синий вместо красного, – сказал Махбуб, говоря об индусском цвете тюрбана Кима.

Ким ответил старой пословицей: «Я переменю мою веру и постельное белье, но ты должен заплатить за это».

Барышник расхохотался так, что чуть не упал с лошади. В лавочке в предместье города произошла перемена, и Ким появился магометанином, по крайней мере, по внешнему виду.

Махбуб нанял комнату около железнодорожной станции, послал за лучшим обедом со сладким кушаньем из творога с миндалем («балушай» по-местному) и мелко изрубленным табаком.

– Это будет получше того мяса, что я ел с сейком, – с улыбкой сказал Ким, усаживаясь на корточки, – и уж конечно в моей «мадрисса» не дают такой пищи.

– Мне хочется послушать об этой «мадрисса». – Махбуб набивал себе рот большими катышками приправленной пряностями баранины, жаренной с капустой и коричнево-золотистым луком. – Но скажи мне прежде всего совершенно откровенно, как ты бежал. Потому что, о Всеобщий Друг, – он распустил свой готовый лопнуть пояс, – я не думаю, чтобы сахибы и сыновья сахибов часто убегали оттуда.

– Как бы они это сделали? Они не знают страны. Это был пустяк, – сказал Ким и начал свой рассказ. Когда он дошел до переодевания и до свидания с девушкой на базаре, вся важность Махбуба Али исчезла. Он громко расхохотался и ударил рукой по бедру.

– Шабаш! Шабаш! Отлично сделано, малютка! Что скажет на это врачеватель бирюзы! Ну, теперь расскажи медленно, что случилось, шаг за шагом, ничего не пропуская.

Шаг за шагом Ким рассказал свои приключения, останавливаясь только тогда, когда крепкий табак попадал ему в легкие, и он начинал кашлять.

– Я говорил, – проворчал Махбуб Али про себя, – я говорил, что пони убежал, чтобы поиграть в поле. Плод уже созрел: ему нужно только научиться определять расстояния, пространство и пользоваться компасом. Выслушай меня. Я отвел хлыст полковника от твоей шкуры, и это немалая услуга.

– Верно. – Ким продолжал спокойно курить. – Все это верно.

– Но нельзя же думать, что хорошо так бегать взад и вперед.

– Это были мои свободные дни, хаджи. Я был рабом в продолжение многих дней. Почему я не мог бежать, когда школа была закрыта? К тому же, подумай, что, живя с друзьями или зарабатывая себе хлеб, как, например, у сейка, я избавил полковника от больших издержек.

Губы Махбуба дернулись под его подрезанными по-магометански усами.

– Что значит несколько рупий, – патан небрежно махнул рукой, – для полковника-сахиба? Он тратит их с целью, а вовсе не из любви к тебе.

– Это я знаю уже очень давно, – медленно сказал Ким.

– Кто сказал?

– Сам полковник-сахиб. Не этими именно словами, но достаточно ясно для того, у кого не совсем глупая башка. Да, он сказал мне, когда мы ехали по железной дороге в Лукнов.

– Пусть будет так. Ну, тогда я скажу тебе больше, Всеобщий Друг, хотя таким образом я выдаю свою голову.

– Она и так была в моих руках, – сказал Ким с чувством глубокого удовлетворения, – в Умбалле, когда ты посадил меня на лошадь после того, как маленький барабанщик побил меня.

– Говори яснее. Всем можно лгать, но не нам друг другу. Ведь, и твоя жизнь в моих руках, стоит мне только поднять палец.

– И это известно мне, – сказал Ким, поправляя уголек в трубке. – Это крепко связывает нас. Я больше в твоей власти, чем ты в моей, потому что кто хватится мальчика, забитого насмерть или брошенного в колодец при дороге? С другой стороны, многие и здесь, и в Симле, и в горных проходах скажут: «Что случилось с Махбубом Али?» – если бы его нашли мертвым среди его лошадей. Конечно, и полковник-сахиб стал бы наводить справки. Но, – лицо Кима приняло хитрое выражение, – он не стал бы очень расспрашивать, чтобы не пошли разговоры, почему полковник-сахиб так интересуется этим барышником. Но я – если бы я остался жив…

– Ну, все же ты, наверно, умрешь.

– Может быть. Но, говорю я, если бы я остался жив, я, и только я один, знал бы, что некто – может быть, простой вор – забрался в помещение Махбуба в караван-сарае и там убил его, прежде или раньше, чем обыскал все его тюки и осмотрел подошвы его туфель. Что, это будет новостью для полковника, или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за футляром для трубки, которого не оставлял): «Что для меня Махбуб Али?»

