скачать книгу бесплатно
И каким красивым стал аэропорт!
Почему все стремятся отсюда поскорее улететь? Эй аэропорт! Я бы осталась и слушала твои звуки ночи напролет. И согревала бы твои холодные стулья. Летом я становлюсь теплее, а значит с меня не убудет. Ну, побежала искать знакомые закоулки.
Привет! И аривидерчи!
Аэропорт громыхнул рейсом из Белграда. Поздоровались, значит. Все здесь узнаю, и в то же время – что-то не на своем месте. Чувство как первого января: вроде все так же, но новый год словно обводит знакомое серебристой гелевой ручкой. Ищу таксофон, он был перед эскалатором напротив дьюти фри. Хочу проверить кое-что. У меня припасена карточка, а номер домашнего телефона могу даже во сне продиктовать. Только бы она подняла.
Трубка черная и холодная, металлические кнопки цокают при нажатии, несколько секунд я слушаю тишину. Лёля не верит в такие штуки, а я – придумала себе невидимый канат. Бывает, как в спортзале, зацеплюсь за него, и не отпускаю, пока кто-нибудь меня не стащит. Эдик называет это расстройством, но не уточняет каким.
«Катюха, ты расстроена немного, вот и все», – говорит он.
Но я знаю, что не все, и это эдиково «вот» – самое главное, о чем он недоговаривает. Баба Маша даже разрешила сводить меня к «звездочету». Им оказался слишком худой мужчина в квартире на девятом этаже. Он встретил нас гудящей стиралкой и чашкой чая, из которой нам с Эдиком было предложено отпить.
Я спросила у звездочета, могу ли я и дальше цепляться за свой канат. На что он ответил, что цепляться надо за себя, иначе все равно упадешь. Он показал мне два дыхательных упражнения и распечатал на принтере листок с моими счастливыми годами. К тому времени, как его белье было постирано, мы закончили выяснять, какое будущее меня ждет. Эдик оставил в прихожей десятку и в ближайшем магазине купил мне плитку киндер шоколада.
– Мы с тобой еще огого, – сказал он мне по дороге домой.
Вот и сейчас – этот звонок, мой канат, который держит меня на сантиметр ближе к небу.
Гудок. Еще один. Еще. И еще. И вдруг…
ЦОК.
Тут как назло на трех языках объявили про тот самый, из Белграда. Я уронила трубку и закрыла уши. А когда снова приложила ее к уху, в ней было тихо: ни гудков, ни вообще никаких звуков.
Я почти не дышала, но на том конце точно должно было быть слышно, что здесь кто-то есть.
– А-ло, ма-ма, – слогами прошептала я.
А там снова цок. И короткие гудки.
Я буськнула их через провода, повесила трубку и пошла выпрашивать у Эдика шоколадку.
Дело в том, что звездочет сказал мне еще кое-что, но Эдик меня сильно не расспрашивал, поэтому и рассказывать было ни к чему. Поэтому я написала список, как мама когда-то, и все зашифровала. Придумала свой собственный тайный код. А еще взяла с собой свой гороскоп и далматиновый блокнот для хроник. Они-то точно помогут мне помнить о главном – что мне нужно кое-что исправить.
Единственный, кого я узнаю в толпе, это Митя. Хорошо, что Лёля полезла проверять мой паспорт в своей огроменной сумке, потому что я застыла и свыкаюсь с мыслями, что:
Митька дорос до меня и стал симпатичнее,
но дурацкая стрижка «под горшок» все портит,
и что он вообще здесь делает, если его родители стоят рядом!
– Лёль, – тяну руку к Лёле, но голова не слушается, и я все еще таращусь на димкину шевелюру, – теть Лёль, а они тут как?
– Нашла! – отзывается Лёля. – А?
– Митька, – шепчу я, – со своими.
– А, Тараненко, видела в списках. Это все программа.
Значит, думаю, все по-прежнему решается неправильно. Быть сиротой никакая ни привилегия, и все же программа, она… для нас. Саньку с Никой ведь не взяли в этом году. Я даже Эдика заверила, что в этом году все должно быть по справедливости, и пять дала. Оказывается, нет.
И как мне теперь быть: то ли ненавидеть Митьку (хотя он наврядли что-то знает про пороки программы), то ли идти приветкаться, потому что это же он, а не кто-то другой – мой сосед через двор, с которым мы в «вышибалу» играем и в карты рубимся?
