Рай социопата. Сборник рассказов

На следующий день по дороге из школы я встретил Валю возле дома. Она выглядела уже не так как накануне: одета была в чистое платье, причесана, накрашена, лицо только было уставшим, заплывшим. Она, как ни в чем не бывало, шла навстречу и не обращала на меня никакого внимания.

– Здравствуйте, – скромно процедил я.

– Привет, – буркнула Валя, безразлично повернув ко мне голову вполоборота и продолжив движение.

Судя по выражению ее лица, она не была ни чем смущена, и, скорее всего, не узнала меня тогда на той злосчастной лестнице, чему я был несомненно рад. С тех пор мои подростковые чувства к взрослой соседке окончательно искоренились. Стихов я больше не писал, а с Валей мы так и не общались потом, лишь здоровались иногда, как и со всеми другими жильцами дома.

Примерно через год Валя родила ребенка. От кого – я не знаю. Было у нее несколько парней, с которыми она проводила время, но замуж она так и не вышла. Растила сына одна. Родители ей первое время помогали. А еще через год с ними стал проживать какой-то хмырь – сожитель Вали. Он был старше ее лет на пять. От мамы я узнал, что он приехал из какого-то дальнего региона, где успел отсидеть в тюрьме за хулиганство. Валин сожитель выглядел не очень доброжелательно: жилистый, резкий, недовольный взгляд исподлобья и постоянно сигарета в зубах. Не нравился он мне. А Валя в нем что-то нашла, они потом даже поженились. Валины родители к тому времени уехали жить в деревню.

Из всех жильцов нашего подъезда Валин муж больше всех меня раздражал. Я даже не помню, как его зовут, потому и называю Валиным мужем. Я его ненавидел, потому что боялся, хоть он мне и не делал ничего плохого. Сколько себя помню, он постоянно пил и курил на лестнице. Я бы даже сказал, он жил на лестнице. Практически каждый раз, когда выходил из дома, я слышал его кряхтение и шорохи наверху. Исключением были жаркие летние дни: сосед сидел не на этаже, а возле подъезда на лавке. К нему постоянно приходили его друзья алкаши, с которыми он громко обсуждал свои дела. Я даже не понимал, о чем они говорят, слышал лишь только обозленные сиплые голоса с приступами кашля, ехидным и громким, отвратительным до ужаса смехом, сопровождавшимся постоянными плевками. Из обрывков диалогов, среди которых был в основном один мат, я иногда пытался уловить суть их бесед. Это были разговоры о тюрьме, в которой сидел как мой сосед, так и часть его гостей, женах, любовницах, общих знакомых, кто кому сколько задолжал, кто кому что сказал, кто прав, а кто виноват. Самые бурные дискуссии у соседа и его друзей завязывались во время чемпионатов мира по футболу, а также в военные праздники, например в дни защитника Отечества, военно-морского флота или ВДВ. Под вечер таких праздников на третьем этаже разгорались нешуточные споры о том, кто где и как служил, кто каким спортом занимался, и что нужно сделать, чтобы поднять Россию с колен. Полагаю, мой сосед и его друзья были истинными патриотами, иначе я не мог объяснить такое рвение к разрешению всех геополитических вопросов и внутренних социальных проблем страны, которые они обсуждали с пеной у рта, порой даже завязывая драки между собой и разбивая бутылки с оконными стеклами.

В выпускном классе школы я начал постоянно курить, подражая не только всем остальным ребятам из уличной компании, но и своей маме. Она после работы курила на кухне все вечера напролет. Сосед сверху и такие, как он, возможно, тоже на меня повлияли. Нас с детства учили уважать старших. Мы смотрели на пьяных соседских мужиков с папиросами в зубах и уважали их, надеясь повзрослеть и стать такими же, как нам казалось, «мужественными». Оказалось, в этом не было ничего сложного. Куда сложнее было не становиться такими, как они.

После школы я поступил в техникум, а мама через каких-то дальних родственников нашла знакомого в военкомате, который помог отмазать меня от срочной службы. Не бесплатно, конечно. Мама мне так и не призналась, что отдала за это почти все свои немногочисленные накопления. Об этом я узнал, подслушав ее разговор по телефону с какой-то теткой. До сих пор стыжусь и жалею, что послушал ее и не ушел служить. Деньги маме потом очень понадобились на лекарства и врачей. А мне тогда, еще молодому юнцу, не хватало пинков сапогом под зад, чтобы, наконец, прекратить заниматься ерундой и сидеть на шее у мамы. Был бы отец, он бы заменил мне армию и надавал бы мотивирующих пенделей, но его не оказалось рядом в нужный момент. Ненавидел его за это.

