скачать книгу бесплатно
Дальше.
Он неуклюже расстегнул ремни с кобурами и положил их на залитый солнцем камень. Вытащил револьверы, крутанул барабаны, вынул бесполезные теперь патроны и выбросил их. Они засияли на солнце. На яркие блики прилетела птица, подхватила один патрон клювом, потом выронила и улетела прочь.
Теперь пора позаботиться и о самих револьверах – это стоило бы сделать в первую очередь, но поскольку в этом мире, как и в любом другом, револьвер без патронов – всего лишь кусок металла, стрелок сперва разложил патронташи у себя на коленях и осторожно провел левой рукой по коже.
Оба промокли от пряжек до того места, где ремни соприкасаются с бедрами; дальше как будто были сухими. Он осторожно вынул все сухие патроны. Правая его рука так и рвалась приняться за работу, даже несмотря на боль, забыв про увечье, и стрелок поймал себя на том, что он снова и снова возвращает ее на колено, как глупую или капризную собаку, которая не понимает команд. Обезумев от боли, он пару раз едва не ударил по ней.
Кажется, у меня назревают большие проблемы, опять подумал он.
Он сложил сухие патроны, хотелось надеяться, исправные, в одну кучу и тут же пришел в уныние: такой она оказалась жалкой. Двадцать штук. И некоторые скорее всего непременно дадут осечку. То есть нельзя полагаться ни на один. Он достал остальные патроны и сложил их в другую кучку. Тридцать семь.
Ну что ж, нельзя сказать, что ты и раньше был вооружен до зубов, утешил себя стрелок, но он хорошо понимал разницу между пятьюдесятью семью годными патронами и в лучшем случае – двадцатью. А то и десятью. Или пятью. Или одним. Или, может, вообще ни единым.
Стрелок отложил сомнительные патроны в сторону.
Хорошо еще, что сумка его не пропала. Стрелок разложил ее на коленях, потом медленно разобрал револьверы и совершил ритуал чистки. Закончил он через два часа. Боль настолько обострилась, что у него закружилась голова. Стало трудно даже связно мыслить. Хотелось спать. Никогда в жизни ему так не хотелось спать. Но ни разу еще сон не служил ему оправданием для того, чтобы отложить дела и забыть о долге.
– Корт, – проговорил стрелок, и сам не узнал свой голос. Он натянуто рассмеялся.
Медленно, очень медленно он собрал револьверы и зарядил их патронами, которые предположительно остались сухими. Покончив с этим, он поднял револьвер, подогнанный под его левую руку… и медленно отпустил курок, так и не выстрелив. Да, он хотел знать. Хотел знать, что будет, когда он нажмет на спусковой крючок: выстрел или еще один бессмысленный щелчок. Но щелчок не значил бы ничего, а выстрел лишь уменьшил бы количество пригодных патронов с двадцати до девятнадцати… или до девяти… или до трех… а может быть, их бы вообще не осталось.
Он оторвал еще одну полосу от рубахи, сложил на нее остальные патроны – те, что намокли, – и завязал узелок левой рукой, помогая себе зубами. Потом сунул сверток в сумку.
Спать, требовало его тело. Спать, тебе надо поспать, сейчас, пока не стемнело. У тебя не осталось сил, ты выдохся…
Он заставил себя подняться и оглядел пустынный берег цвета давно не стиранного, заношенного исподнего. Берег был усыпан бесцветными ракушками. Кое-где из крупнозернистого песка торчали большие камни, густо покрытые гуано[2 - Гуано – разложившийся в условиях сухого климата помет морских птиц. – Примеч. ред.]; те слои, что постарее, были желтыми, точно старые зубы, а те, что посвежее, сверкали белизной.
По линии прилива подсыхали бурые водоросли. Совсем рядом валялись разорванный в клочья правый сапог стрелка и бурдюки для воды. Стрелок подивился такому чуду, что их не смыло волнами в море. Сильно хромая, он медленно подошел к ним. Поднял один и встряхнул, приложив к уху. Второй бурдюк точно был пуст, но в этом еще оставалось немного воды. Большинство людей ни за что бы не заметили разницу между ними, но стрелок различал их, как мать различает своих близнецов и никогда не путает одного с другим. Он очень долго скитался по свету с этими бурдюками. Внутри плескалась вода. Это хорошо – это настоящий подарок, ведь напавшая на него тварь или ее сородичи могли бы порвать бурдюки одним случайным укусом или движением клешни, но этого не случилось и волны не унесли их в море. Самой твари что-то не было видно, хотя стрелок прикончил ее гораздо выше линии прилива. Возможно, ее останки утащили другие хищники; или же собратья погребли ее в море, как те огромные существа из детских сказок, слоны, которые, по слухам, хоронят своих умерших.