В воздухе поднялся целый столб дыма. Наступило долгое молчание. Потом Махбуб проговорил тоном, полным восхищения:

– И со всем этим на уме ты ложишься спать и встаешь вместе с маленькими сыновьями сахибов в «мадрисса» и покорно учишься у своих учителей?

– Таково приказание, – кротко сказал Ким. – Кто я, чтобы оспаривать приказание?

– Истинный сын Ада! – сказал Махбуб Али. – Но что это за рассказ о воре и обыске?

– Это я видел в ту ночь, когда мой лама и я были рядом с твоим помещением в караван-сарае. Дверь была не заперта, что, кажется, не в твоем обычае, Махбуб. Он вошел, по-видимому, уверенный, что ты не скоро проснешься. Я приложил глаз к дырочке в доске. Он искал что-то – не одеяло, не стремена, не узду, не медные горшки, – что-то маленькое и тщательно запрятанное. Иначе зачем бы он ковырял железным прутиком подошвы твоих туфель?

– А! – Махбуб Али ласково улыбнулся. – Ну, и видя все это, какой рассказ ты придумал, Источник истины?

– Никакого. Я взял в руку мой амулет, который всегда висит у меня на шее, и, вспомнив о родословной белого жеребца, которую я выкусил из мусульманского хлеба, пошел в Умбаллу, убедясь, что на меня возложено важное поручение. В тот час, если бы я захотел, ты поплатился бы головой. Нужно было только сказать этому человеку: «У меня есть бумага насчет лошади, которую я не могу прочесть». И тогда? – Ким взглянул на Махбуба из-под опущенных век.

– Тогда, впоследствии, ты наглотался бы воды дважды, может быть, и трижды. Не думаю, чтобы больше трех раз, – просто сказал Махбуб.

– Это верно. Я подумал немного и об этом, но более всего о том, что я любил тебя, Махбуб. Поэтому я, как тебе известно, отправился в Умбаллу, но (этого ты не знаешь) спрятался в саду, в траве, чтобы посмотреть, что сделает полковник Крейтон-сахиб, когда прочтет родословную белого жеребца.

– А что он сделал? – спросил Махбуб, потому что Ким внезапно прервал рассказ.

– Как поступаешь ты? Сообщаешь новости по любви или продаешь их? – спросил Ким.

– Я продаю и покупаю. – Махбуб вынул из-за пояса монету в четыре анны и протянул ее.

– Восемь! – машинально следуя торгашескому инстинкту восточного человека, сказал Ким.

Махбуб засмеялся и спрятал монету.

– В этой торговле легко проиграть, Всеобщий Друг. Расскажи мне по любви… Мы держим в руках жизнь друг друга.

– Хорошо. Я видел, как Джанг-и-Ланг-сахиб (главнокомандующий) приехал на большой обед. Я видел, как он вошел в канцелярию Крейтона. Я видел, как оба они читали родословную белого жеребца. Я слышал, как отдавались приказания насчет начала большой войны.

– А! – Махбуб кивнул головой. Глаза его горели глубоким внутренним огнем. – Игра хорошо сыграна. Война осуществилась, и зло, мы надеемся, остановлено раньше, чем успело расцвесть, – благодаря мне и тебе. Что ты сделал потом?

– Я употребил эту новость как крючок, на который ловил пищу и почести среди жителей одной деревни, жрец которой дал зелья моему ламе. Но я унес кошелек старика, и брамин ничего не нашел. И рассердился же он на следующее утро! Ой как! Я воспользовался этими новостями и тогда, когда попал в руки белого полка с его Быком.

– Это было глупо. – Махбуб нахмурился. – Новости нельзя разбрасывать, как навоз, с ними надо обращаться экономно.

– Теперь я думаю то же, и к тому же это не принесло мне никакой пользы. Но это было очень давно, – худой, смуглой рукой он сделал жест, как бы отгоняя все прошлое, – с тех пор, в особенности по ночам в «мадрисса», я очень много думал.

– Дозволено ли спросить, к чему привели Рожденного Небом его мысли? – с утонченным сарказмом сказал Махбуб, поглаживая свою ярко-красную бороду.

– Дозволено, – совершенно тем же тоном сказал Ким. – В Нуклао говорят, что сахиб не должен говорить черному человеку о своих ошибках.

Махбуб быстро сунул руку за пазуху. Назвать патана «черным человеком» – значит нанести ему кровную обиду. Потом он опомнился и рассмеялся.

– Говори, сахиб, твой черный человек слушает тебя.