После техникума я устроился работать наладчиком оборудования на тот же завод, где всю жизнь отработала мама. Назывался он к тому времени уже по другому, большая часть цехов не использовалась и сдавалась в аренду частникам. Мама там уже не работала, ушла на заслуженную пенсию. Со здоровьем у нее было совсем плохо. Врачам она не доверяла, а меня старалась не беспокоить. Говорила, что чувствует себя прекрасно, но видел я обратное. Приходилось заставлять ее обследоваться, сдавать анализы, записывать на прием к врачам, покупать лекарства. Мама переживала, что я трачу на нее много времени и денег, которых и так было впритык. Так и шел за годом год.

Когда мне стукнуло двадцать пять, у соседки Вали уже было двое детей. От своего алкоголика она родила девочку. Ее сыну было к тому времени уже десять. Полнейший кретин. Из школы постоянно сбегал и из дома, слонялся по улицам, никто за ним не присматривал и не воспитывал. Теперь Валя еще и дочь родила. Нашла от кого рожать! Хотя, кто я такой, чтобы их осуждать?

Мама мне все уши прожужжала, чтобы искал невесту, а я, глядя на соседей да молодые пары в округе, как-то не спешил. Часть моих сверстников успела пожениться и развестись. Те, кто не разводился, жили, в основном, как кошки с собаками. Хоть они это и скрывали, видно было по ним, даже когда с детьми гуляли: нервные постоянно, друг друга одергивают. Тошно на это смотреть. Да и дети их вечно норовят себя травмировать. Бегают эти молодожены за своими отпрысками как курицы за цыплятами и кудахчут: «Не лазай сюда! Иди туда играй! Не сюда! Брось! Опять обкакался? Вася, где салфетки? Почему не взял?! Домой быстро!» К этому я точно не был готов, тем более со своей зарплатой и ограниченной жилплощадью.

Валя за все эти годы сильно изменилась, набрала много лишних килограммов. Ее вряд ли можно было бы узнать, если сравнить с подростковыми фотографиями. Это были две совершенно разных женщины: Валя – молоденькая и стройненькая, в которую я когда-то был влюблен, и Валентина «версия 2.0» – с тремя подбородками и отвисшей грудью, сложенной пластами на огромном животе. Вместе со своим мужем она много курила и пила. В каких условиях воспитывались их дети, я не знал и знать, если честно, не хотел. Мог только догадываться, потому что слышал ежедневно крики наверху, сопровождающиеся передвижением мебели, падениями каких-то тяжелых предметов на пол и истеричными детскими визгами.

Валю я не виню. Она, как и моя мама, одна воспитывала сына. Зацепилась за первого встречного. А за кого еще? Выбор у нее был небольшой. Внешне после родов Валя сильно изменилась, поклонники не спешили за ней ухаживать, тем более никто не хотел связываться с матерью одиночкой. Когда она осталась одна с первым ребенком, я как-то слышал, проходя по двору, разговор Валиных сверстников. Один из ребят назвал ее «разведенкой с прицепом». Мне даже захотелось тогда ему замечание сделать, но я не стал. Струсил, а может просто решил, что не мое это дело – за нее заступаться. В конце концов, не я ее с ребенком бросил. Пусть живет теперь со своим алкашом, обожающим просиживать штаны на лестнице.

Чем Валин муж зарабатывал, я не знаю. Не видел, чтобы он регулярно куда-то на работу ходил. Может быть, воровал или грабил кого по ночам. Воспитанием пасынка и дочери он вряд ли занимался. Вообще не понимаю, зачем он Вале был нужен, если не работал. Он только пил и курил, проводя все время на лестнице. На какие средства они жили, для меня всегда оставалось загадкой.

