скачать книгу бесплатно
– Товарищи! Зачем истопник? Давайте лучше сами истопниками поработаем. Давненько мы наш сорокаведёрный самовар не растапливали. Не пора ли почаёвничать да за жисть покалякать. А из доски-то такая лучинушка для самовара выйдет – сказка!
Толпа писарчуков оживлённо загудела, как потревоженный осиный улей.
– Виссарион! – перекричал общий гуд тот же голос, обращаясь к кому-то из толпы, теряющемуся в задних рядах, – А не порубишь ли ты, товарищ, эту доску на чурочки для самовара?
– Легко, – пробасил Виссарион и, раздвигая могучим животом маститые тушки писателей, протиснулся к столу. – Легко! Нонешний чаёк посвящён будет имажинистскому сословию. Идёт?!
– Даже едет! – пискнула какая-то авантажная пионэрка. – Ой! Ужасно хочу чаю! Ужасно!
Кто-то уже, воспользовавшись всеобщим отвлечением от собственных дел, пытался привлечь внимание общества к себе-любимому, кто-то просто рассуждал в пространство о неразделимости миров и сословий, а те, что пошустрее да поухватистей, тащили к камину огромный клубный самовар, труба которого крепилась к дымоходу камина.
Экстравагантные пиитессы, подоткнув по случаю юбочки выше положенного, расставляли на сдвинутых в центре столах разнокалиберную посуду под надвигающийся чаёк, раскладывали по тарелкам тут же сочинённые бутерброды. А Виссарион и иже с ним уже суетились вокруг разгорающегося самовара, подкидывая в него чурочки ещё недавно бывшие одной целой иконой.
Самовар разгорелся охотно, благо, дерево оказалось на редкость сухим, намоленным, так сказать. Только запах от сгоревших дровишек, превратившихся в уголья, расползался по ноздрям разнокалиберных писарчуков не очень-то аппетитный. Из разных мест послышались даже временные «апчихи» и скудный сдавленный кашель. Скоро свежеистопленный самовар с огромным заварным чайником наверху водрузили в центре импровизированного банкетного стола. Всех присутствующих охватила необъяснимая волна экзальтации и шуточки типа: «Чай, так чай!», «Пить, так пить!» – сыпались отовсюду, сопровождаемые нервическим подхихикиванием пиитесс, продолжающимися «апчихами» и возмущением кастратного фальцета по поводу запаха.
– Иконный чай, – басил Виссарион. – Иконный чай! Налетай! Выпивай! Господу Богу помолимся! Вот тебе и весь аллилуй!
– А что, братцы, чаёк отменный, даром что иконный! – решил оказать чаю должное тот самый кастратный фальцет.
– Да-да, я бы сказал даже со специфическим ароматом, – подхватил Виссарион.
– Друзья! А у меня тут экспромт на почившего в бозе Николая-угодника…
И вдруг сквозь весь этот восторженный шум-гам-смех, словно смертельная стрела викинга, пролетел визг:
– Пожа-а-а-а-а-а-ар!..
За устоявшимся монолитом винегретного табачного дыма никто сразу и не приметил дымок, потянувшийся от невесть как закурившихся останков иконы, брошенных возле обитой китайским шёлком деревянной перегородки, которая также вспыхнула с готовностью сухого пороха и клочки огня, точно солнечные блики, перепрыгивали со стены на всё деревянное, что имелось в «Камне преткновения».
Таким же бурным огнём вспыхнувшая паника – с визгом, криком, топотом – бросила волну человеческих тел к входной двери, оказавшейся к тому же запертой. Никто почему-то даже не пытался сбить или потушить пламя, которое, как бы почувствовав свою власть над людьми, загудело, затрещало, заискрилось, отвоёвывая всё новые и новые территории.