– Но, – сказал Ким, – я не сахиб, и я говорю, что сделал ошибку, когда проклял тебя, Махбуб Али, в тот день в Умбалле, подумав, что патан предал меня. Я был неразумен, потому что меня только что поймали, и я хотел убить этого мальчика-барабанщика низшей касты. Теперь я говорю, что ты хорошо сделал, хаджи; и я вижу перед собой путь к хорошей службе. Я останусь в «мадрисса», пока не буду совершенно готов.

– Отлично сказано. Для этой игры надо особенно хорошо изучить расстояния, числа и уметь обращаться с компасом. В горах тебя ожидает тот, кто научит тебя всему этому.

– Я научусь всему с одним условием: чтобы то время, когда «мадрисса» закрыта, было в моем полном распоряжении. Попроси этого для меня у полковника.

– Но почему ты не попросишь полковника сам, на его языке?

– Полковник – слуга государства. Его посылают в разные стороны, и он должен думать о своем повышении по службе. (Видишь, как многому я уже научился в Нуклао!) К тому же я только три месяца знаю полковника. Махбуба Али я знаю шесть лет. Итак, я вернусь в «мадрисса». В «мадрисса» я буду учиться. В «мадрисса» я буду сахибом. Но когда «мадрисса» будет закрыта, тогда я должен быть свободным и уходить к своему народу. Иначе я умру!

– А какой твой народ, Всеобщий Друг?

– Эта обширная и прекрасная страна, – сказал Ким, обводя жестом маленькую комнату с обмазанными глиной стенами, где масляная лампа тускло горела в своей нише среди табачного дыма. – И к тому же я хочу видеться с моим ламой. И мне нужны деньги.

– Они нужны всем, – печально проговорил Махбуб Али. – Я дам тебе восемь анн: из лошадиных подков не достанешь много денег, их должно хватить на несколько дней. Что касается остального, я доволен и разговаривать нам больше не о чем. Поспеши научиться, и через три года, может быть, и раньше, ты можешь сделаться помощником даже мне.

– А неужели до сих пор я был только помехой? – с мальчишеским смехом сказал Ким.

– Пожалуйста, без замечаний, – проворчал Махбуб. – Теперь ты мой новый конюшенный мальчик. Иди и ложись спать среди моих людей. Они с лошадьми около северной окраины станции.

– Они отколотят меня так, что я вылечу на южный край станции, если я явлюсь без разрешения от тебя.

Махбуб порылся в поясе, помочил большой палец о плитку китайской туши и слегка провел им по мягкой местной бумаге, оставив на ней отпечаток пальца. Эта грубая печать с диагонально проходящим через нее застарелым шрамом известна была всем от Балк до Бомбея.

– Этого достаточно, чтобы показать моему управляющему. Я приеду утром.

– Какой дорогой?

– Дорогой из города. Тут только одна. И тогда мы вернемся к Крейтону-сахибу. Я спас тебя от побоев.

– Аллах! Что значат побои, когда голова еле держится на плечах?

Ким спокойно прокрался во мраке ночи, обошел половину дома, держась близко к стенам, и прошел дальше станции приблизительно на милю. Потом, сделав большой круг, он не торопясь пошел назад: ему нужно было время, чтобы придумать целую историю в случае, если слуги Махбуба станут расспрашивать его.

Они остановились на пустом месте рядом со станцией и, по обычаю туземцев, конечно, не разгрузили двух платформ, на которых лошади Махбуба стояли среди доморощенных лошадей, купленных Бомбейским обществом трамваев. Управляющий, унылый магометанин чахоточного вида, набросился было на Кима, но успокоился при виде отпечатка пальца Махбуба.

– Хаджи взял меня на службу из милости, – раздражительно сказал Ким. – Если не веришь, подожди, пока он приедет завтра утром.

Последовала обычная бесцельная болтовня, которой занимается всякий туземец низшей касты при каждом удобном случае. Наконец она замерла, и Ким лег позади маленькой кучки слуг Махбуба, почти под колесами платформы с лошадьми, укрывшись данным кем-то одеялом. Постель среди кирпичных обломков и разных отбросов, в сырую ночь, среди скученных лошадей и немытых конюхов не понравилась бы многим белым мальчикам, но Ким был вполне счастлив. Перемены сцены, занятий и обстановки были для него так же необходимы, как воздух и свет, и мысль о чистых белых койках в школе св. Ксаверия, стоявших в ряд, возбуждала в нем так же мало радости, как и повторение таблицы умножения по-английски.

