Одиннадцатый цикл

На улице шумела толпа. До меня доносились смех и бодрая речь – слишком оживленная, чтобы разобрать изнутри кареты. Да и мешала этому тоска.

– А с родителями можно увидеться?

Лишь этот вопрос монахиня обошла молчанием.

* * *

Карета остановилась, кучер открыл дверцы… и увиденное меня потрясло. Я затрепетала, невзирая на то что сердце уже успело закаменеть.

Мрамор монастыря был столь белым, что я сочла его слоновой костью. Над окружающими домами возвышались его огромные двойные врата – казалось, под рост истинного великана, пусть и не очень широкие. Стены были, вероятно, этажей в пять, хотя сказать наверняка трудно.

На вратах красовались рельефы двух женщин лицом к лицу, скрупулезно вырезанные от ресниц до морщинок на струящемся священном одеянии. Обе – на коленях, руки молитвенно сложены в замок, головы склонены в вековечном благоговении. А эти напряженные точеные ноги с упертыми в пол пальцами и поднятыми пятками! Я так залюбовалась этим произведением искусства, что даже не заметила ступеней.

– Осторожнее. – Настоятельница не шла, а почти парила над ними.

Неужели она и откроет врата? Откуда только возьмет силы? Наверное, надо постучать? Детские наивные вопросы отпали сами собой, когда снизу врат я разглядела неприметные обычные двери.

Внутри по длинным начищенным коридорам расхаживали исключительно женщины, и все, под стать матери Винри, в белом – в знак невинности и благочестия. Бурный молочный ручей меж голых, аскетичных стен. Я напоследок возвела глаза к желто-серому небу. Пахнуло чем-то безжизненным.

– Не стой! Нужно еще тебя отмыть! – Мать Винри втолкнула меня в поток сестер.

* * *

Я вошла в полупустое помещение. По счастью, мыться мне позволили самой.

– Не засиживайся. Мать Маргарет поможет одеться, и затем отыщи меня.

Лязг двери пробрал тело. После неумолчного гула тишина давила на уши. Мне дали время обдумать прошлый день, и я вдруг сообразила, что даже не пыталась трезво вместить в уме происходящее.

По плиточному полу комнаты стелился мягкий пар. Посередине стояла непривычно большая деревянная ванна-лохань. Скинув ночную сорочку, я оглядела грязевые кляксы на себе и подошла, бережно влезла в воду.

Чудодейственный жар объял мое скрюченное тело, тотчас расковывая холодные конечности и расслабляя сведенные судорогой пальцы на ногах. Я погоняла, поплескала воду туда-сюда.

Сколь неуловима и скоротечна эта передышка, минута покоя перед новым нырком в пучину. Каково же быть Праведницей, молиться, разговаривать кротко и умиротворенно?

Засохшая грязь отходила кусками с кожи и таяла, а с ней из пор вытекали воспоминания о доме, о скучных деньках, о встречах с друзьями. Как я за что-то дулась на Фреда. Как Бен ссадил коленку, слезая с дерева, и рыдал, умолял не рассказывать маме с папой. Память вытекала, теряя привычные очертания, рвала себя на клочки, покуда не истекла до последней капли.

– Мама говорила, что Хаар обладает безграничными возможностями, – произнесла я в пустоту ванной. Вот бы и мне истаять в туман, соскрести краски с холста и написать себя заново.

Подходила к концу дарованная мне передышка. Я жесткой щеткой принялась отскребать самые заскорузлые пятна грязи. Взгляд упал на дорожку шрамов, что говорили об утрате, о скорби, о любви. Я скользнула пальцем по их бугоркам, как по меткам в календаре, силясь припомнить, когда какой нанесла.

Один – в тот день, когда Бен особенно рьяно помогал по хозяйству. Естественно, с новым пером за ухом. Хорошо помню, потому что порез вышел глубже и шире и тогда меня на миг охватил приступ паники.

