скачать книгу бесплатно
Цветы эмиграции
Нина Алексеевна Ким
Нигде нет кисельных рек с молочными берегами, и нет земли, похожей на рай. Поэтому эмиграция похожа на маленькую смерть: умираешь и оставляешь прежнюю жизнь со всеми привычками, бытом, друзьями, родными… И потом рождаешься вновь, прошедший через тысячи крещений. И, если у тебя хватит сил жить дальше с любовью и нежностью, не огрубев душой, значит ты прижился на новой земле.
Нина Ким
Цветы эмиграции
Глава 1. Дэн с отцом и матерью
– Как ты мог? Вальтер и Абиль арестованы из-за тебя! Наигрался? – закричал Густав. Резко встал, отодвинул стул, потом снова сел и сжал кулаки.
Дэн молчал. Не произнёс ни одного слова в ответ. Лишь синяя венка пульсировала на виске, и двигались желваки. Он сидел, опустив голову.
– Рассказывай, что было на самом деле, без басен, а не то сгниёшь здесь, – добавил Густав, понизив голос, – охранник повернулся в их сторону.
Оба молчали. Дэн таращился вниз, как будто что-то пристально рассматривал на полу.
Густав скривился как от зубной боли, оглядел сына в серой тюремной одежде и вспомнил день, когда Ингу выписали из роддома. Ему торжественно вручили новорождённого в голубом конверте, в отвороте которого виднелось красное сморщенное личико.
– Не бойтесь, держите крепче, – засмеялась медсестра.
Он бережно прижал к себе сына, который закряхтел, потом открыл один глаз и зевнул. Инга семенила рядом и поправляла уголок белой простынки, обшитой кружевами.
– Посмотри на него! Какой он миленький, – любовалась она, прикладывая младенца к груди.
– Богатырь, весь в меня. Серьёзный мужик – и весовая категория неплохая, Три шестьсот, почти четыре килограмма.
На счастливого отца удивлённо смотрели немного припухшие глаза и бровки коромыслом, одна выше другой. Мальчик рос, взрослел, а брови не меняли форму, сохраняя трогательное выражение лица.
– Мне так нравится имя Дэн, помнишь, так звали актёра из нашего любимого фильма, – Инга прильнула к мужу, ласково поцеловав его за ухом.
– Дэн. Коротко и звучно, мне нравится, – согласился Густав и обнял жену.
Сын рос. Из-под бровей коромыслом сверкали синие глазёнки, радуясь всему, что видят. Научился говорить и просить, показывая пальцем.
– Дай, дай, дай! – Он просил, а мать бегом бросалась исполнять его желания, целуя бровки. И отец баловал ребёнка, потому что редко бывал дома и скучал по сыну.
Когда Густав работал в научно-исследовательском институте, он исправно уходил на работу к девяти часам утра и возвращался домой после шести вечера. Жена забирала сына из детского садика, готовила ужин и накрывала на стол. Дэн носился по квартире с машинками и пистолетами, катал и стрелял. В выходные дни они дурачились втроём в постели, кувыркаясь до тех пор, пока Инга не прикрикивала нарочито строгим голосом:
– Наигрались? Марш чистить зубы, умываться – и за стол!
Солнечные зайчики прыгали по тарелкам с блинами, ныряли в сметану и золотили айвовое варенье. Неспешно позавтракав, шли на Алайский рынок[1 - Алайский рынок – название центрального рынка в городе Ташкенте.], закупались продуктами на неделю и делали передышку в универсаме. Становились в длинную очередь за горячими сосисками. Инга ела, макая сосиски в рыжую горчицу. Быстро проглатывала, широко открывала рот и часто дышала, смешно размахивая руками. Густав смеялся над ней вместе с Дэном.
Раз в месяц они ездили в село, в котором оба выросли, чтобы навестить родителей. Один день проводили у тёщи с тестем, второй – у родителей Густава. Дэн бегал из дома в дом и заливался смехом от радости, что приехал к бабушкам и дедушкам.