Мама к тому времени с табаком завязала, со здоровьем у нее совсем было плохо. На кухне потому я не курил, выходил на лестничную площадку. Редко когда мне удавалось там покурить в тишине. Большую часть времени сосед находился на лестнице. У него на этаже даже табуретка стояла специальная. Я выходил, подкуривал сигарету и слышал его присутствие. Этот бухарик никогда не сидел тихо: постоянно кашлял, зевал, шаркал по полу тапками, вздыхал, плевал на пол. После щелчка моей зажигалки раздавался такой же щелчок сверху, словно он сидел и ждал, когда я выйду, чтобы подкурить в этот момент новую папиросу. Я возненавидел щелчки зажигалок. Каждый раз я торопливо докуривал сигарету, чтобы поскорее уйти с лестничной площадки. У соседа на этаже была трехлитровая банка для окурков, но он все равно часто бросал их вниз через лестничные пролеты. Несколько раз окурок пролетал мимо меня, но я не решался сделать этому нечистоплотному говнюку замечание. Порой терпеть себя не мог за это. Постоянно не решался ни на что. Как же мне не хватало хорошего пинка сапогом под зад! В своей нерешительности я винил своего биологического отца. Мне казалось, что он такой же, как этот сосед, – сидит сейчас где-нибудь также на лестнице и портит жизнь окружающим.

И все же, кое-чем я был признателен моему соседу. Благодаря ему я бросил курить. Меня так достало ощущать его присутствие наверху во время перекуров, что я решительно отказался от этой вредной привычки. Сначала не курил только дома, а потом и вовсе бросил. Раньше мне доставляло удовольствие травиться дымом за разговором в компаниях, но за последние годы я растерял всех знакомых, и курить стало не с кем. Все курильщики, которых я знал, постоянно кашляли и плевались, лица и зубы у них были желтые, со здоровьем куча проблем. Не хотелось мне повторять их судьбу, особенно – своего соседа. Каждый раз, когда я хотел купить сигарет, начинал вспоминать его и представлять, что превращусь в такого же, как он, если еще хоть одну затяжку сделаю. Ведь где одна затяжка, там и сигарета, где сигарета, там и пачка, где пачка – там снова зависимость. Факт существования соседа, как образца типичного возрастного курильщика и пьяницы, помогал мне сдерживать себя от вредных соблазнов.

На работе меня окружали одни пенсионеры, я там оставался одним из немногих молодых сотрудников. Никто на завод больше не шел работать: зарплата низкая, отношение скотское, производство вредное. Общаться мне там с коллегами по цеху было отвратительно скучно.

Я безмерно обрадовался, когда узнал, что наш дом, признанный аварийным, уже один из первых в очереди на снос. Моя мечта переехать в новую многоэтажную новостройку вот-вот должна была исполниться. Одного я боялся, – что муж Вали переедет вместе с нами в один дом. По стечению обстоятельств мы вполне могли оказаться с ним даже на одном этаже в соседних квартирах. Эта мысль иногда мне не давала спать по ночам. Я представлял, как он будет постоянно сидеть на этаже, покуривать свои вонючие папиросы, заплевывать пол вместе со своими дружками и галдеть с ними своими противными хриплыми голосами. И Валя там будет: страшная и пьяная, с грязной немытой головой; и дети их безмозглые носиться станут по подъезду, а подрастающий сынок – болван свяжется с дурной компанией, начнет употреблять наркотики и воровать вещи у соседей. Что я только не представлял со страху. Думал даже о том, что если окажемся мы с ним на одном этаже, придется мне пересилить свою детскую фобию и набить ему морду. Сосед старый уже был, хилый, пропитый и прокуренный, физически-то я его сильнее. Боялся я лишь того, что морально он меня задавит. Как заведет какую-нибудь речь по тюремным понятиям со своей чертовой зоны или приведет своих дружков, и заставят они меня поверить, что я не прав. А если я им все же не уступлю и буду смело гонять с этажа, не залезут ли они в мою квартиру, пока меня не будет дома? Или стекла побьют, под дверь нагадят… Чего от них ожидать, от этих упырей? Им терять-то нечего. Я старался об этом не думать. Хоть я и не особо верующий человек, иногда мысленно просил бога расселить нас с Валиной семьей по разным домам.

Мама к тому времени совсем сдала. Помимо скачущего давления, панкреатита, диабета, проблем с сосудами и суставами ей диагностировали онкологию и назначили курс химиотерапии, от которой у нее выпали практически все волосы. Обычно людей болезнь не только физически ломает, но и морально, а мама даже приободрилась, как бы это глупо не звучало. Впервые за все время она стала много читать, ездить на бесплатные экскурсии, организуемые для пенсионеров, посещать выставки и театры. Мне было больно смотреть на все это. Она понимала, что болезнь прогрессирует и наверстывала упущенное, цеплялась за каждый день своей жизни, принимая его словно дар. Я поддерживал ее, как мог, но с сожалением понимал, что моральная поддержка здесь уже не поможет: раковая опухоль не отступала, мама готовилась к серьезной операции.