Другой будил смутное воспоминание, как Фредерик молча отдает мне свой кусок хлеба. Я взяла – не от голода, а потому что он редко так искренне проявлял чувства.

Где-то среди отмеченных рубцами дней был самый первый, когда измученное сердце билось как будто издали, а прерывистые вздохи спотыкались друг о друга. Я ничего не чувствовала. Тогда впервые и вспорола руку, чтобы с кровью излить из себя горе и гной истлевающей души. Этот шрам где-то здесь, затерян в полчище собратьев.

Палец скользил ниже. Вот день, когда отец взволнованно преподнес маме серебряное ожерелье…

И тут одну отстраненную мысль перерубило другой.

– Книга! – вскричала я и заметалась в лохани, выплескивая на плиточный пол воду с разведенными воспоминаниями.

Почти весь пар уже осел. Я, поскальзываясь, бросилась к сложенной в углу одежде. Полагалось, что нужно позвать на помощь другую Праведницу, но некогда: Эрик забрал мою книгу!

* * *

Я наспех натянула рясу и на третьей судорожной попытке повязать покров сдалась: затянула под подбородком простым узлом, а не наложила как надо – поверх пучка волос. Ряса вообще оказалась задом наперед.

Зашлепали по мрамору коридора мои мокрые пятки. Белые башмачки с белой же каймой я сжимала в руке, петляя между моими новыми сестрами – шаг их был размерен, не суетен. Смотрели на меня так, словно в святая святых ворвалась мокрая собака.

Все видели, что я бегу не просто так, и расступались – но ни одна не дрогнула.

– Куда это ты летишь? – грозно нависла надо мной мать Винри, но, вглядевшись, чуточку поостыла.

– Мне надо к Эрику! – воскликнула я.

Она нахмурилась.

– Солдату, который тебя привез? И зачем же?

– Он забрал мою книгу.

Настоятельница виновато замешкалась. Сестры оборачивались на нас и шушукались, но она будто не замечала.

– В это путешествие ничего с собой брать нельзя. – Она сжала мне плечо.

– Умоляю, это всего лишь Каселуда. Наша семейная, чтобы помнить родных.

Мать Винри испустила вздох и с пониманием кивнула.

– Что-нибудь придумаю.

* * *

Пожурив меня за выходку, мать Винри направилась со мной к матери Маргарет, чтобы привести в человеческий вид. Ее пальцы порхали над одеянием, будто ваяя шедевр искусства. Она показала, как повязать покров, как затянуть – и все умиротворенно, ласково. Я затаила дыхание, когда на глаза ей попались шрамы, но напрасно: монахиня промолчала. В мгновение ока ее не по годам ловкие пальцы прошлись по швам и плотно затянули на мне белую рясу, красивее которой я ничего в жизни не надевала. Увы, любоваться ей было некогда.

– Иди к настоятельнице, она ждет. – Монахиня одарила меня напоследок теплой улыбкой.

Я постеснялась спросить, куда конкретно идти, и молча шагнула за порог.

Тотчас меня оглушило непередаваемым чувством того, что я не в своей тарелке. Не готов еще мой отскобленный от краски холст к новому мазку. Меня швырнули в воды новой жизни, не позволив даже отдышаться.

Я плутала по монастырю, пока не наткнулась на мать Винри – точнее, она на меня.

– Далила! Весь день тебя ждать? – Ее рука ухватила меня из ниоткуда и втянула в кабинет. – Понимаю, слишком насыщенный день, но соберись уже! – негодовала монахиня. Я почти ничего не поняла. – Далила, слышишь меня?

Пришлось сосредоточиться, пока она вкратце объясняла мои будущие обязанности

Во‑первых, мне предстоит помогать в храме и являть собой светлую, безукоризненную служительницу Владык. Во‑вторых, день ото дня учиться истории, постигать правду о мире – отец бы многое за это отдал. В‑третьих, не отказывать в помощи страждущим, олицетворяя все самое лучшее и бескорыстное в человеке.