Обезумевшая толпа двуногих рыскала посреди огня, пытаясь прорваться к окнам, забранным ажурными решётками, то снова и снова к никак не открывающейся входной двери. Наконец, несколько человек, ещё не совсем одуревших от воплей, дыма и пламени, выскочили в подсобку, из которой по коридору можно было выбраться на задний двор. Но краска на двери в коридор подозрительно пузырилась, а из щелей валил всё тот же сиротский торжествующий дым всеобъемлющего пожарища. Дверь вспыхнула, яркие языки сине-оранжевого огня заплясали во всей своей необузданной красоте, заблаговременно предвкушая близкую человеческую поживу.
У чугунной ограды «Камня преткновений» стоял давешний кожаный в широкополой шляпе и спокойно наблюдал бушевавший внутри пожар. А по палисаднику метался испуганный беспомощный дворник, размахивая руками, шлёпая толстыми беззвучными губами, как рыбец, выброшенный на лёд.
– Не суетись, папаша, – негромко, но внятно произнёс незнакомец. – На-ко лучше выпей чайку на помин души… – и к ногам оторопевшего дворника упало несколько весело звякнувших полтинников чистого серебра.
– Ну и что? – Щёголев сдвинул очки на кончик носа и поверх посмотрел на приятеля. – Думаете, разражусь хвалебными или не в пример ругательными откликами и пыхтением надутых щёк? Вот в этом – весь вы, всё равно как на ладони, милейший! Тема, конечно, затронута интереснейшая, только никто этого читать не будет, как не читают ваше прекраснейшее «Хождение по мукам». Ну, был пожар – исторический артефакт! Ну, подожгли имажинисты Центральный Дом Литераторов. Что с того? Если бы, допустим, среди них Есенин погорел, тогда ещё куда ни шло. Но о нём уже в «Англетере» большевики позаботились. Неужели вы свято верите, что кто-нибудь обратит внимание на всю вашу похабную мистику? Может быть, она действительно переплетена с историей, но массокультуре до этого нет дела.
– Что же, прикажете под дудку массокультуры приплясывать гопака вприсядку и с выходом из-за русской печки? – хмыкнул Алексей Николаевич. – Не слишком ли дорогая плата?
– Эх, дорогой мой, – глаза Щёголева блеснули менторским оттенком. – Через массокультуру общество навязывает любой и каждой личности стандарт жизненного успеха. То есть, ты должен делать то-то и то-то в таких-то рамках! Само нарушение общих рамок – трагедия, граничащая с вычёркиванием из общества! Подумайте над этим и вспомните того же Есенина: он отказался принять милость стать главным редактором правительственного литературного журнала и вскоре поплатился жизнью. Лейба Бронштейн не простил ему явного пренебрежения. А вот ежели вы за нынешнюю деревню возьмётесь, это всех точно заинтересует. Особенно товарища Сталина. Ведь глубинка стоит на краю пропасти! И это не простые слова. Это жизнь наша сермяжная, потому как русской деревне умирать никак нельзя! А какая же Россия без деревни, без сельскохозяйственного прокормления народов?! Вспомните хотя бы Первую мировую. Ведь тогда Россия экспортировала хлеб! Где вы такое ещё найдёте, чтобы страна во время войны торговала своими продуктами?! Нигде и никогда такого не было и не будет. Недаром чужие Петра Аркадьевича Столыпина застрелили. Потому как он налаживал русскую деревню! Только никому из забугорных хозяев не нужна могучая страна, как не нужна и ненавистна она была в своё время молодому царевичу Петрушеньке Алексеевичу. Вот тогда впервые и начал по Руси пришлый народец рыскать. А сейчас уже во многих деревнях чужие пришлые и нездешние давно порушили храмы. Пытались вместо веры читать лекции гегелианского Маркса или же марксистского Гегеля, вместо крестин – звездины устраивать, где навешивали детям имена не просто Клара и Роза, а, скажем, ВИЛЕН, ГОЭЛРО, НИНЕЛЬ[21 - Артефакты истинные, потому как имя Нинель (Ленин наоборот) и Вилен (Владимир Ленин) до сих пор пользуется спросом в коммунистических сектах.] и так далее. Но всё это тут же рухнуло, особенно в глубинке. Чужим пришлось подписываться под просьбами хлеборобов о реабилитации и возвращении в какое-нибудь село или деревню пусть не трезвенького, но попа. Но своего. Кстати, эврика! Как вы относитесь к личности Петра Первого? Оказывается, он недаром мне только что вспомнился. Ежели не слабо окажется, и возьмётесь за роман о нём, как о мощной исторической фигуре, то ваше счастье далеко не за горами, помяните моё слово. Император Петрушенька – это такая фигура! Мало не покажется. Тут есть возможность историю переписать со своей точки зрения, о есть с точки зрения руководящих государством, а это дорогого стоит!