В паре километров от нас, наконец, закончилось строительство многоэтажного дома, предназначенного для переселенцев из аварийного жилья, и мы с матерью получили ключи от новой квартиры, располагавшейся на девятом этаже. Квартира в доме была с отделкой и большой кухней. От дома пахло бетоном и строительной пылью. Это был прекрасный запах – он напоминал беззаботное детство, в котором я лазал по стройкам, а еще он олицетворял новизну квартиры, в которой еще никто не жил. Как только я входил в чистый, еще не загаженный подъезд, ощущал прекрасное чувство начала нового этапа своей жизни. Широкие коридоры, лифты, лестница отделена от лифтовых площадок на этажах. Дом был такой же, в котором раньше жил Марк – мой краткосрочный одноклассник, к которому я единожды заходил в гости.

Небольшая часть переселившихся жильцов оказалась из нашего старого барака, а остальных я видел впервые. Вопреки моим кошмарным ожиданиям, Валя со своим кряхтящим мужем алкоголиком получила квартиру в другом районе.

Мои радостные чувства от реализации мечты всей жизни тесно граничили с озабоченностью маминым здоровьем: ей становилось все хуже и хуже. К переезду она отнеслась равнодушно. Порой мне казалось, что в старом трехэтажном доме ей было даже комфортнее. Там все было «свое», «привычное», «родное». Я таких чувств с ней не разделял и с радостью потом наблюдал из-за забора, как сносят наше трехэтажное гетто, в котором я потерял двадцать пять лет своей скучной жизни.

В тот период мама вела себя странно: читала религиозную литературу и параллельно с ней учебники по астрономии; посещала церковь, а потом штудировала философские трактаты Конфуция и ездила на экскурсии в планетарий. Казалось бы, несвязные вещи, если не брать в расчет, что она искала смысл жизни, которая исчислялась днями и могла оборваться в любой момент.

Однажды вечером, когда я вернулся с работы, мама задумчиво сидела на кухне. Драматизм обстановки усиливал тусклый свет от старой настольной лампы, переехавшей вместе с нами из старой квартиры. На голове ее был платок, в последнее время она его практически не снимала. Ее опухшие ладони неподвижно лежали на столе, пальцы неуверенно теребили листы старой тетради с ее личными записями, в которую она смотрела, словно что-то перечитывала в ней. Но взгляд ее был пустой, устремленный в одну точку.

«Нам нужно поговорить, Леш», – сказала мама. Ее тон меня насторожил. Судя по ее озадаченному лицу, предстоял долгий разговор, серьезный и не очень приятный. Терпеть не могу эту фразу – «нам нужно поговорить»: за ней всегда следовала неловкая пауза, а разум охватывали наихудшие мысли. Садишься и ждешь, – что на этот раз? Я предположил, что дело касается предстоящей операции, и отчасти оказался прав.

– Мне недолго осталось, сын.

– Мам, – начал было я говорить слова утешения.

– Не перебивай, – остановила она. – Мне осталось недолго, от этого не убежишь. Я прожила долгую жизнь, много в ней чего было – и слез и радости; но главное, что у меня есть, – это ты. Я хочу, чтобы ты был счастлив, а для счастья нужно иметь цель. Я всю жизнь на заводе провела, потому что тогда время было такое. Сейчас уже так не пойдет, нужно жить по-новому. И главное – семью заведи. Без семьи ради чего жить? Без детей как? Теперь-то дом у тебя большой и новый, и я здесь ненадолго. Только правильную семью заведи, не повторяй моих ошибок. Найди себе невесту достойную. Скромную девочку найди, хозяйственную, чтобы не за жильем твоим гналась, а матерью стать хотела. Живите тут, растите детей, условия-то вон какие, – мама обвела руками кухню, обозначая ее размеры, – не то, что наша коморка старая.

Мама собралась с мыслями и, выдержав натяжную паузу, продолжила:

– Я хочу, чтобы меня кремировали.

– Мама! – возразил я.

Такого поворота я не ожидал.

– Это не обсуждается. Я к этому долго шла и уверена в своем выборе. Мне все равно, поймешь ты меня или нет, но вот так мне вздумалось. Я постараюсь тебе объяснить, а ты уж сам решай, права я или нет, но мое желание последнее опосля исполни.