На четвертой обязанности – точнее, запрете – я смутилась.

– Нельзя прибегать к чарам?

Мать Винри замолчала и посмотрела на меня.

– Естественно, ведь ты ведьма. Одно из условий помилования – полный запрет на магию. А иначе тебя отлучат от церкви. – Она помялась. – И Эрефиэля это очень обременит.

Я поникла. Не то чтобы дар мне очень дорог или нестерпимо тянуло им воспользоваться – просто меня лишили самого важного: права выбора.

Мать Винри вздохнула, сгоняя с себя напряжение. В мгновение ока возвратились ее благодушие и доброхотство вместе с прежним обликом – обликом преданной долгу монахини. В мимолетном порыве откровенности она присела ко мне и участливо заглянула в лицо. Я позволила себе впить ее доброту.

– Послушай, что я скажу. Мир вокруг тебя несправедлив, но так уж он устроен. Да, твоей участи не позавидуешь. Тебе еще многое предстоит обдумать, но, поверь, иного выхода у нас не было. Только костер. – Она кивком указала мне на руку. – У всех свое бремя, так что я не стану выпытывать твоих тайн, но и снисхождений от меня не жди: я не допускаю лицеприятия. Хотя, конечно, сочувствую тебе, и если захочешь открыть душу, то всегда постараюсь выслушать.

Я кивнула. Смысл ее слов отчасти ускользал, зато все возмещала ласка в голосе. Мать Винри заранее извинялась за взыскательное отношение в будущем. Отец всегда делал так же. Я отстранилась, чувствуя себя беззащитной.

– Есть тут еще такие, как я? – Моя голова свисла на грудь, пальцы теребили узел на рясе, за что монахиня тут же шлепнула мне по рукам.

– Ведьмы? Да, но старше. Последней уже семьдесят, и она из самых старых Праведниц. Раньше ведьм было больше, но, по счастью, вас все меньше с годами.

По счастью? Значит, я зря родилась – такого она мнения? Стало обидно.

– Я с ней встречусь?

– Обязательно, – уверила мать Винри.

Глава двадцать четвертая

Далила

Если Клерия – золотая столица цивилизации, а Музея – обитель искусства, то Болтон – уродливая, но действенная промышленная махина. Он облачен в шапку отрыгнутого смога и выкашливает в отравленное небо скверну из черных легких. По слухам, жители Болтона покрыты слоем сажи, под стать домам. Именно в Болтоне создают цистерны для Хаара, в которых туман доставляют заклинателям Клерии.

– О Болтоне и его экономике

Следующий зал, куда меня ввели, источал белоснежную безжизненность наравне с остальной церковью. Опаловые колонны огибали стены, частично в них утопая. Это крыло монастыря было пустым.

Чувство потерянности никак не ослабевало, хотя я и нашла, чему порадоваться: новым белым башмачкам. Смотрелись они чудесно и сидели по ноге.

В целом облачение смотрелось на мне непривычно. Я прежде всего раз видела белый наряд: на монахинях, которые брели через Вороний город. Сердце кольнуло при мысли о том, как бы восхитил семью мой непорочный вид.

Мать Винри привлекла мое внимание к морщинистой старухе напротив с тростью.

В дальних углах зала высились два причудливых, как из готического замка, изваяния стражей. Оба стояли навытяжку, сомкнув раздвоенные острия копий. Лица были скрыты под железными масками с затейливым плавным рисунком, изображающим непоколебимые ангельские черты. По серой стали извивались филигранные лозы, протягиваясь побегами вдоль краев и сплетаясь в простертые крылья.

Белые одежды стражей покрывал эфемерный узор падающих перьев, а с плеч струилась плащом прозрачная вуаль. Оба были странного иссиня-землистого оттенка, будто рождены из плесени, что подернула рассохшийся, в трещинах, лоскут кожи. В трехпалых кистях они сжимали металлические копья.