Он поднял бурдюк на левом локте, сделал большой глоток и тут же почувствовал, как к нему возвращаются силы. Само собой, правый сапог был порядком изувечен… но все же не так безнадежно. Подошва осталась целой – посеченной, конечно, но целой, – и скорее всего с ней еще можно что-нибудь сделать: отрезать кусочек от левого сапога, приладить на правый, чтобы обойтись этим хотя бы первое время…
Внезапно он почувствовал, что близок к обмороку. Его охватила слабость. Он попытался одолеть ее, но ноги его подкосились, и он сел на песок, по-дурацки прикусив язык.
«Ты не будешь терять сознание, – твердо сказал он себе. – Только не здесь, где ночью на берег вполне может выползти еще одна тварь – и уж на этот раз точно тебя прикончить».
Он поднялся на ноги, обвязал пустой бурдюк вокруг пояса и направился к тому месту, где оставил свои револьверы и сумку. Но не прошел стрелок и двадцати ярдов, как снова упал, едва не потеряв сознание. Он полежал немного, прижавшись щекой к песку. Краешек ракушки почти до крови врезался в кожу под нижней челюстью. Он сумел поднести бурдюк с водой ко рту и сделать несколько глотков, а потом, не вставая, пополз к тому месту, где проснулся сегодня утром. В двадцати ярдах выше по склону росло одинокое чахлое деревце – юкка, дерево Иисуса, отбрасывавшее какую-никакую, но тень.
Роланду эти двадцать ярдов показались двадцатью милями.
Но он все-таки смог перетащить свои немногочисленные пожитки в крошечный островок тени. Опустив голову на траву, стрелок улегся, уже отдаваясь сну, или беспамятству, или смерти. Он поглядел на небо, пытаясь определить время. Еще не полдень, но, если судить по размеру пятнышка тени, в котором он примостился, полдень уже близок. Стрелок продержался в сознании еще мгновение: поднес правую руку к глазам, высматривая, нет ли характерных алых полос, признаков заражения, яда, неуклонно разливающегося по телу.
Ладонь была тускло-красной. Нехороший знак.
Я могу мастурбировать левой, подумал он. Это уже утешает.
А потом он провалился во тьму и проспал почти шестнадцать часов под шум Западного моря, что непрестанно гремел в его ушах.
3
Когда он проснулся, море было темным, но с восточной стороны неба проглядывал слабый свет. Утро уже наступало. Стрелок сел, и тут же волной нахлынула дурнота.
Он опустил голову и переждал.
Когда слабость прошла, он взглянул на свою правую руку. Да, заражение он заработал – предательская краснота расползлась по ладони и захватила запястье. Дальше пока не пошло, но стрелок уже различал слабенькие ростки других алых линий, которые в конечном счете протянутся до сердца и убьют его. И уже, кажется, начался жар. Лихорадка.
«Мне нужно лекарство, – сказал он себе. – Но здесь его взять неоткуда».
Выходит, он проделал такой долгий путь лишь для того, чтобы тут умереть? Нет. Он не умрет. А если все-таки ему суждено умереть, несмотря на его решимость, он умрет на пути к Башне.
«Какой же ты исключительный человек, стрелок! Редкий, я бы даже сказал, человек! – хихикнул у него в голове человек в черном. – Неукротимый такой! Романтичный такой в идиотской своей одержимости!»
– Пошел ты, – прохрипел стрелок и глотнул воды. Вот и воды почти не осталось. Перед ним простиралось море, вот именно, целое море: кругом вода, но не испить ни капли, ни глотка. Ладно, не все ли равно.
Он надел ремни с кобурами, затянул пряжки – это простое дело заняло столько времени, что даже когда наступил рассвет, открывая новый день, стрелок все еще возился. Потом он попытался встать, хотя не был уверен, что сможет, пока не поднялся на ноги.
