Бездны

Вскоре моя тетя отправилась в путешествие по Европе. Мы думали, она поехала с парой старых школьных подруг – она уже ездила с ними по Южной Америке и смотреть развалины майя. Маме показалось странным, что тетя не захотела, чтобы мы отвезли ее в аэропорт или встретили, но она и представить себе не могла истинной причины ее отказа.

Вернувшись из поездки, тетя позвонила и пригласила на обед – сказала, в любой ресторан, куда я захочу. Я выбрала «Дымный филин», потому что мне нравились пицца и столы с длинными скамейками, как в американском кино.

В ресторане было темно. В окна вплывали синие отсветы неоновой вывески. Тетя сидела в глубине зала, а рядом с ней – незнакомый мужчина. Завидев нас, они встали. Мужчина был молодой, атлетически сложенный, в облегающих брюках, с торсом тореро и с прической киноартиста.

– Познакомьтесь с Гонсало, моим мужем.

Мама с папой застыли, как будто им скомандовали: морская фигура, на месте замри! Я тоже разволновалась, но по другому поводу. За столом, будто настоящая девочка, сидела огромная кукла.

– А что это за кукла?

У нее были длинные шоколадные волосы, точь-в-точь как у мамы, зеленое бархатное платье, белые гольфики с отворотами и лакированные туфли.

– Это подарок. Как думаешь, кому?

– Мне?

– Да, сеньорита, – подтвердил Гонсало. – Мы купили ее в Мадриде. Она не влезла в чемодан, так что пришлось всю дорогу везти ее в руках.

– Как дочку-калеку, – смеясь добавила тетя. – Мы чуть не бросили ее в лондонском аэропорту.

Я схватила куклу. У нее были малюсенький носик, губки бантиком, голубые глаза, как две миниатюрные планеты, они открывались и закрывались, а ресницы длинные, как настоящие.

– Поверить не могу, что она моя.

Я обняла куклу и тетю.

– Ее зовут Паулина. Красивая, правда?

– Самая-пресамая красивая на свете.

Я села и усадила Паулину на колени. Взрослые продолжали стоять. Мои родители еще не отошли от потрясения.

– Ты вышла замуж? – спросила мама.

– Расписались во второй нотариальной конторе, за день до отъезда.

– Ну… поздравляю.

Мама обняла тетю и поцеловала Гонсало. Настала папина очередь. Он растерянно улыбнулся. Гонсало протянул ему руку, папа пожал ее, а потом поцеловал сестру.

– Умеете же вы хранить секреты, – сказала мама, когда все сели.

Тетя и Гонсало засмеялись. Она рассказала, что они познакомились в «Зас», в тот день, когда она пошла за подарком папе на день рождения.

– Он показал мне рубашки, мы разговорились…

– К счастью, – сказал Гонсало, – перед тем как уйти, она оставила мне бумажку со своим номером.

– На прошлый день рождения? Два месяца назад? – спросила мама.

– Да, – сказал Гонсало, – все закрутилось очень быстро.

Мама с папой переглянулись. Тетя зажгла сигарету. Она затянулась, и над верхней губой проступили морщины, будто реки на карте.

Мы вышли из «Дымного филина», я тащила Паулину и была счастлива. Тетя Амелия с Гонсало пошли к ее автомобилю, «Рено 6», – все считали его голубым, а мне он казался зеленым. Мы сели в наш – горчично-желтый «Рено 12».

Как только мы закрыли дверь, мама спросила – очень тихо, как обычно делала, когда считала, что мне лучше не слышать их разговоров:

– Могли бы и не торопиться, правда?

Папа завел машину.

– Ей было очень одиноко.

– Но не обязательно же было сразу выходить замуж.

Папа обернулся. Я сидела на полу к ним спиной, а кукла стояла на заднем сиденье. Я сделала вид, что играю и совсем ничего не слышу. Папа снова посмотрел вперед.

– Этот тип воспользовался ее слабостью.

Машина тронулась.

– Это она оставила ему свой номер, сделала ему предложение и пригласила поехать с ней. Ты что, не слышал?

– Ясно же, что он аферист.

Папа никогда ни о ком плохо не говорил.

– Почему это ясно?

– Видно по нему.

– Ты по лицу определил?

– Амелии пятьдесят один, а ему и тридцати нет.

– И поэтому он аферист?

Мы выехали на шоссе, фары других автомобилей дырявили темноту со всех сторон.

– Ты что думаешь, он правда в нее влюблен? – спросил папа.