Искусные изваяния, думала я, – и тут они вонзили в меня безжизненные нечеловеческие глаза из недр масок. Я спряталась за настоятельницей.

– Не бойся, не обидят, – со смешком успокоила она. – Это ангелы, посланцы Великого Архонта. Они поставлены здесь оберегать монастырь.

Я кивнула, но под их взгляд не вышла.

– Подойди-ка, дитя. Дай тебя рассмотреть, – подозвала старушка у круглого мраморного столика, будто и не замечая стражей за спиной.

Вместо церковного белого она была в темнейшем черном. Морщины ямочками и бороздами изъели лицо, веки висели желтыми мешками, зато глаза лучились неугасимым пламенем жизни. Сухими дрожащими губами она прикрывала редкие зубы.

Я робко подступила.

– Как тебя зовут? – Старушка взяла меня за подбородок обеими руками, не столько внемля словам, сколько вглядываясь в лицо.

– Далила, – сказала я.

– Далила… Доброе имя.

– А вы кто?

Она усмехнулась.

– Ведьма, как и ты. Я Люсия. Люсия Гиэван.

– А почему вы в черном? – нахмурилась я.

Теперь уже посмеялась мать Винри.

– Мать Люсия отслужила отведенный срок. Теперь она – Нечистая.

Я посмотрела на старушку в неприкрытом испуге.

– Не волнуйся, это почетно. – Она успокоила меня сердечной улыбкой и коснулась моей рясы, потерла ткань морщинистым большим пальцем. До чего аккуратный, ухоженный на нем ноготь, с таким небольшим краем.

– Взгляни, – сказала она. – Белый цвет, так? Это потому, что тебе только предстоит отдать церкви и ее добродетелям свою чистоту. – Люсия указала на мать Винри. – Чем ты старше, чем ревностнее отдаешься служению, тем меньше в тебе чистоты остается, покуда она не иссякнет. – Теперь она показала на свою рясу. – Моя – иссякла. Я отдала все, что было, и уже ничем не обязана церкви… Почти ничем. Черная ряса означает, что мой долг исполнен. – Может, показалось, но это «почти» едва-едва было подернуто грустью.

– Так что вас здесь держит?

– Ты, – ответила за нее настоятельница.

Люсия осторожно, но крепко взяла меня за руку.

– Идем-ка. – Она куда резвее дозволенного в ее годы заковыляла с тростью к круглому мраморному пьедесталу в углу – тот был мне по шею.

Поверх пьедестала стояла запаянная снизу и сверху железом цилиндрическая склянка, внутри которой клубился и закручивался белый дым. Хвосты его перевивались мерно и ритмично, как будто по велению разума. Рядом стояла миска с порошком самой насыщенной, самой яркой на моей памяти синевы.

И тут я осознала, на что я смотрю. Глаза потрясенно округлились. Одно – слушать об этих диковинках в чужих преданиях, и совсем другое – наблюдать их воочию. Обе и были для меня не больше чем преданием, пустой сказкой, – и вот я стояла перед тем, что даже не чаяла когда-нибудь увидеть.

– Это же… – конец фразы повис в воздухе.

– Хаар, – договорила она за меня.

Я опять бросила взгляд на сосуд, где волокна тумана пресмыкались по-змеиному.

– А это чернила. – Старушка показала на миску. – Для магии красок.

– Зачем это здесь?

– Проверить твои силы.

Я недоуменно посмотрела на обеих монахинь.

– Мне же запрещено колдовать.

Мать Винри кивнула.

– В последний раз можно. Мать Люсия поможет тебе, даст указания и удостоверится, что ты правда владеешь магией. Ей в виде исключения тоже позволено колдовать, чтобы все прошло гладко. Сначала посмотрим, можешь ли заклинать краски и Хаар, а затем проверим твою врожденную силу.