Пока я решаю, димкина мама сама подходит к нам и сходу прижимает меня к своему боку. Тут же прощаю Митьке все италии мира.
– Катенька! Лёля! А я думаю, может обозналась.
У митькиной мамы стрижка прямо как у моей, и пахнет она пенкой с ягодной пятиминутки. Как же тебе повезло, Митька. Лёля начинает болтать про жару и детей, которые не могут научиться отвечать за себя. Это она про меня, конечно. Любит гаечки крутануть.
– Жизнь такая длинная, а мир такой большой, – отвечает ей митькина мама и выпускает меня обратно этот самый мир.
Лёля айкает и смотрит на меня сердито.
На прощание Лёля жмет мне руку:
– Я глобально за тебя, – говорит она. – Все, пока.
– Ага, пока, – отвечаю я и решаю больше не писать Лёле писем.
Летели мы по всем правилам: пристегнуть-отсегнуть-вода-орешки-туалет занят. А вот уже и закрыт. Митька летел в первый раз, и я пропустила его к окошку, хоть и сама хотела на облака смотреть. Он совершенно не знал чего ждать, и я ему даже завидовала. Хотела выдать все как на духу, про щепки, поцелуи, улыбки и душ, но Митька ничего не спрашивал, а навязываться я умею только если мне что-то нужно. А мне и было. Хотелось казаться взрослой и продвинутой (старше я точно, у Митьки день рождения в декабре, а у меня летом, так что тут мне плюс балл сходу). С умом сложнее – надо было блеснуть, рассказать невероятное, удивить, ошарашить, напугать.
Я откинула голову на подголовник, опустила плечи – хотела почувствовать вес своей головы. Не вышло. Положила голову на согнутую в локте руку – вот так получше, голова тяжелая, но не слишком, надеюсь, между Эйнштейном и Менделеевым, снова откинулась – до Тургенева мне, конечно, далеко, но и так сойдет.
– Дим, ты думаешь, как там?
– А что думать. Как будет, так и есть.
– Ты же к чужим людям едешь, они тебя кормить будут. Может даже невкусно.
– Не может быть, я все люблю. А чужие, это сначала. Главное – молчать, – и он растянул такую лыбу, что я свою еле сдержала, а потом завязал ее на узелком на губах.
– По-другому и не получится, – сказала я уже себе, но Митька все равно услышал и закивал.
Ну и кто из нас умнее? Он и без всех моих подсказок всю кухню знает. Может ему кто рассказал уже? Может даже что-то такое, чего я не знаю? Димка вгрызся в остатки самолетного сэндвича. Я упаковала свой в пакетик и сложила в карман рюкзака. Мы были так далеко от дома, от понятных завтрако-обедо-ужинов и перекусов, что мне вдруг стало слезно. Сейчас точно потекут, поняла я.
– В чем твоя суперсила, Мить? – спросила я, чтобы не думать о своей суперслабости.
– В убыбке, – ответил Митька с набитым ртом и продемонстрировал ее. – Как тебе такое, ик?
Кусочек салата застрял между передними зубами, я скривилась в ответ.
– Тренируйся на котах, – отмахнулась я и достала из рюкзака газетную вырезку.
Это мой гороскоп, и в нем все – правда. Но я все равно собираюсь проверить некоторые неясности на практике. Например, что я:
подвержена бессоннице,
должна часто бывать на свежем воздухе и принимать воздушные и солнечные ванны,
чаще, чем другие знаки Зодиака, попадаю в неприятности,
стремлюсь располагать собой,
чувствительна и непостоянна,
находчива и изобретательна,
склонна к обману.
– Мить, ты в Италию зачем едешь? – спросила я, чтобы не зацикливаться на последнем пункте.
– Оливок поесть. Они ведь там настоящие, как папкин камуфляжный костюм для охоты. Смотри земля!
Я посмотрела в иллюминатор. Под нами было полосато.
– А я на море хочу. Знаешь, я в книжке прочитала, что
«главное – это всегда море. Потому что всегда, когда оно есть, оно главное»[2 - Строки из повести Артема Ляховича «Тыры-пыры-дрымс».].
– Аа, – протянул Митька, – море это правильно. А я – поесть.