– Знаете, Щёголев, вы мне тоже иногда чужого напоминаете, – нахмурился Алексей Николаевич. – Причём, готового заплатить аванс звонкими шекелями, драхмами или же лептами. К чему мне выбирать, где лучше и где удобней? Ведь жизнь, как правило, не на этом строится. А писать про царя, ненавидевшего свою страну, это, воистину, напрасный труд.
– Так да не так, – возразил историк. – Тон вашему танцу, милостивый государь, будет задавать та же кухарка, ежели примется управлять государством. И ничего вы с ней не поделаете. Ну, как решит она же покопаться в вашем незавидном прошлом? Ведь в Советской России очень мало людишек признаётся, что, мол, дворянского роду-племени. Но вы-то вовсе не скрываете своего графского происхождения. Советский граф – звучит! Ничего не скажешь. Только не покажется ли вам это некоторым нонсенсом? Более того, такой нонсенс может привести вас к коротанию оставшейся жизни в Магадане. Так что лучше перепишите историю и покажите с какой любовью и трепетом царь Пётр относился к державе Государства Российского.
– Ну уж, вы хватили, милый друг! – махнул рукой Алексей Николаевич. – Кому нужно моё прошлое и нужно ли? Полагаю, если б кто зубы на меня точил, то давно с Лубянской стенкой познакомился бы.
– Зря вы так, я же историк, – покачал головой его приятель. – Я к вещам подхожу более реалистичней, чем вы. Человек в наше печальное время под давлением технократии утратил контроль над окружающим жизненным пространством. Нарушился сам масштаб личности и общества, особенно у нас в России: мегаполис вместо хутора, монополия вместо артели, толпа на Манеже вместо поля с ромашками.
Алексей Николаевич недобро посмотрел на приятеля, однако ничего возражать не стал.
– Послушайте! – Щёголева вдруг осенила необыкновенная мысль. – Послушайте! Вам на некоторое время надо бы уехать из Москвы, даже вообще из России попутешествовать. Находясь вдали от Родины, от оккупировавших её чужих, поймёте кто вам свой – кто чужой в действительности. Тем более, что причина к непременному выезду есть. Чичерину совсем недавно Николай Рерих привёз грамоту от индусских махатм с выражением благодарности за содеянную революцию. Я вам, любезнейший Алексей Николаевич, могу оригинал письма вручить лично, потому, как пригодится в Индии. Послужит пропуском в некоторые недоступные места. Дело в том, что где-то в Гималаях или на Тибете существует заброшенный монастырь. И, как оказалось, не совсем уж он заброшенный. А хранится там по сю пору древнейшая реликвия – церковная ритуальная маска, помогающая овладеть энергетикой нашего грешного мира. Кстати, маска давно получила довольно авантажное имя – Лик Архистратига. Это ли не возможность найти дверь в будущее? Каждый человек должен в жизни открыть хотя бы одну дверь. Вам решать, зачем же дело встало?