Я покосилась на загадочные и грозные фигуры ангелов по углам. Начало доходить, для чего они здесь на самом деле.

– Не бойся, – заметив мой страх, шепнула мне на ухо Люсия. – Я тебя от них защищу.

Да, верю. Защитит.

Я нерешительно подступила к столику и взялась за холодный мрамор, наморщила лоб.

– Что мне делать?

– Заклинать.

Люсия повернула задвижку снизу цилиндрического сосуда. Тихо, как будто издалека, зашипело, затем угрожающе засвистело. Из отверстия с булавочную головку вытекал и собирался в комья белый туман.

Меня захлестнула необъяснимая паника.

– А что делать-то? – тупо повторила я, осознав вдруг, что в голове совсем пусто.

– Ваять, – без тени волнения сказала Люсия.

Я сосредоточилась на тумане. Кот, стул, орел, колодец, цветок, олень, паук. Вспыхивали в уме образы и мысли, но туман упорно отказывался принимать форму, клубясь и вспухая все беспокойнее с каждой секундой.

– Дитя, ваяй, – надавила престарелая монахиня: время утекало.

Я вглядывалась в белую пелену, напрягая ум, – даже стиснула зубы и закряхтела от натуги. Тщетно.

И вдруг по краям облако обросло четкими гранями, в него просочились цвета. Неужели получается? На минуту от сердца отлегло, но Хаар все бурлил, перевивался, на миг в нем сплелась тварь с круглой шеей, чья морда прижалась изнутри к облаку в немом вопле. Когти скребли из-за преграды тумана, вырисовался вьющийся хвост, и тварь стала переменять коренастые обличья. Вдруг на ее месте возникло око. Оно уставилось на меня с жутким любопытством, моргнуло – и вот глазное яблоко уже будто слеплено из живого месива червей.

Натиск ужаса окончательно меня сломил. Я спасовала и с визгом отвернулась.

Вмиг растаял чудовищный образ, и на моих глазах клубок тумана собрался в небольшое яблоко в руке Люсии.

– Видимо, не твое. – Старушка впилась в мякоть.

Я спряталась за матерью Винри и без поддержки Люсии не подступилась бы к чернилам. Синий цвет воплощает гармонию, исцеление и заботу – так она сообщила, окуная мой дрожащий большой палец в порошок. Тщетно: магия не пробудилась.

– Она точно ведьма? – В голосе Люсии послышалась недовольная нотка: вдруг все напрасно?

– Так гласит отчет, – заверила мать Винри.

Старая монахиня перевела на меня взгляд.

– Что же ты умеешь, дитя?

Я с минуту думала, затем взяла ее руку и занесла свою, излила сияние – без малейшего усилия, точно подала голос.

– Невероятно, – пробормотала мать Винри.

Золотые лучи обволокли руку Люсии. Она вздрогнула при виде того, как подтягивается и молодеет обвисшая кожа на пальцах, как округляются резкие костлявые очертания. Старушка одернула похорошевшую руку и обхватила второй, старой.

– Поразительно, – вторила она сестре.

Столь же быстро рука вернула положенный по годам вид.

– Прямо как госпожа боли… – Люсия завороженно кивнула и с невообразимой прытью схватила мои ладони. Упала трость, стук разлился позабытым эхом. – Тебе ниспослан высший дар, дитя. Пусть им нельзя пользоваться, но это знак! Предзнаменование чего-то великого! – восторгалась моя наставница.

От лучистого восхищения в ее широко распахнутых глазах мне стало не по себе.

Глава двадцать пятая

Нора

Смертным случалось вопреки здравому смыслу бросать вызов Владыкам. Таковым был и Плут Хегир. Он заявил, что признает мастерство Кузнеца непревзойденным, коли тот создаст щит, который ни одним ударом не сокрушить. Кузнец принял вызов. Хегир наперед знал, что соперник преуспеет, и когда довелось навесить щит на руку, преисполнило сердце Плутово ликованием. Не ведал он и не мог ведать, что всякому удару суждено пройти сквозь щит. Так и не успел Плут Хегир воздать по справедливости мастерству Кузнеца.