Разговоры у стариков были об одном и том же: уборка зерновых, ремонт тракторов и комбайнов. Тесть заведовал «боевой техникой» в гараже, а отец водил трактор. Так что они могли обсуждать каждую деталь по несколько часов.
Глава 2. Родители Густава и Инги
Инга помогала свекрови по дому. Спускалась вместе с ней в погреб и слушала рассказы, как в этом году консервировали овощи и фрукты.
К ноябрю в селе полевые работы уже подходили к концу. Опустошённые степные поля становились унылыми, а жители оживлёнными: закатывали рукава, потому что начиналась пора домашней работы. Во дворах истошно визжали свиньи, начинался забой скота. Мужчины из мастеров своего дела высоко заносили руку, резким ударом втыкали лезвие длинного ножа прямо в сердце свиньи и довольно поглядывали на остальных, хвалясь меткостью и сноровкой. Женщины всегда принимали участие в этом действе, подставляя под красную струю эмалированный тазик, чтобы ни одна капля крови не пролилась мимо. Потом мужчины паяльной лампой опаливали бездыханную свинью до блеска, скоблили и снова жгли остатки щетины на обвисших боках. Запах палёной щетины стелился над всем селом, потому что свиней забивали по очереди в каждом дворе. Процесс проходил с одинаковым удовольствием и в таком же порядке: меткий удар одного и того же мастера в свиное сердце, бьющая струёй кровь и беготня женщин с посудой из дома в сарай. Умело свежевали тушу, мастерски разбирая на лакомые куски: задняя часть, передняя, рёбрышки и живот; отрезанную голову с прикрытыми глазами и ножки отставляли в сторону, рядом с паяльной лампой.
После тяжелого трудового дня хозяюшки ставили на стол водочку с тарелкой жареного мяса, вырезанного полосками вокруг хребтины. Довольные мастера и помощники расходились по домам. Всё. На этом дворе свинячьи дела были закончены.
Забойщики уходили, а хлопоты оставляли хозяевам. Они начинали сортировать и солить: сначала в ход шло мясо с прослойками жира, затем широкие пласты сала, в которые втирали соль, чёрный перец и натёртый чеснок. Работали сноровисто, чтобы сохранить особый вкус парного мяса, нежного и розового.
Ещё не закрученные заготовки лежали в тёплом месте неделю, чтоб просолились как следует и дали сок. Потом брались за вычищенные кишки, набивали их фаршем с чесноком, завязывали колечками, отваривали, остужали и складывали в эмалированную кастрюлю, заливая их топлёным жиром. Из свиной головы и ножек варили холодец, очищенный желудок наполняли фаршем и тоже отваривали. Словом, из огромной свиной туши ничего не пропадало – рачительные хозяева знали толк в ведении домашнего хозяйства и работали с удовольствием.
Инга удивлялась неуёмному желанию родителей забивать погреб. На полках гордо выпячивали бока стеклянные банки с закатанными помидорами и огурцами, с компотом и вареньями десяти сортов. На дощатом полу бок о бок топорщились мешки с сахаром, солью, рисом и мукой собственного помола. Хлеб из неё получался пышным, мать горделиво приминала его, но он упрямо поднимался вверх, принимая прежнюю форму.
Ещё один отсек в погребе. Здесь угрожающе поблескивали в полутьме железные крюки. Совсем скоро на них подвесят закопчённые окорока – первостатейную еду поздней осенью, зимой и ранней весной.
Урожайная осень со смехом и простыми радостями была обычной в селе: на большой тарелке на накрытом столе распласталась домашняя курица, отваренная целиком, в бульоне желтела яичная лапша, в гранёных стаканах пузырилось вино из винограда, выращенного на своих полях. Оно играло, и по селу стелился изысканный запах брожения, который с каждым днём становился все тоньше и неуловимее. Понемногу он растворялся в степи и возвращался в холодные вечера, когда откупоривали бочки, чтоб насладиться игристым напитком.