Вспомнив это приключение, Алексей Николаевич согласился, что предложение историка заслуживало и заслуживает особого внимания! Сколько индийских дорог пришлось истоптать, каким только богам не поклоняться в знак уважения, но результат всё-таки достигнут! Очень скоро, может быть, даже в этом дацане он увидит тот самый Лик Архистратига. Писатель подкинул хворосту в огонь и покосился на шерпа, тоже ещё не ложившегося и так же ведущего разговор с огнём.
Но что проводник может знать о других религиях, о других жизненных путях, когда он и на Тибете-то никуда дальше сенпая не продвинулся, ученика то есть?
Свалится на него какое-либо искушение, так разве он устоит? Тем более, если искушение власть посулит. Продастся с потрохами. Конечно, продастся. Например, кто же откажется быть посланцем самого Далай-ламы? И не удивительно, если потом из этого путешествия родится захватывающий приключенческий тибетский роман. Только не будет в нём участвовать бывший посланец Далай-ламы, потому как уже отжил своё, отгулял. Собственно кто звал сюда посланца? Сидел бы в своей России, попивал водочку с закадычным Щёголевым. Нет, принесла нелёгкая на Тибет. Что делать – жизненный крест такой, записывать всё видимое и невидимое.
Алексей Николаевич ещё раз тяжко вздохнул, пытаясь отогнать свалившиеся ниоткуда тягучие мысли. Даже встряхнул головой для верности. Потом осторожно посмотрел на притихшего проводника.
Ранг-ду сидел, не шевелясь, но скосил всё же глаза в сторону европейца.
Неужели мысли читать научился? А, всё равно. Скоро с ним расстаться будет необходимо и никакое воспоминание о завалящем проводнике больше не потревожит грешную душу.
Потревожит другое: история с поисками покинутого дацана. Это не какое-нибудь «Хождение по мукам», это история любви к выполнению желаний, своего рода философский камень, захлестнувший и омрачивший сердце! А ведь люди по Завету Божьему, тем более, православные, не должны предаваться страстям, не должны поклоняться Мамоне и стремиться к трону властителей существующего мира!
– Господи, что это я, – буркнул Алексей Николаевич. – Истинный советский граф! Ведь и предки, и я в детстве христианами были, а тут искусительный писательский зуд… Искушение… Настоящее искушение…
Сразу же он взглянул на шерпа, поскольку непроизвольные словоизлияния, прозвучавшие в тихом ночном воздухе довольно громко, для ушей китайца совсем не предназначались. Не говоря больше ни слова, советский граф завалился на бок, продолжая наблюдать за пляской лилово-жёлтого пламени среди хвороста и белых хлопьев уже сгоревших деревяшек. Писательский зуд… это его сюда и забросило. Вспомнилось ещё одно приключение в православном храме. Придя как-то на исповедь, он сказал священнику, что нет на свете ни одной страсти, которой бы не подвергался, нет ни одного греха, который бы он не совершал, нет ни одного искушения, которому он бы не поддался. Произнесена была эта исповедь с такой открытостью, откровенностью, честностью, что батюшка поначалу отшатнулся от него. Потом всё же решил выяснить, в чём грешен кающийся и насколько.
– Ну, как вы не поймёте, батюшка! – удивился Алексей Николаевич. – Ведь сам Христос сказал, что, посмотрев на женщину с вожделением, ты уже согрешил с ней в сердце своём. Ведь так?
Иерей неуверенно кивнул, но это не остановило кающегося, скорее всего наоборот раззадорило.
– Вот видите, святой отец, вы согласны с утверждением Сына Божьего. Но ведь я каждый день грешу, – Толстой сделал театральную цезуру. – И не только этим, потому что я писатель. Каждый мой герой совершает столько преступлений, что страшно становится. А все они вместе?!
– Кто вместе? – не понял священник.