Держась левой рукой за деревце, правой он поднял бурдюк, в котором еще оставалось чуть-чуть воды, и перекинул его через плечо. Следом – сумку. Когда он выпрямился, опять накатила слабость, и он опустил голову, пережидая, заставляя себя одолеть ее.
Слабость прошла.
Неуверенными, заплетающимися шагами человека в последней стадии опьянения стрелок спустился на берег. Там он постоял, глядя на океан, темный, как вино из шелковицы, а потом вынул из сумки последний кусок вяленого мяса. Он съел половину, и на этот раз рот и желудок приняли пищу чуть более благосклонно. Стрелок отвернулся от моря и откусил от оставшейся половины, глядя на солнце, встающее над горами, где погиб Джейк. Солнце как будто на миг зацепилось за суровые голые зубья вершин, потом поднялось выше.
Роланд подставил лицо лучам солнца, закрыл глаза и улыбнулся. Потом доел мясо.
И подумал еще: Замечательно. Я теперь человек без еды, без двух пальцев на руке и без одного на ноге; стрелок при патронах, которые могут и вовсе не выстрелить; у меня заражение крови после укуса какой-то твари, и у меня нет лекарств. Если мне повезет, то воды хватит на день. Может быть, я сумею пройти с дюжину миль, если выложусь до предела. Короче, мне скоро конец.
Куда идти? Пришел он с востока; но на запад дороги нет, если только ты не спаситель и не святой. Остается двигаться на север или на юг.
На север.
Так подсказывало ему сердце. Совершенно определенно.
На север.
Стрелок тронулся в путь.
4
Он шел уже три часа. Дважды он падал и больше не надеялся, что сможет подняться еще раз. Но набежала волна. Достаточно большая, чтобы заставить его вспомнить о револьверах, и он встал, сам не зная как. Ноги дрожали, как ходули.
По примерным подсчетам, за эти три часа он одолел около четырех миль. Солнце уже припекало, но все-таки не настолько сильно, чтобы так трещала голова и пот ручьями стекал по лицу. С моря дул ветер, но опять же – вряд ли такой легкий бриз мог вызвать приступы дрожи, озноб, который время от времени пробирал стрелка, заставляя его тело покрываться гусиной кожей, а зубы стучать.
«Жар, стрелок, – язвительно верещал человек в черном. – Все, что осталось еще в тебе, сгорает в огне».
Красные полосы заражения стали отчетливее, протянувшись от запястья почти до локтя.
Он прошел еще милю и, выпив остатки воды, обвязал пустой бурдюк вокруг пояса. Однообразный пейзаж вызывал неприятные чувства. Справа – море, слева – горы, под сапогами – серый песок вперемешку с ракушками. Волны бились о берег. Стрелок поискал глазами омарообразных чудищ, но не увидел ни одного. Он шел из ниоткуда в никуда, человек из другого времени, который, похоже, постиг смысл бессмысленного конца.
Незадолго перед полуднем он снова упал и понял, что на этот раз ему уже не подняться. Значит, он умрет здесь. На этом месте. Вот и финал.
Привстав на четвереньки, он с усилием поднял голову, как боксер, приходящий в себя после сокрушительного удара… и впереди на расстоянии, может быть, мили, может быть, трех (ему было трудно определить дистанцию на безликой, лишенной всяких ориентиров местности, тем более когда тело горело в лихорадке и все плыло перед глазами) увидел что-то новое. Необычное. Вертикально стоящее на берегу.
Что это? (Три.)
Впрочем, не важно. (Три – вот число твоей судьбы.)
Стрелок сумел снова подняться на ноги. Прохрипел что-то нечленораздельное, мольбу, которую слышали только парящие в воздухе птицы (С какой радостью они выклюют у меня глаза, подумал он мимоходом, я для них такая лакомая добыча!), и пошел вперед, еще сильнее шатаясь из стороны в сторону, оставляя за собой извивающийся петлями след.
Стрелок брел, не сводя глаз с этого предмета впереди. Когда волосы падали на глаза, он откидывал их со лба. Непонятная штуковина как будто и не становилась ближе. Солнце, поднявшись до высшей точки, надолго зависло в зените. Однако что-то уж слишком надолго. Роланд представил, что он снова в пустыне, как раз между последней хижиной поселенца (нет музыкальней еды, чем больше сожрешь, тем звончей перданешь) и дорожной станцией, где мальчик (твой Исаак) ждал, когда он придет.