– «Сказания об утесе». Блэк Саммер

Мой клинок обрушивался на щит Эрефиэля. Вновь и вновь нефилим отказывал мне в удовольствии ударить как следует. Да, я держала его в напряжении, но при этом и сама уже запыхалась, обливаясь потом.

– Довольна? – поддел он.

– Никак нет!

И вновь выставил учебный щит. Мечом еще ни разу не взмахнул, чтоб его!

Я зашаталась, изнуренно осела на пол, силясь отдышаться; мокрые от пота волосы налипли на лоб.

Эрефиэль все понял и кивнул, складывая оружие. Он стоял босиком на деревянном полу бойцовского зала: штаны закатаны до колен, свободная рубаха колышется на сквозняке, несущем из окна запах одуванчиков и заливистую птичью трель.

Когда мы только вернулись в его дом – совсем скромный, уверил он, на фоне родительского имения, – генерал предложил чаю, но при виде сумрачной тени на моем лице решил переменить подход. Так мы и оказались в бойцовской.

Это был пустой зал с начищенными половицами, где хватит места по меньшей мере на двадцать человек. По углам красовалось декоративное оружие: булавы, копья, мечи на подставках и даже два-три набора лат для красоты.

– Разминка – лучший способ выпустить пар, – сказал Эрефиэль. Я тоже отбросила меч. – Где училась сражаться?

Помню, как сурово и официально он держался со мной на первых порах, а теперь – с такими приязнью и добродушием. Видимо, потому что перестал быть моим командиром.

Я молчала. Он продолжил сам:

– Точно не в армии. У нас такому не учат.

– Дядя научил, – наконец ответила я.

– Дядя? Что это за дядя, раз умеет так драться?

Я смешалась.

– Весьма… сложный.

– А‑а… – Он явно понял намек. – Вот какой дядя.

Эрефиэль подступил и присел рядом.

Я не уставала восхищаться его статными чертами. Чистейшими белками глаз – вдумчивых и красивых, как ранний лед на озерной глади, – длинными ресницами, сродни сосновым иголкам в раннем снегу.

Повеяло из окна, и я с замиранием сердца посмотрела на перья, ожидая того, как они затрепещут.

Он посмотрел на меня с улыбкой, возвращая из забытья. Слишком я залюбовалась.

– Молодец, что сегодня пришла ко мне за помощью. Без нас все кончилось бы плачевно.

Я какое-то время молчала.

– Что станет с Далилой?

Эрефиэль пожал плечами.

– Будет служить в церкви, оберегать святыни и заветы Владык здесь, в Клерии, а затем отправится по городам, где нужна помощь Праведниц.

– А вы? Она ведь теперь связана с вашим именем.

– Формальность, – отмахнулся он. – Меня это ни к чему не обязывает. Но если Далила нарушит условия помилования, отвечать придется моему дому. – Его лицо стало непроницаемым.

– Как отвечать?

– Должно быть, штрафом. Ну и разумеется, общественное положение пошатнется. – Он посмотрел сочувственно. – Всей серьезности тебе не понять. Скажем, Далила вырастет жестокой и предаст всю Клерию огню. Такой позор моей семье уже не смыть. Влияние, репутация – все понесет урон. От нас не только королевский двор отвернется, но и простой народ. – С каждой фразой он все сильнее мрачнел, но вдруг ожил: – Хотя я абсолютно убежден, что зла от нее не будет.

– Ей нельзя колдовать?

Он грустно кивнул.

– И с родными видеться. Жизнь ее теперь принадлежит Владыкам.