«Я очень стар, – в полусне думал он. – С каждым месяцем я становлюсь старше. Я был очень молод и совсем дурак, когда передал в Умбалле данную мне Махбубом записку. Даже когда я был в белом полку, я был еще очень молод, мал и не обладал умом. Но теперь я учусь чему-нибудь каждый день, и через три года полковник возьмет меня из „мадрисса“ и пустит меня на Большую дорогу с Махбубом отыскивать родословные лошадей. Может быть, я пойду один, а может быть, найду ламу и пойду с ним. Да, это было бы лучше. Пойду опять, как чела, с моим ламой, когда он возвратится в Бенарес». Мысль его стала работать медленнее и бессвязнее. Он уже погружался в прекрасную страну сновидений, когда до слуха его долетел шепот, тихий и резкий, возвышавшийся над монотонной болтовней у огня.

– Так его нет здесь?

– Где же он может быть, как не в городе? Кто ищет крысу в пруду лягушек? Ступай прочь. Он не у нас.

– Он не должен возвращаться во второй раз через горные проходы. Таково приказание.

– Найми какую-нибудь женщину, чтобы опоила его. Это стоит только несколько рупий и не оставляет улик.

– За исключением женщины. Нужно что-нибудь более верное, и помни цену за его голову.

– Да, но у полиции длинные руки, и мы далеко от границы. Будь это в Пешаваре…

– Да, в Пешаваре, – насмешливо проговорил другой голос. – Пешавар полон его родных, полон дыр, где можно укрыться, и женщин, за платьями которых он может спрятаться. Да, Пешавар и ад одинаково хорошо могут служить нам.

– Ну так какой же план?

– О, дурак, ведь я говорил тебе сто раз. Подожди, пока он ляжет, и затем один удачный выстрел… Платформы будут между нами и погоней. Нам нужно только перебежать через рельсы и затем идти своим путем. Они не увидят, откуда раздался выстрел. Подожди здесь, по крайней мере, до зари. Какой ты факир, если дрожишь при мысли, что придется пободрствовать немного?

«Ого! – подумал Ким, лежа с закрытыми глазами. – Опять Махбуб! Действительно, продавать сахибам родословную белого жеребца не очень-то удобно. А может быть, Махбуб продал еще какие-нибудь новости? Что же делать, Ким?

Я не знаю, где живет Махбуб, а если он придет сюда до зари, его убьют. Тебе это невыгодно, Ким. А дать знать полиции – тоже не дело. Это было бы невыгодно Махбубу и – тут он чуть не расхохотался вслух, – я не могу припомнить ни одного урока в Нуклао, который мог бы помочь мне. Аллах! Ким здесь, а они там. Прежде всего, Ким должен проснуться и уйти так, чтобы они не заметили. Человек просыпается от дурного сна… вот так!..»

Он сбросил с лица одеяло и поднялся внезапно с ужасным, бессмысленным воплем азиата, пробуждающегося от кошмара.

– Урр-урр-урр-урр! Ия-ла-ла-ла-ла! Нарайн! Чурель! Чурель!

«Чурель» – особенно зловещий призрак женщины, умершей при родах. Он появляется на пустынных дорогах: ноги ее вывернуты назад в лодыжках, и она ведет людей на муки.

Дрожащий вопль Кима становился все громче. Наконец он вскочил и, шатаясь, словно во сне, пошел по лагерю, осыпаемый проклятиями разбуженных им людей. Ярдах в двадцати выше по железной дороге он снова лег на рельсы, позаботясь, чтобы до перешептывавшихся донеслись его стоны и охи, когда он снова укладывался. Через несколько минут он скатился с полотна железной дороги и исчез в глубокой тьме.

Он быстро шел по дороге, пока не добрался до стока воды и упал на землю сзади него, подняв подбородок над уровнем воды. Отсюда он мог, незамеченным, наблюдать за движением на дороге.

Проехали с шумом три-четыре повозки, направляясь к предместьям города; прошел с кашлем полицейский; один-два торопящихся пешехода пели, чтобы отогнать злых духов. Потом послышался топот лошадиных подков.

«А! Это более похоже на Махбуба», – подумал Ким, когда лошадь испугалась высунувшейся из-за стока головы.

– Огэ! Махбуб Али, – шепнул он, – берегись!

Всадник так сильно натянул поводья, что лошадь чуть не поднялась на дыбы, а потом подъехал к водостоку.

– Никогда не возьму больше подкованной лошади для ночной поездки, – сказал Махбуб. – Они подбирают все кости и гвозди города. – Он нагнулся, поднял переднюю ногу лошади и опустил голову так, что она оказалась на расстоянии одного фута от головы Кима. Ляг ниже, – пробормотал он. – Ночь полна глаз.