Ноги его подкосились, выпрямились, подкосились и выпрямились опять, а когда волосы снова упали ему на глаза, он даже не стал убирать их: у него просто не было сил. Он лишь смотрел на предмет впереди, который теперь отбрасывал на песок узкую тень, и продолжал шагать.
Сейчас, даже при разыгравшейся лихорадке, он уже разглядел, что это такое.
Дверь.
Когда до двери оставалось не более четверти мили, ноги Роланда опять подкосились, но на этот раз выпрямить их он не смог. Он упал, пробороздив правой рукой зернистый песок с ракушками. Обрубки пальцев пронзила жгучая боль – падая, он сорвал свежие струпья, и они снова закровоточили.
Не имея сил подняться, он пополз. В ушах стоял непрерывный грохот и рев разбивающихся о берег волн Западного моря. Он полз, отталкиваясь коленями и локтями, оставляя вдавленный след в песке чуть выше линии прилива, обозначенной гирляндой буро-зеленых водорослей. Вероятно, ветер все еще дует – должен дуть, потому что по его телу все так же бежали мурашки озноба, – но стрелок слышал только свое дыхание, сухими хрипами вырывающееся из горла.
Дверь стала ближе.
Еще.
Еще.
Наконец, около трех часов пополудни этого долгого бредового дня, когда его тень по левую руку уже начала удлиняться, он добрался до загадочной двери, присел рядом на корточки и устало уставился на нее.
Дверь высотой шесть с половиной футов была сделана, похоже, из какого-то твердого дерева, хотя ближайшая роща таких деревьев осталась за семь сотен миль, если не больше, отсюда. Судя по виду, дверная ручка была из золота. Ее украшала филигранная гравировка. Стрелок долго смотрел на узор и наконец узнал его: перед ним сияла ухмыляющаяся морда бабуина.
Замочной скважины не было. Ни под ручкой, ни над ней.
Зато были петли, хотя сама дверь ни к чему не крепилась. Или просто так кажется, подумал стрелок. Здесь какая-то тайна, быть может, чудеснейшая из чудесных, но имеет ли это значение? Ты умираешь. Твоя собственная тайна – единственная, действительно что-то значащая для любого мужчины, для любой женщины в смертный час, – уже на подходе.
И все равно это как будто имело значение.
Эта дверь. Дверь там, где в принципе не может быть никаких дверей. Она просто стояла на сером песке футах в двадцати от линии прилива, с виду такая же вечная, как и само море. Теперь, когда солнце клонилось к западу, ее густая косая тень протянулась к востоку.
На высоте примерно двух третей от земли на двери чернели буквы, складывавшиеся в одно только слово на Высоком Слоге: УЗНИК (Демон его осаждает. Имя демону – ГЕРОИН).
Внезапно стрелок различил какое-то приглушенное гудение. Сперва он подумал, что это ветер или просто от лихорадки шумит в ушах, но постепенно он пришел к выводу, что это низкий гул моторов… и что идет он откуда-то из-за двери.
Вот и открой ее. Она же не заперта. И ты это знаешь.
Но вместо того чтобы открыть дверь, он неловко поднялся на ноги и обошел вокруг, стремясь взглянуть на нее с другой стороны.
Но никакой другой стороны просто не было.
Только темно-серый песок, протянувшийся насколько хватало глаз. Только волны, ракушки, полоса прилива, его собственные следы – отпечатки подошв и ямки, продавленные локтями. Он еще раз внимательнее пригляделся к тому месту, где была дверь, и в изумлении широко открыл глаза: двери не было, но тень от нее осталась.
Он приподнял было правую руку – как же медленно он учился тому, что отныне на месте ее всегда будет левая! – уронил ее, поднял левую и вытянул ее вперед, ожидая наткнуться на твердое препятствие.
Если я к нему прикоснусь, я постучу в пустоту, решил он. Забавное будет занятие перед смертью!
Его рука прошла сквозь воздух в том месте, где должна была быть – даже если она невидимая – дверь.
Так что стучать не по чему.