– Нет, и поэтому им не следовало торопиться. Но я не считаю ее несчастной жертвой, а его – обманщиком, который воспользовался ее слабостью. Скорее у них уговор, который устраивает обоих.

– Обоих? Ты заметила, кто платил в ресторане?

Теперь назад обернулась мама. Я играла с Паулиной – тоненьким голоском говорила за нее и отвечала за себя своим обычным голосом.

– А кто, по-твоему, должен платить? – спросила мама. – Он, со своей зарплаты продавца в «Зас»?

– Стоило бы дать ему подписать документ – что он не может ей наследовать и ничего не получит в случае развода.

Повисло напряженное молчание. Я осторожно обернулась. Мама смотрела на папу, будто не могла поверить, что он такое сказал. Он вцепился в руль.

– А что такого? – спросил он. – Что плохого в том, что я хочу защитить свою сестру и семейное имущество?

– Хорхе, мне двадцать восемь, а тебе сорок девять…

– Это другое, – сказал он.

Мама возмущенно уставилась перед собой. Оба умолкли.

В воскресенье мы пошли в гости к тете Амелии. Дверь открыл Гонсало в шортах и майке-алкоголичке, со свежей укладкой, мощные мускулы на виду. Тетя Амелия сидела на своем плетеном стуле с сигаретой в одной руке и бокалом вина в другой, в белом халате с широкими рукавами – когда она встала и распахнула нам объятия, рукава взметнулись, будто крылья.

С балкона подуло, занавески затрепетали, дверь в спальню захлопнулась. Гонсало встал, снова открыл ее и застопорил. Мы увидели, что теперь в спальне две кровати.

– А вы же поженились? – спросила я.

– Да, поженились, – сказала мама, стиснув зубы, показывая, чтобы я замолчала.

– А почему вы тогда не спите вместе?

– Неприлично задавать такие вопросы, Клаудия.

Тетя рассмеялась:

– Потому что я не люблю, когда у меня отбирают одеяло.

Поставила бокал на стол и обняла меня.

Еще в ее квартире появились две гантели и корзинка с журналами в туалете. У тети Амелии не было ни телевизора, ни игрушек, ни животных, поэтому заняться там было нечем. Я усадила Паулину на пол и принялась листать журналы – сплошная «Популярная механика», тоска жуткая. Все статьи там были о машинах и разных механизмах – инструкции, как собрать самолет в домашних условиях и как ухаживать за газонокосилкой.

Я уже собиралась отложить журналы, когда мне попался другой – с голой женщиной на обложке. Женщина стояла спиной к зрителю, слегка обернувшись. Вид у нее был лукавый, а из одежды – только прозрачная шаль, не прикрывавшая ни груди, ни попы. Это был «Плейбой».

Мария дель Кармен, школьная подружка, рассказывала мне, что ее брат прячет «Плейбой» под матрасом и она его смотрела. Я никогда в жизни не видела «Плейбой» вблизи и тем более не держала в руках.

Папа с тетей Амелией проверяли в столовой бухгалтерскую отчетность, мама с Гонсало беседовали в гостиной. Мама сидела спиной к туалету, но Гонсало меня засек. Он поставил свой бокал на стол, наклонился к маме и что-то ей сказал. Она обернулась:

– Клаудия, оставь это и иди сюда.

– Но я просто…

– Никаких «просто», – сказала она тоном, не допускающим возражений.

Когда мы пришли к тете в следующий раз, я специально как бы бесцельно шаталась по квартире, пока не завладела «Плейбоем». Я заперлась с ним в туалете и только и успела прочесть, что рекламу на первых страницах, когда в дверь постучали.

– Чем ты там занята, Клаудия?

Мама.

– Ничем.

– Открой, пожалуйста.

– Я уже выхожу.

– Открой сейчас же.

Она забрала у меня «Плейбой», положила обратно в корзину и отвела меня в гостиную.

В третий раз я выждала, пока они отвлекутся, а потом уселась на пол возле корзины и принялась шарить среди «Популярной механики», пока не откопала «Плейбой». Папа с тетей беседовали в гостиной. Мама с Гонсало разливали вино на кухне. Я достала «Плейбой», раскрыла его и наконец сумела рассмотреть фото голых женщин и подписи. «Бывают женщины – ненасытные животные».

Папе с тетей не было видно, что происходит на кухне, а вот мне было. Гонсало с мамой болтали и смеялись, а потом чокнулись и молча переглянулись. Он сидел лицом к двери – заметил меня и что-то сказал маме. Она вышла с кухни с бокалом в руке – делала вид, что сердится, хотя на самом деле была до ужаса счастливая.