Всё, что висело на крюках, лежало и стояло в погребе, готовили по рецептам, привезённым много лет назад из Германии. Они сохранились с тех пор, как Екатерина Великая распахнула двери в Россию для иноземцев, кроме евреев, наделила прибывших землёй и разрешила соблюдать свою веру и обычаи.
Тысячи смельчаков ринулись в суровые края за дарами императрицы. В середине XIX века более полумиллиона человек уже приносили присягу на верность новой родине и её Императорскому величеству. А потом история рванула вперёд: немецкие погромы в начале XX века, жестокие репрессии в 30-х, депортация немцев в Сибирь и Казахстан в 40-е годы.
Удары сыпались на иноземцев со всех сторон. За щедрые дары Екатерины беглецы, вернее, их потомки, заплатили сполна. Почти каждой немецкой семье было о чём рассказать.
Когда началась война, семья Инги проживала на оккупированной фашистами территории. Старшую сестру угнали вместе со многими подростками в Германию на трудовые работы. Как стадо овец, погрузили в вагоны и повезли неизвестно куда. Мать бежала вслед за поездом и тянула руки к дочери, которая пронзительно кричала и звала её. Больше они не встретились. Дочь пропала, и только имя Эмма осталось в памяти, даже черты лица стали истлевать во времени. Давно уже семья переехала в Казахстан, а матери казалось, что вот-вот откроется дверь и с предрассветным солнцем ворвётся дочь, которая закричит:
– Я вернулась, мама!
Инга выросла в тени старшей сестры, ведь мать оплакивала пропавшую до конца своей жизни.
В семье Густава тоже была трагичная история. Прадед – известный фабрикант на Дальнем Востоке – женился на кореянке, восточной девушке, далёкой от европейского воспитания и образования. Женился по большой любви. Ввёл в дом. Свекровь спустя некоторое время после свадьбы вручила молодой снохе связку ключей со словами:
– Ты теперь хозяйка в этом доме.
И начала с ней осмотр владений. Сноху потрясли размер подвала и его содержимое: домашние копчёные свиные окорока, мешки с запасами муки, крупы, соли и всего того, что было необходимо для холодной зимы в Приморье.
Молодые жили в любви и согласии, растили троих сыновей. И тут началась война. Первая мировая. Промышленник спешно отбыл на родину и оставил жене наказ:
– Если буду жив, то вернусь, а если больше мы не встретимся, обещай, что наши дети, внуки и правнуки будут носить мою фамилию.
Жена выполнила его наказ. Кунсты в первом, втором, третьем поколениях теряли европейские черты и становились азиатами со странной немецкой фамилией. У бабушки Густава раскосые глаза словно жили отдельной жизнью на светлом лице с рыжими веснушками. Родня смеялась, что прабабушкина верность мужу принесла всем много хлопот: никто из них не смог стать коммунистом и сделать карьеру, фамилия мешала. Саму прабабушку в известные времена депортировали с особой строгостью – и как кореянку, и как немку. Промышленник в Россию не вернулся, но жена хранила ему верность и больше не вышла замуж. Рассказывала о нём детям и награждала его лучшими чертами характера, домысленными временем и украшенными тоскливой разлукой.
Густав поехал учиться в институт против воли родителей. Не хотели они, чтоб сын отрывался от семьи. Не считали, что ему надо пять лет сидеть за книгами, которых дома никогда не водилось. Диплом инженера не вызывал у них чувства радости, потому что большой дом с хозяйством оставался без надёжных рук. Родители старели. Когда-то крепкий широкоплечий человек сгорбился и превратился в старика. И мать постарела незаметно и быстро: охала и ахала, жаловалась на ноги и руки, голову и спину. Рассказывала об одном и том же по многу раз. Вытирала уголки рта, плакала и доставала свой «смертный узелок». В старом коричневом чемодане аккуратно лежали вафельные полотенца, носовые платки, венчальное платье, туфли и пальто.
– Оденете меня сразу, как умру, пока тело не окостенело, иначе придётся руки-ноги ломать.