– Мои любезные герои! Каждый совершает столько пакостей, злодеяний, подлостей, извращения и насилия, что на тысячу расстрелов потянет. Но ведь это же – я! Любой книжный убийца, какое бы оправдание для него не было, – я сам! Любой прохиндей, получивший от меня жизнь, – я! Любая блудница, переспавшая одновременно с батальоном солдат, – я! Поэтому нет такого греха, не совершённого мной. И это крест мой. Крест каждого писателя.
Батюшка, слушая странного исповедника, перекрестился и спросил только:
– Как имя твоё?
– Алексей.
– Алексей, – батюшка скорбно опустил голову. – Я буду молиться за тебя как смогу, только этим я могу помочь тебе, Алексей. Нельзя собирать все грехи людские и не стать преступником.
– Но ведь Господь наш, – возразил писатель. – Господь наш, Иисус Христос, принял на себя все грехи человечьи, поэтому и был распят!
– Ты не Бог, – покачал головой священник. – Ты можешь стать смутным зеркальным его отражением и то расплывчатым. А я, грешный, смогу только своей молитвой помочь тебе.
– Спасибо, отец, – наклонил голову Алексей Николаевич. – Всё же ответь мне, может ли человек жить без страстей и человек ли это?
Батюшка уже ничего не ответил, благословил только несказанного героя и ушёл в алтарь. Но проблема писательства так и осталась нерешённой на амвоне христианского храма. Быть может, здесь, в дацане, он сможет найти путь к решению проблем, к поискам истины? Ох уж, эти беспутные мысли. Ладно, утро вечера мудренее. Наверное, поэтому все мудрецы жаворонки.
Голос горного ручейка под утро стал громче и настойчиво будил своих гостей. Те не заставили себя долго упрашивать и, наскоро собравшись, с первыми лучами рассвета тронулись в путь. Солнце уже высоко поднялось над живописным горным массивом, высвечивая грани снежных вершин, разгоняя по ущельям ленивые тени. Наши путешественники привычно измеряли шагами горный лэм, размышляя о предстоящем расставании.
Незадолго до полудня шерп, шедший впереди, остановился, поднёс руку козырьком к глазам. Алексей Николаевич подошёл к нему, встал рядом и также приставил ладонь козырьком ко лбу, однако ничего нигде не увидел. Китаец глянул на него. В раскосых глазах, украшенных многочисленными морщинами, проскочило ехидство.
– Дацан, – шерп указал против солнца, где громоздился обрывистый склон.
Алексей Николаевич снова приставил ладонь козырьком ко лбу, но опять ничего не увидел. Его в этот момент выручило крохотное облачко, закрывшее на несколько минут яркое светило.
Словно старинная крепость над кручей стала видна ламаистская обитель. Стена храма возвышалась над обрывом, будто его сплошное продолжение в небо. Но вдруг резко обрывалась и заканчивалась зубцами, совсем как какой-нибудь средневековый рыцарский замок. Впрочем, это только казалось. Откуда здесь, на Тибете, возникнуть рыцарскому замку?
Однако же, высоко в Пиренеях, на границе Испании с Францией, тоже был монастырь-замок альбигойцев Монсегюр, завоёванный потом рыцарями. Но там всё-таки дикая Европа, а не цивилизованный Тибет. Здесь свои законы, своя жизнь. Так что средневековой крепости взяться неоткуда. В облике дацана было действительно что-то величественное, необычное, мистическое. Или это только казалось?
– Завтра в час ю[22 - Час ю (кит.) – одиннадцать утра.] нужно уходить, – сказал шерп, не отводя глаз. – Не вернёшься – уйду один.
– Ты предлагаешь мне провести день и ночь мне в этом поганом логове? – усмехнулся Алексей Николаевич. – Думаю, этого не потребуется. Я и до вечера управлюсь.
Китаец снова ехидно кивнул головой, но произнёс совершенно спокойно, даже равнодушно:
– Помни, до часа ю злой дух нас не тронет. Калипе.[23 - Калипе (тибет.) – прощальное приветствие.]