– Чем ты занята, Клаудия?

– Гонсало говорит, в его спортзале есть занятия аэробикой, – сказала мама.

Мы ехали в машине – папа за рулем, она рядом.

– Ведет француженка, и, говорят, отлично ведет.

Я сидела сзади рядом с Паулиной.

– У них есть занятия в субботу утром.

Дорога была пустая; по сторонам – саманы и сейбы; ни людей, ни машин не было. Двигались лишь мы да вода в реке.

– Для взрослых женщин, ходят мои ровесницы и постарше.

Папа ничего не сказал, поэтому мама тоже умолкла.

Кали, рассеченный надвое извилистой каменистой рекой, с его мертвыми улицами и невысокими зданиями среди деревьев, казался затерянным городом.

– Кто хочет эскимо? – спросила папа.

– Я! – радостно выкрикнула я.

Мама промолчала.

– А ты не хочешь? – спросил он.

Она скривила губы, показывая, что ей все равно. Он попытался соблазнить ее:

– Подумай: ежевичное эскимо.

Мама сидела прямая и молчаливая, как Паулина. Дальше мы ехали в тишине, папа то и дело косился на маму.

– Ты хочешь на аэробику? – спросил он наконец.

Она посмотрела на него:

– Да, было бы любопытно, но я не хочу оставлять Клаудию с горничной.

Он похлопал ее по бедру:

– Не волнуйся, девочка. Я возьму ее с собой в супермаркет.

В субботу утром мама высадила нас у супермаркета, а сама поехала в спортзал. Папа пошел к себе в кабинет, а я бесцельно шаталась среди полок, трогала банки и упаковки и в конце концов, обнаружив порошковое желе, уступила искушению – открыла пакетик виноградного.

Я как раз слизывала с ладони фиолетовые остатки желе, когда меня засекла кассирша донья Имельда.

– То-то я думала, чересчур у нас тут тихо.

У доньи Имельды были слоновьи морщины, черные-пречерные волосы и крепкие руки. Издалека она в своей светло-зеленой форме напоминала медсестру из фильма ужасов.

– Придумаем нашей девоньке дело?

Вблизи она была мягкой и ласковой.

– Да, пожалуйста, – ответила я.

– Нужно протереть вот эти банки – справитесь, барышня?

На полке во много рядов громоздились консервные банки. Донья Имельда дала мне тряпку и стремянку, чтобы я могла дотянуться до самых верхних, а сама ушла за кассу. Я трудилась долго, в конце концов все банки засияли чистотой, но ряды их слегка покривились. Донья Имельда показала мне, как выстроить их ровно, и теперь уж я все сделала идеально. Потом она поручила мне расставить рулоны туалетной бумаги. Когда я закончила, супермаркет уже закрылся на обед.

Папа с доньей Имельдой стали обсуждать предстоящие заказы. Мы вышли вместе с кладовщиком через заднюю дверь. Они с доньей Имельдой направились в свой район, к облупившимся кирпичным домишкам с жестяными крышами на склоне горы.

– Мама за нами не приедет?

– Она позвонила, сказала, что сходит в сауну и будет попозже, а мы чтобы дошли пешком и купили курицу гриль. Лусила сегодня ушла пораньше.

Папа взял меня за руку. Мы вышли на улицу, миновали банк и аптеку, издалека помахали продавцу лотерейных билетов на углу – тот обслуживал покупателя. Дошли до перекрестка, который продолжался мостом через реку. Папа вдруг шагнул к машине, припаркованной возле сигнала «Стоп», и чуть ли не сунул голову в окно:

– Приве-е-ет.

Я задумалась и не сразу поняла, что это наш «Рено 12», а внутри сидит мама. Я чуть не подпрыгнула от неожиданности, и мама тоже:

– Ой, Хорхе, как ты меня напугал!

Мы обошли машину и сели.

– Прекрасно выглядишь, – сказал он.

Салон нашей машины был из черной кожи, он пылал, будто камни в реке под полуденным солнцем, но мама выглядела свежо в облегающем красном гимнастическом трико и с мокрыми волосами.

– Я сходила в душ, – сказала она.

– Что ты тут делаешь?

Этот район был не по пути домой.

– Я на выходе столкнулась с Гонсало и отвезла его домой.

– Ага.

– Я вас не подождала у супермаркета, потому что двери были закрыты, я думала, вы уже ушли.