И гул моторов – если это действительно был гул моторов – смолк. Остались лишь волны, ветер и тошнотворный шум в голове.
Стрелок неторопливо вернулся обратно, к внешней стороне несуществующей двери, предположив, что уже начались глюки и это лишь первый шаг…
Он встал как вкопанный.
Только что он смотрел на запад и видел лишь все те же серые волны, накатывающие на берег, и вот взгляд его уперся в массивную дверь. Теперь он явственно увидел панель замка, тоже как будто из золота. Обрубком торчал его металлический язычок. Роланд чуть-чуть повернул голову к северу – и дверь исчезла. Снова взглянул прямо перед собой, и дверь появилась опять. И даже не появилась: она и не исчезала.
Он обошел дверь вокруг и встал перед ней, покачиваясь от слабости.
У двери не было внутренней стороны – только наружная. Он мог бы еще раз попробовать обойти ее, но совершенно очевидно, что результат будет тот же, только на этот раз он уже вряд ли сумеет устоять на ногах.
Интересно, а можно через нее пройти с несуществующей стороны?
Да, здесь было чему удивляться, но правда гораздо проще: здесь, у моря, на бесконечном пляже стоит эта дверь, и ему нужно выбрать одно из двух – открыть ее или вообще не трогать.
Осознавая мрачный комизм ситуации, Роланд сказал себе, что, может быть, он умирает не так быстро, как полагал. Если бы он был совсем плох, стал ли бы он так бояться?
Он взялся левой рукой за ручку двери и не удивился ни мертвенному холоду металла, ни едва различимому жару от рун, на нем выгравированных.
Стрелок повернул ручку и потянул на себя. Дверь открылась.
Он ожидал увидеть там что угодно, но только не то, что перед ним предстало.
Стрелок смотрел, замерев, потом первый раз в жизни закричал в голос от ужаса и захлопнул дверь. И хотя не было косяка, о который она могла бы грохнуть, она все равно грохнула, распугав морских птиц, расположившихся на камнях понаблюдать за стрелком.
5
А увидел он землю с небывалого, невообразимого расстояния – как будто он парил в небе на многомильной высоте. Он видел ложащиеся на землю тени облаков, плывущих над нею, как сны. Так, наверное, видят землю орлы, но только стрелок парил в три раза выше любого орла.
Шагнуть через эту дверь – значит упасть и с криком лететь вниз на протяжении многих минут, и погибнуть потом, врезавшись глубоко в землю.
Нет, ты видел не только это.
Он обдумывал увиденное, тупо сидя на песке перед закрытой дверью, баюкая на коленях искалеченную руку. Теперь уже первые признаки заражения обнаружились выше локтя. Скоро, уж будьте уверены, оно дойдет и до сердца.
В голове у него прогремел голос Корта:
«А теперь послушайте меня, сопляки. И слушайте очень внимательно, потому что когда-нибудь то, что я сейчас вам скажу, может спасти вам жизнь. Вот вы смотрите, и вам кажется, что вы все видите, но на самом-то деле вы видите далеко не все. И для этого тоже вас ко мне определили – чтобы я показал вам, чего вы не видите в том, на что смотрите. Когда, например, вам страшно, или когда вы деретесь, или бежите, или занимаетесь любовью. Никто не видит всего, на что смотрит, но прежде чем вам стать стрелками – тем из вас, кому не придется уйти на Запад, – вам надо еще научиться одним только взглядом увидеть больше, чем иной человек видит за всю свою жизнь. А то, что вы не увидите с первого взгляда, можно увидеть потом – глазами памяти – в том случае, если вы доживете до того, чтобы вспомнить. Вот так-то. Потому что разница между тем, видишь ты или не видишь, может стать разницей между жизнью и смертью».
Он видел землю с большой высоты (и голова у него закружилась еще сильнее, а ему самому было гораздо страшнее, чем тогда, когда человек в черном наслал на него видение, завершившееся образом одинокой травинки, ибо то, что увидел он через дверь, было отнюдь не видением, и рассеянный взгляд его безотчетно зафиксировал одну вещь, о которой стрелок вспомнил только сейчас: земля внизу была не пустыней, не морем, а какой-то зеленой равниной, покрытой неправдоподобно буйной растительностью, с прогалинами воды. Стрелок даже подумал, что это болото, но однако же…