– А если будет июль месяц, пальто тоже надевать?
– Да, – скорбно отвечала она.
Густав знал, что на сберегательных книжках у родителей хранятся деньги, немалая сумма, которой должно было хватить на всё с избытком: сытные поминки, духовой оркестр и хороший гроб. Но случилась инфляция.
Мать плакала и причитала каждый вечер, что теперь денег не хватит даже на один гроб. Отец прикрикнул на неё:
– Как Керим хочешь ходить по улице?
Сосед Керим жил через несколько домов от них. Тронулся умом, когда случилась инфляция. С ужасом узнал, во что превратились его деньги, заработанные торговлей на небольшом рынке у автостанции. Много лет Керим раскладывал нехитрый товар и ждал автобусы, которые здесь останавливались. Усталые пассажиры выходили из салона на полчаса, прогуливались вдоль рядов и покупали у него что-нибудь.
Довольный, вечером он приходил домой и зашивал деньги в одеяло. Одеяло приятно шуршало по ночам и грело его мечтами о новом доме, об автомобиле «Волга», таком же, как у председателя колхоза. И вдруг в один прекрасный день деньги превратились в бумажки, непригодные даже для деревенского туалета.
Керим разжёг во дворе костёр и швырнул одеяло в огонь. Пламя быстро разгоралось и поднималось вверх, дразнило и показывало ему золотисто-красный язык. Угрюмые глаза Керима непрерывно наблюдали за задорной пляской огня, он долго смотрел и не отходил от костра. В голове всё быстрее и быстрее вращалось одеяло. Он представлял, как из него вылетают денежные купюры, кружатся и исчезают в воздухе. Давно наступила ночь, а Керим сидел на земле и задумчиво ворошил пепел деревянной палкой, еле тлевшей на конце.
На рассвете он поднялся, посмотрел на восток и начал тихо беседовать с Аллахом. Совершил намаз, запел и стал танцевать. Так он отныне проводил все свои дни. Пассажиры на автостанции смотрели на маленького старого узбека в грязном халате. Он хитро поглядывал на них, хлопал в ладоши и начинал танцевать. Жена плакала, а дети прятались по углам, когда он возвращался домой. Густав в каждый визит к родителям видел несчастного на автостанции и жалел его.
Вот отец и пугал мать:
– Танцевать хочешь вместе с Керимом?
Мать испуганно съёживалась, приходила в себя, замолкала и горестно вздыхала:
– Поди уж на улице не оставят, похоронят как-нибудь.
После денежной реформы перестали выдавать зарплату.
Густав приуныл. Смотрел ночами в потолок и думал, что делать. Безропотно брал у родителей продукты и тащил огромные баулы в городскую квартиру. Одно утешение: его не коснулась инфляция денежных знаков, потому что накоплений у него не было. У советского инженера зарплата – 140 рублей в месяц, этих денег хватало только на оплату коммунальных услуг, детского садика и продуктов. Иногда выкраивали копейки на игрушку Дэну, чтоб хоть ребёнок радовался. Тоскливо и скучно стало дома без зарплаты, без поездок на Алайский рынок и без сосисок с кабачковой икрой.
– Не ты один, – утешала его Инга.
– Но есть хочется, и запасов нет никаких.
И в один из таких унылых дней к ним заявился Василий.
– Сто лет в обед, – поздоровался он, стиснув Густава своими ручищами.
– Привет, – кисло ответил Густав, морщась при мысли, что сейчас придётся изображать веселье и смеяться.
Здоровенный Василий был украшением любого застолья, сам хохотал и других веселил, рассказывая о своих приключениях.
– Не буду тянуть кота за хвост. Поступило предложение…
Уже через пару недель Густав трясся в поезде. Не удержали даже причитания жены. Зато решились сразу все проблемы: не чувствовать себя виноватым, что Дэн бегает в коротких штанишках, не тащить продукты от стариков, не думать об отсутствующей зарплате.