– Пришлось задержаться: разбирались с заказами.

Мама положила ладонь на рычаг переключения передач и тронулась. Папа, не сводя с нее глаз, погладил ее по руке:

– Правда прекрасно выглядишь.

Если я умоляла изо всех сил, а мама была в хорошем настроении, она позволяла мне краситься за ее туалетным столиком.

– Только, тезка, не сломай мне тут ничего.

Столик перешел маме по наследству от бабушки, он был старинный, с круглым зеркалом и множеством ящичков с кистями, щеточками, флакончиками, баночками и коробочками. Я красила губы красным, когда мама, застонав, заворочалась в кровати. Она отложила журнал и попыталась встать.

После аэробики у нее все болело. Я закончила с помадой и взялась за зеленые тени. Мама прошла мимо меня в ванную; я видела ее в зеркало, медленную и тяжелую, будто из железа. Я полюбовалась собой с одного ракурса, потом с другого, взяла кисть и нарумянила щеки. Зазвонил телефон, я пошла к нему.

– Я возьму-у-у, – крикнула мама из ванной.

Телефон вновь зазвонил, я уже стояла рядом и сняла трубку:

– Алло?

По другую сторону провода кто-то дышал в трубку.

– Алло, – сказала я.

Дверь ванной распахнулась.

– Алло, алло.

Мама быстро-быстро подошла и выхватила у меня телефон.

– Алло?

Трубку повесили. Мама раздраженно шваркнула трубку, казалось, вся ярость на свете скопилась у нее в ноздрях – они гневно раздувались.

– Ты посмотри на себя, – сказала мама. – Вылитый клоун.

Мама обычно лежала в постели, возле тумбочки с телефоном, поэтому чаще всего трубку брала она. Я угадывала, кто звонит, по ее тону. С тетей Амелией она говорила почти так же, как с Глорией Инес. С обеими могла разговаривать подолгу, только с Глорией Инес больше смеялась. Глория Инес была дочь бабушкиной троюродной сестры, единственная оставшаяся у мамы родственница. С доньей Имельдой мама говорила на «вы» и беседовала о растениях. С папой – строго по делу, как с консультантом из банка или с управляющей домом, только менее формально.

Внизу, в гостиной, на журнальном столике стоял другой телефон. Иногда Лусила или я брали трубку раньше мамы.

– Алло?

Мы уже привыкли к молчанию по ту сторону провода.

– Алло, алло.

По ту сторону клали трубку.

А иногда, бывало, я бегала по джунглям на первом этаже, а мама была у себя в комнате, или наоборот – она поливала растения, а я листала какой-нибудь из ее журналов, звонил телефон, и трубку снимали мы обе одновременно.

– Алло?

Тишина. Мама просила меня повесить трубку, и вот с ней этот кто-то разговаривал. С этим немым мама шепталась и нежно щебетала.

В среду днем я ходила на рисование. Приходила после уроков, обедала, а потом мама отвозила меня на машине в художественную школу. Школа располагалась в районе Гранада, в старом особняке с колоннами, патио и мозаичными полами. Мама уезжала, а я отправлялась на занятие, которое длилось полтора часа. После она меня забирала, мы заезжали в супермаркет, покупали молоко, яйца, хлеб, все необходимое, платили, как самые обычные покупатели, папа отвозил нас домой, а сам на машине возвращался в супермаркет и приезжал домой только вечером, после закрытия.

А иногда, по пятницам или если на следующий день не было уроков, мы с мамой после школы отправлялись за покупками в центр – возле универмага «Сирс», на улицах, где раньше были только жилые дома, теперь располагалось множество магазинов. Мы покупали маме журналы в Национальном книжном и разглядывали витрины. Вечерний ветер трепал нам волосы и задирал женщинам юбки. Мы ели плоды персиковой пальмы, кислое манго и антильский крыжовник, ледяную фруктовую стружку и пирожки с сыром в кафе «У бабушки» или мороженое из автомата в «Дари» – там были столики на улице. Мы садились за столик, я лизала мороженое, а мама нервно дергала ногой.

По диагонали с другой стороны проспекта располагался «Зас», и вскоре к нам подходил Гонсало – а если не подходил, то стоило мне доесть, как мама хватала меня за руку и тащила через дорогу, мы лавировали между машинами, как лягушка в «Атари».

Витрина «Зас» тянулась через весь фасад – в ней красовались нарядные манекены с жесткими усами и волосами. Гонсало улыбался нам через стекло, а закончив с покупателем, выходил к нам на улицу. Иногда мы заходили внутрь. Он едва замечал меня, но все-таки в конце концов здоровался.