Я застыл в ожидании объяснений.

– Я за всю жизнь на десятках похорон была, – продолжила она, – и родни и знакомых. И везде все одно и то же: гробы тащат, венками метровыми машут, отпевают, плачут, а потом упиваются все, объедаются, и забывают о человеке. На девять и на сорок дней тоже самое. А чтобы не расслабляться, отмечать день смерти нужно каждый год. Место на кладбище подороже купи, оградку потолще закажи, памятник повыше, портрет золотом поярче. Только вот, что я скажу тебе, сынок, – все эти традиции не имеют ничего общего ни с учением Христа, ни со здравым смыслом.

– Как не имеют ничего общего, мам? – недоумевал я.

– Вот так. Почитай Библию. Когда у одного из учеников, следовавших за Иисусом, умер отец, он попросил учителя подождать и позволить ему закончить похороны, но Иисус ответил, чтобы он шел за ним, так как дело их – спасение живых, а мертвых следует оставить мертвым. Понимаешь, что это значит?

Я промолчал, не зная, что ответить. Я не читал Библию. Мама продолжила:

– На смерти людей научились отлично зарабатывать. Похоронный бизнес просто массово зомбирует людей. Вместо того чтобы радоваться каждому мигу своей жизни, люди ходят по кладбищам, пьют водку, молятся и плачут. У нас родственники захоронены по всем уголкам страны. Мы каждый год объезжаем эти кладбища, чтобы красить оградки, менять памятники, полоть землю и сажать цветы. Столько денег тратим, сил, времени, здоровья… Для чего все это? Покойникам это важно? Ну, если даже мы в каком-то виде существуем после смерти, то неужели это настолько примитивный загробный мир, каким описывают его религии? Что, каждый покойный привязан к своим двум метрам, и только там ты можешь его навестить? А как быть с тем, что на заброшенных могилах проводят перезахоронения? Души покойников там вместе на одном участке поселяются, или старый покойник переезжает в новое место? Какая же это все чушь! А дома помянуть умершего добрым словом нельзя? Помнить о нем не полагается просто так, без езды по могильникам? Как будто кроме могилы покойному нечего оставить! Прискорбно это осознавать. Все люди словно под гипнозом, страдают этим навязанным культом смерти, всеми этими глупыми обрядами и суевериями.

Переваривая услышанное, я решил не спорить с ней и поддержать:

– Да, мама, отчасти ты права. Я даже согласен с тобой, просто не задумывался над этим никогда. А родственникам ты об этом не говорила?

– Они не поймут ничего. Какое им дело? Мы после смерти моих родителей практически не общались. Один брат Миша – дядя твой – изредка поддерживал отношения, и все. Сделай, как я прошу, Лешенька. Настаиваю на том, чтобы на моей смерти банда похоронных жуликов ни рубля не поимела! Я не хочу, чтобы мои раковые клетки расползались по земле, пусть лучше сгорят! Кремируйте, заберите прах и развейте в лесу у нашей родной деревни, или в речку сбросьте, – это уже неважно. Чтобы прах забрать, с тебя потребуют разрешение на захоронение, получи его на городском кладбище, – на меня должны бесплатно дать. Никогда их терпеть не могла – эти кладбища! Хуже места не придумаешь. Там всегда ошиваются наркоманы, бродяги, вандалы и сатанисты. Там пьют водку и плачут. Там обманывают родственников умерших, выжимая из них последние гроши, чтобы захоронить в месте «покрасивее», а потом еще плиткой по десять раз могилу обложить по десятикратной стоимости. И люди с таким вожделением хотят на эти кладбища, места себе покупают… Так им хочется, чтобы их труп лежал в гнилой воде с примесями других мертвецов и десятками лет поедался червями!

Мама так завелась, что говорила все громче и громче. Казалось, она повторяет одно и то же, и я не знал, что делать, что отвечать, как ее успокоить.

А еще, – продолжила она, – на этих погостах то и дело громадные памятники стоят бандитам каким-то. Ты был на Широкореченском кладбище? Съезди как-нибудь, посмотри, как в небо возвышаются скульптуры убийц и подонков с золотыми подписями «От братвы», а рядом с ними мелкие могилки простых смертных – учителей, врачей, инженеров. Вот так мы и живем, сын. Странно это все. Люди больны, весь мир полон сумасшедших, и страшно было жить рядом с ними. Хорошо, что все это заканчивается.