– Ничего сложного нет, – в который раз убеждал его Василий, – и зазорного тоже.
– Ну да, торгашом стану, как Керим, только с красным дипломом инженера-программиста.
– Да забудь ты про свой диплом и про Керима тоже, побродит и придёт в себя – тебе уступит место.
За окном проплывали деревья с поникшими листьями. Осень разукрашивала их как могла, небрежно и размашисто, срывала с веток и бросала вниз. Густаву казалось, что он такой же, как эти листья, усталые и пожухлые. Куда его несёт, он не знал – и боялся.
– Давай вещи собирать, скоро наша станция, – прервал его размышления Василий. Через полчаса они спрыгнули на перрон. Шахин, Шах, как стали называть его друзья, торопливо шёл им навстречу. Он почти не изменился, только стал немного полнее, солиднее. Улыбаясь, сгрёб их в охапку:
– Наконец-то приехали ко мне!
Прежде, в студенческие годы, они были неразлучны: жили в одной комнате в общежитии, учились в одной группе на том же курсе. Приезжим издалека считался Шах, а Василий и Густав жили недалеко от Ташкента. Почти каждую субботу ребята уезжали к себе по домам, а Шах оставался в общежитии. В первое время друзья и не догадывались, что он подрабатывает – разгружает железнодорожные вагоны по выходным дням. Они удивлялись, как Шах выживал на одну только студенческую стипендию, и спросили его об этом.
– Ноги давно протянул бы на одну стипендию, я ещё вагоны разгружаю. Платят хорошо, и продукты перепадают. Первый год был тяжёлым, думал, что кости все переломал, а потом привык, вон какие мышцы накачал! – Шах картинно согнул руку в локте, присел и засмеялся. – Сейчас больше с бумагами вожусь. Помогаю бригадиру сводить концы с концами в отчётах и зарплатных ведомостях, короче, грузчик с ручкой в руках.
Окончив университет, он получил направление в Ферганскую долину, в родной город Кувасай. Вернулся домой и женился. В общем, был доволен жизнью. И вот теперь они приехали к нему в Кувасай.
Он привёз их к себе. Несмотря на раннее утро, завтрак был уже готов. Друзья обомлели, когда увидели его жену.
– Айша, моя супруга, – с гордостью провозгласил Шах.
– Добро пожаловать, – приветливо улыбнулась она и взмахнула длинными ресницами. Высокая и стройная, с тонкой талией, Айша выглядела юной девочкой.
– Рты закрыли! – громко засмеялся Шах. – Хватит глазеть на шахиню.
Перед большим домом раскинулась теплица почти промышленных размеров. У Василия и Густава снова открылись рты, когда друзья вошли внутрь и увидели кусты роз, высаженные в ряды.
– А цветы где? – спросил Густав.
– Цветы продал ещё в начале марта, – улыбнулся друг. За завтраком он рассказал им, как ездит в Россию продавать цветы.
– Ты продаёшь их засохшими? – удивился Василий.
– Свежими. Доставка самолётом.
– Ого, так овчинка выделки не стоит.
– Стоит, не переживай за него. Он хорошо считает, – засмеялся Густав.
– Дайте договорить!
И Шахин рассказал им свою историю. Сначала он ездил с цветами раз в год к Международному женскому дню. Быстро всё продавал и возвращался домой с хорошим заработком.
Если в России так любят цветы, то почему бы не возить их круглый год? Подумал и пошёл за советом к директору рынка, с кем у него были хорошие отношения.
– Кто тебе мешает?
– Поможете?
– Конечно.
И помог ему арендовать киоски в центре города и на железнодорожном вокзале.
Шахин стал скупать розы по всей Ферганской долине и возить их на продажу круглый год. Торговля шла успешно.
Цветы покупали к Новому году, к Первому сентября, к последнему школьному звонку, ко всем семейным праздникам и событиям.
Он почти не бывал дома. Нужно было скупить товар, доставить самолётом в Набережные Челны и там контролировать продавцов.