Его интересовала только мама. Он говорил ей что-то, стоя вплотную, так что я не разбирала слов, а если переводил взгляд на меня, то только чтобы убедиться, что я ничего в магазине не трогаю.

Примерочные располагались в глубине, за обувным отделом. Сбоку висели костюмы. В центре стоял стеклянный прилавок с кассовым аппаратом и россыпью аксессуаров: запонки, бумажники, брелоки и все такое. Напротив кассы висели рубашки и брюки, ремни и галстуки.

В этом отделе были тяжелые металлические стеллажи, приваренные к полу. Мой любимый – с галстуками, они свешивались с полки, загибались и заворачивались в другую сторону, описывая круг. Галстуки были всевозможных расцветок и узоров – оранжевые, серые, синие, розовые, однотонные, в полоску, в горошек и с причудливым орнаментом, как занавес в цирке.

Пока мама разговаривала с Гонсало, мне хотелось отдернуть этот занавес и посмотреть, что там за ним. Наверняка какие-нибудь чудеса: ярмарка с облачками сладкой ваты, заколдованный лес, в котором живут гномы, страна по другую сторону радуги. Но Гонсало не отвлекался ни на секунду – завидев, куда я собралась, толкал маму локтем.

– Не вздумай трогать эти галстуки, – говорила она.

Рядом был «Хенеро» – бóльшую часть года просто скучный магазин тканей, но в октябре там продавали костюмы на Хеллоуин, а в декабре – рождественские украшения и другие импортные чудеса.

В тот год привезли ультрамодные кеды «Адидас» – замшевые, синие с желтыми полосками. Мы зашли. Кеды пришлись мне точно впору. Мама увидела цену на этикетке и возмутилась:

– Это грабеж!

– Ну они такие красивые…

– Очень красивые, но будь эти полоски хоть из золота…

– Ну пожалуйста.

– Нет.

– Ну я тебя умоляю.

– Снимай.

– Ну мне они очень нужны.

– Снимай быстро, Клаудия.

Я нехотя послушалась.

– А может, это будет подарок на Рождество?

– Нет.

Мама вырвала кеды у меня из рук и поставила обратно в витрину.

– Ну не вредничай.

– Надевай ботинки.

– Если ты мне их подаришь на Рождество, можешь потом вообще никогда больше ничего не дарить – ни на первое причастие, ни когда я сдам все предметы и перейду в четвертый класс, ни на день рождения.

– Еще раз тебе повторяю: надевай ботинки.

Я взяла их и показала маме:

– Смотри, какие они старые. Вот-вот развалятся.

– Клаудия…

По голосу было ясно: она начинала сердиться. Я послушалась, надела ботинки, и мы вышли из «Хенеро». Кеды сияли с витрины.

– Ты посмотри. Это самые красивые кеды на свете, и в Кали ни у кого больше таких нет.

– Ну хватит уже.

– Я жить без них не могу.

– Ты с ума меня сведешь.

– Ну пожалуйста-препожалуйста…

Она остановилась:

– Предупреждаю тебя, Клаудия: еще одно слово – и ты не только эти кеды не получишь, а вообще останешься без подарков.

– Но ведь…

– На Рождество, на первое причастие, на конец года и на день рождения. Поняла?

Я поняла, что пора мне и вправду проглотить язык, молча кивнула, и мы пошли дальше.

С полудня стояла такая жара, что весь город, казалось, таял. У мамы над верхней губой выступили капельки пота, у меня взмокли виски. Вдруг с земли в воздух взлетела бумажка. Ветви деревьев вздрогнули, и на мгновение все вокруг замерло: машины, люди, звуки. Во всем Кали не осталось ничего, кроме порыва ветра.

Мы пришли в «Дари». Смирившись, что адидасов мне не видать, я заказала то же, что и всегда: ванильный рожок. Мы вышли, я – с мороженым в руке. Обезумевший ветер взъерошил нам волосы. Садиться мы не стали. Гонсало рысцой перебежал дорогу. Мамин взгляд потеплел, она собрала волосы в ладонь и стояла так, пока он не подошел и не оказался с ней лицом к лицу.

Ни он, ни я не поздоровались. Я села, не глядя на них, и принялась лизать мороженое; дело это было нелегкое, потому что мороженое таяло, а ветер впечатывал в него мои волосы. Я перешла к рожку – медленно уничтожила вафлю, а когда она закончилась, схватила маму за руку:

– Пошли?