Слова ее не на шутку меня испугали. Мама раньше никогда так не говорила, я не узнавал ее. В ту секунду я подумал о том, что мы вообще с ней редко разговаривали.

–Ты знал, что мы состоим из тех же химических элементов, что и все остальное в космосе? – вдруг риторически спросила она. – Перегнием в земле или соединимся с атмосферой вместе с дымом и пеплом, – все равно продолжим оставаться частью Вселенной. Я думаю, в этом и есть секрет вечной жизни. Мы продолжаем существовать, только в другом состоянии. А если и есть разум над нами, высшие силы, управляющие неведомыми нам процессами, то разве мы сможем когда-нибудь осознать их и понять в полной мере нашим скудным умом? Все, что мы можем, – это столетиями придумывать однообразные религии, объясняя болезни и гром на небе обидчивостью очередного божества.

Я не знал, что ей ответить. Было больно все это слушать, а еще больнее осознавать смысл ее слов.

– У меня остались сбережения, ты знаешь, где лежат, – продолжила она. – Не траться на ритуальные услуги. Сделай, как я сказала. Потрать деньги с умом – поступи в институт, на машину откладывай. В общем, взрослый уже, сам найдешь им применение.

Я ответил маме, что ценю ее выбор и готов сделать так, как она хочет, но все же решился переубедить ее. Мне было неловко об этом говорить, но я заявил, что если дело в деньгах, то и похороны можно устроить скромные. Все-таки, для меня одни мысли о кремации вызывали ужас.

Мама нахмурилась и поправила платок, скрывающий последствия выпадения волос. Она решительно посмотрела на меня, четко дав понять, – любая полемика бесполезна.

– Сын, всю жизнь мы привязываем себя к квадратным метрам в бетонной коробке, а потом нас привязывают к бетонной плите. Может пора уже начинать обретать свободу? Что может быть прекраснее? Вот и я хочу стать свободной. Могильная мафия тебе на шею присядет, будь здоров! Я не ради этих шулеров всю жизнь на заводе отпахала! Делюги всех этих околохристианских аферистов не имеют ничего общего ни с одним вероисповеданием. Если бог и есть на свете, неужели он настолько мелочен, что ему важны эти дурацкие ритуалы, имеющие цель обобрать родственников покойных до последнего?

Больше я не спорил, пообещав выполнить ее просьбу.

Через несколько дней мама умерла, даже не дожив до операции. Кремировать ее не стали. Я сообщил родственникам о ее последнем желании, на что на меня обрушился шквал негодования. Больше всех был возмущен дядя Миша.

– Ты о чем говоришь вообще? – повторял он мне. – В своем уме? На кострах ведьм сжигают! Не по-христиански это. Мать крещеная была и тебя крестила. Похороним по-человечески, как положено.

– Сидел у матери на шее всю жизнь, теперь даже похоронить не может, сжечь решил, – шептались между собой тетки в платках, приехавшие в морг вместе с дядей Мишей.

Родственников много приехало тогда: я всех оповестил, как мать велела. Половину из них я даже не знал. Меня никто не воспринимал всерьез. Я сам себя не воспринимал, голова совсем не соображала. Дядя Миша взял похороны под свой контроль, с меня только деньги требовал. У него неплохо все получалось. Он был высоким и крупным мужчиной, с поседевшими, но сохранившимися волосами, небрежно зачесанными назад. Голос его был низкий и громкий, а характер бойкий и деловитый, не смотря на возраст.

– Что у вас тут, в городе, зарплаты маленькие? Неужто не скопил рубля, чтоб мать достойно похоронить? Эх, молодежь… – причитал он.

Все случилось так, как описывала мне мама: марафон на катафалке по маршруту морг – храм – кладбище, длящиеся невыносимо долго отпевания, гроб подороже, венки пошире, ресторан с блинами. На похороны ушли все накопления – мои и мамины. Дядя Миша на кладбище выпросил место поближе ко входу. «Так, – говорил он, – удобнее будет приезжать, за могилкой ухаживать, чем через все кладбище километр топать». За «удобное» место захоронения я выложил всю мамину заначку, которую дядя Миша сунул кладбищенскому директору без заполнения каких-либо бумаг. Я не отдавал себе отчет в том, что происходит. То, что нас шикарно развели, я только потом начал осознавать, спустя несколько дней, когда стал приходить в себя.