Мы неловко помолчали. Тут мне пришло кое-что в голову, и я зашарила глазами по стенам. Виду старалась не подать, но Эрефиэль все равно заметил.

– Что такое? Что потеряла? – заговорщицки, игриво спросил он.

Я потупилась, как застуканная за воровством конфет с верхней полки девчонка.

– Ваш меч. Берениэль, – созналась я поневоле скромно.

Нефилим улыбнулся во все зубы – такое с ним нечасто.

– Жди.

Он тут же вскочил и вышел, а я не успела и слова вымолвить. Оставалось только ждать, но зал такой просторный и пустой – куда себя деть? Я было встала и оперлась о стену, но нет, не годится. Так несколько минут и ломала голову, выискивала естественную непринужденную позу, но все выходили нарочитыми.

Надобность в этом отпала, когда Эрефиэль вернулся с зачехленным мечом.

Мне еще не доводилось видеть нефилима в бою. Ему это и не нужно. За боем генерал наблюдает со стороны верхом на Зефире, отдавая приказания, – но, право, какие слухи о нем ходят! Якобы от его боевого танца взгляда не оторвать: он точно перо на ветру; чужим клинкам его не настигнуть, а воздух вокруг себя он превращает в длинные разящие ленты.

Эрефиэль еще не обнажил меча, а я уже трепетала и чуть не отговаривала его.

– Брось. Мой же меч, в конце концов.

Генерал положил Берениэль на ладони. Сталь переливалась, будто отполированная самоцветной крошкой, эфес украшало золотое навершие, кожа рукояти была с виду безупречной. Длинная, тонкая, мраморного узора гарда не даст вражескому мечу ссечь пальцы.

Длиной клинок не потрясал, да и в целом имел привычный вид. По рассказам я думала, он больше, и совсем не ожидала такого лучистого сияния.

Единственное, что в нем удивляло, – особенность лезвия.

С первого взгляда клинок имел обычную обоюдоострую форму, но вблизи одна грань ближе к острию становится на две трети уже другой, как если бы кузнец уснул за точильным кругом.

– Взмахни, – разрешил Эрефиэль.

Я отшатнулась и в священном трепете вскинула руки.

– Вы что, как можно!

Он усмехнулся и сам положил мою ладонь на рукоять.

– Не бойся ты так.

Рукоять и на ощупь оказалась весьма привычна, зато каким балансом обладал меч, невзирая на форму. Казалось, брось его – и он вспорхнет на крыльях.

– Взмахни.

Я так посмотрела на генерала, будто Владыки вот-вот разразят меня молнией. Но повиновалась.

Странное чувство. Я покосилась на Берениэль, взмахнула опять, с силой. Да, очень странно.

Удар, еще удар. Нужно как следует прочувствовать замах, тяжесть – и вдруг тяжести не стало. Меч выскользнул? Я глянула на руку – и нет, он крепко зажат в хватке, налит прежним весом.

Ничего не понимаю. Я наморщила лоб.

– Он как будто…

– Исчез из руки, да? – закончил Эрефиэль.

Главного вопроса он так и не дождался и сам перешел к объяснению:

– Меч становится невесомым как перышко. Потому и носит название Берениэль.

– А удары убыстрились.

Он кивнул.

– С замахом струя воздуха за узкой гранью закручивается и разгоняет клинок.

Я мало что поняла. Эрефиэль подступил так близко, что пахнуло потом и чуточку лавандой.

Он провел пальцем вдоль тонкого сужающегося лезвия.

– Эта грань сделана так, чтобы закруглять за собой ветер и придавать скорости каждому удару. Чем чаще разишь, тем гуще поток воздуха и невесомее клинок.

Он взял у меня меч.

– Так что при должной быстроте… – Меч замельтешил шумным смерчем, расплываясь в неуловимое для глаза пятно. Вскоре прервался и ветряная занавесь вокруг него развеялась. – Он как будто растворяется в воздухе.