Она взглянула на меня. От ее злости не осталось и следа. Мы пошли назад, я думала, что к машине. Когда я опомнилась, мы стояли у витрины «Хенеро».

– Ты мне их купишь?

Я не верила своему счастью.

– Куплю, – сказала она, – это будет часть подарка на Рождество.

Елка в «Зас» была огромная, с золотой звездой на верхушке. На ветвях ее висели красные и серебряные шары, и я отражалась в них вся перекошенная, c темными инопланетянскими глазами, носом-инжириной, огромной головой и рахитичным тельцем. Мне захотелось показать отражение маме. Их с Гонсало поблизости не было. Я поискала вокруг. Они обнаружились в глубине магазина, в примерочной кабинке.

Я слонялась по магазину, не зная, чем себя занять. Один продавец показывал покупателю костюмы, другой начищал ботинки в витрине. Кассир за прилавком болтал по телефону. Внизу, под дверью примерочной, прижимались друг к другу коричневые мокасины Гонсало и мамины красные туфли на каблуках.

Ноги принесли меня к галстукам. К цирковому занавесу и чудесам: ярмарке, зачарованному лесу, волшебной стране.

Кассир, покупатель и продавцы были заняты своими делами. Мама с Гонсало по-прежнему стояли в примерочной. А я ведь могла бы выйти на улицу, потеряться в городе, меня мог бы украсть похититель детей или какой-нибудь сумасшедший – сунул бы в мешок, и поминай как звали.

Ладонь у меня была грязная от растаявшего мороженого, пальцы – черные и липкие. Я посмотрела на себя в зеркало: футболка в подтеках, лицо перемазанное, волосы спутались, прическа перекосилась. Пугало какое-то. Мелкая, тощая, черная вся – мама говорила, как она в детстве, но на самом деле – вылитый папа. Уродина.

Я вернулась к занавесу, скрывавшему от меня чудеса, и аккуратненько провела рукой по галстукам, взлохматила их. Сунула внутрь обе руки, раздвинула галстуки, занавес открылся. Я была разочарована: ни сладкой ваты, ни гномов, ни радуги внутри не оказалось, а один только алюминиевый стеллаж.

Из мести я прошла между рубашками на вешалках – прошла вся целиком, а они тянулись ко мне, будто морские водоросли. Перепачкаются – и отлично. А потом – между брюками, как в темном шершавом лесу. Брюк я тоже не пожалела. Я вышла наружу. Кассир перестал разговаривать. Продавец все показывал покупателю костюмы, а рядом другой начищал ботинки. Мама с Гонсало еще не вышли.

Я пошла к примерочной. Остановилась прямо перед дверью. Коричневые мокасины стояли перед красными туфлями на каблуках. Ко мне подошел кассир, улыбнулся и показал сжатую ладонь. Разжал кулак. Внутри оказались красные карамельки из тех, что они предлагали покупателям.

– Сколько мы уже не были в отпуске? – спросила мама.

Папа пожал плечами.

– Тысячу миллионов лет, – сказала я.

– Вот и Амелия мне сказала. А здорово было бы съездить с ними в Ла-Бокану!

– Я хочу в Ла-Бокану!

– Мы не можем, – сказал папа.

– Из-за супермаркета, – сказала мама. – Вечно у тебя одно и то же: работа, работа, и ничего больше.

– Такова жизнь, что ж тут поделаешь?

– Амелия согласна закрыть магазин. Это же всего на пять дней.

– Нет.

– Гонсало дали отпуск.

– Это Амелия тебе сказала?

– Да.

– Я за них рад, но не могу закрыть супермаркет под конец года.

– Там ведь все равно праздники, по вечерам никто не работает. Так что получается всего пять раз по полдня.

– У нас больше всего алкоголя покупают по праздникам.

Мама вздохнула:

– Знаю.

Мы вернулись к еде. Вечерний ветер тихонько колыхал листву джунглей, баюкал, будто хотел усыпить. В углу, под потолком гостиной, спрятался мотылек. Его никак было не достать, даже длинной палкой для мытья окон. Мотылек распластал по стене огромные крылья с черными кругами.

– Он нападет на нас, – сказала я.

– Кто? – спросила мама.

– Мотылек.

– Ой, я и не заметила. Огромный какой.

– Он улетел, – сказала я следующим вечером, когда мы сели ужинать.

– Кто? – спросила мама.

– Мотылек.

– Точно, я и забыла.

Мама налила всем супа.

– Я договорилась, – сказала она папе.