Тут включилось световое табло с зачеркнутой сигаретой и стюардесса забубнила каким-то неживым, механическим голосом свои правила безопасности. По проходу туда-сюда забегали дети. Мы с Митькой, как по команде, сели ровно, закинули откидные столики, пристегнулись и уставились на кресла впереди нас. Самолет тряхнуло.
– Сейчас мы все умрем, – загробным голосом произнес Митька, – хорошо, что я поел.
Часть вторая
Итальянская
Самая длинная
И даже когда ты сам уже исчезнешь,
твои воспоминания будут витать в воздухе,
растворяться в дожде, просачиваться в почву…
Они будут существовать в самых разных местах,
и, может быть,
часть из них найдет путь к сердцу другого человека…
Кадзуми Юмото.
То же день,
только там
В аэропорту все желто-синее и гудящее. «I сердечко Forli» – огромные буквы и сердце прямо посреди аэропортного холла. Мы с Митькой идем за толпой, только и успевая ловить очередные команды переводчиц: сюда-направо-стойте-ждите-пошли-берем-выходим. Держусь митькиного плеча, он, наверное, держится меня, потому что думает, что я все здесь знаю, раз не в первый раз. Ошибается. Но я ловко притворяюсь.
– Сейчас на автобусе поедем, – уверяю я его, хотя сама вообще не знаю, где мы и что дальше.
Мы выходим из аэропорта и, точно, на парковке для грузовиков уже стоит корабль на колесах. Большими буквами на борту написано «Gentilezza»[3 - Добросердечность (итал.).].
– Знаток, – лыбится Митька и подмигивает мне.
Я горжусь собой, но только пока переводчица Ирина не окликает нас по фамилиям.
– А вы сюда, – она машет рукой обратно к дверям аэропорта.
Смотрю на удаляющихся детей, с которыми мы только что делили самолет. Попутного солнца вам, думаю я и машу тем, кто не едет с нами. Но никто не оборачивается. В ответ машет только водитель, стоящий возле открытых багажников. Понятное дело, ему-то сегодня не придется впечатление производить и устраиваться «как дома» у чужих людей.
– Ждем бусик, – объясняет Ирина. – И еще парочку наших.
Хорошо, что я с Митькой. Но он даже не девочка, нечего и мечтать, что нас поселят вместе. Мы смирно молчим. Хотя на его месте, я бы спросила, что да как, он-то уж точно из тех, кого пристроили. Но он нем. Бусик беззвучно подъезжает откуда-то справа. Он похож на катафалк, стекла тонированные, водитель одет не по погоде – в черное. Он тянет за ручку двери и она с грохотом отъезжает в сторону. Ирина подталкивает нас вперед. Митька проснись!
– Извините, а куда мы? – не выдерживаю я, толкая сумку по проходу в конец салона.
– Сеньор отвезет вас к вашим хозяевам.
– Как? – Митька наконец очнулся.
Садимся на самые дальние сидения. Забыла его предупредить про хозяев, но начинать это долгий и колючий разговор, где я с безмятежностью бывалого отвечаю на вопросы, а Митька с выпученными глазами задает их – нет, не хочу. Поэтому сразу перехожу к выводу:
– Не хозяева они никакие, обычные люди.
– А то я не очень, – выдыхает Митька.
Ну хоть так, я уж было подумала, что ему вообще трын трава это все.
– Первым делом выучи их имена, тогда не придется их хозяевами называть.
В бусик забираются еще две девочки. Они садятся сразу напротив двери, и я не успеваю рассмотреть их. Ирина ныряет к водителю. Он кричит так, что салон звенит его голосом, я понимаю только местоимения и глаголы. Мы трогаемся, колокольчик на панели брякает.
Боюсь смотреть в окно, страшно узнать что-то, что уже было. Через два светофора город, встретивший нас, становится отражением в заднем стекле. Мы поворачиваем и поворачиваем. Справа – земляная стена, укутанная сеткой, слева – обрыв, за ним – зелено-коричневые поля. Мне хочется ухватиться за Митьку и признаться ему, что я всего этого жутко боюсь, что это была хорошая попытка увидеть Италию по-другому, но
ничего не вышло,
ничего не прошло,
ничто не забылось,
я снова тут,
МНЕ СТРАШНО.