Он, не глядя больше на своего спутника, принялся рассёдлывать лошадей. Писатель закинул за спину довольно вместительный, но полупустой альпинистский рюкзак и, весело насвистывая, потопал вверх по тропинке, опираясь на корявую дорожную палку, вырезанную из крупного ствола тиса. Такой посох вполне мог бы смахнуть и за тисовую дубину, только не драться же белый отправился в дацан с ламой и оставшимися в живых монахами! Тем более путешественнику наверняка говорили, что лама мог любого человека в мгновение ока сделать либо могущественным и богатым, либо нищим и больным, поскольку владел силой, способной поставить на колени перед ним весь земной шар.
Почему же лама до сих пор этого не сделал? Наверно, просто не хотел. Да и зачем? Ведь в тёмном инфернальном мире совсем другие законы и тамошние жители, то есть насельники, не трогают живущих в этом мире лишь потому, что незачем, то есть нечего делить.
В свою очередь человек, скажем, всегда так же относился к муравьям. Ну, есть они, ну, ползают, ну, своё государство у них, ну, какой-то нечеловеческий разум есть у них. Что с того? Пусть живут себе, выстраивают муравейники, плодятся и завоёвывают мир, если сумеют. Но самое главное, пусть не стараются научить человека жить. Что же тогда там, в этом горном прибежище?
Глава 4
Утро как всегда в горах было глубоким и прозрачным, переливалось необъяснимой радостной лёгкостью и свежестью. Китаец, так и не ложившийся в эту ночь, неподвижно медитировал невдалеке от высокогорного лэма. Ещё вечером он прочитал ала-ль-мейит,[24 - Ала-ль-мейит (тибет.) – молитва. Употребляется как поминание умершего и как прошение о выздоровлении умирающего.] вокруг кистей рук, головы, груди покрутил горящую палочку и так с тех пор ни разу не пошевелился. Он совсем не жалел о минувшей ночи, не обращал внимания на наступивший такой же солнечный день, отличающийся от вчерашнего только временным колокольчиком, который должен прозвенеть в час ю.
Шерп знал, что оставаться в Гоингханге после заветного часа нельзя – злые духи отнимут душу, если посмел без спросу нарушить невидимую границу злобного царства. Но что в этом призрачном мире значит жизнь? След облаков на безоблачном небе? Тень ветерка на спокойной воде? Тёмные силы могут завладеть человеческой душой. Вот это было бы бедой не только для Ранг-ду, но и для всех его родственников. А чем они виноваты?
Глаза китайца были открыты, взгляд неподвижен, только чувствовалось, что ухо ловит любой лёгкий шорох юркнувшей в траве ящерки, звончатые переливы горного воздуха, трепет крыльев парящего далеко над ущельем грифона. Со стороны могло бы показаться, что он прислушивается ко всему, что происходит там, далеко, в сердце мёртвого храма, но за всю ночь только один раз донёсся оттуда звук рога и то какой-то неумелый, нерешительный, будто маленький пастушок пытается обучиться трубить в рог тайком от родителей. Звук трубы прозвучал под утро. Значит, именно в этот момент в храме что-то произошло. Только утренние сумерки давно превратились в переливающийся солнечными лучами безоблачный купол. До означенного часа оставалось совсем немного.
Вдруг китаец моргнул, взгляд его стал осмысленным, живым. Он встал и лёгким невесомым шагом заскользил по травянистому лугу к пасущимся тут же неподалеку лошадям. Осёдлывая их, он не переставал прислушиваться к дыханию гор, но никаких ожидаемых посторонних звуков не наблюдалось.
Шерп последний раз взглянул на крутой склон, который был увенчан проклятым Богом дацаном, словно короной на голове монарха. Проводник замер, остановив мгновенье, уронив голову на грудь, раскаиваясь, что отдал на съедение демонам ещё одну человеческую душу, как вдруг со стороны храма донёсся какой-то щекотливый посторонний звук. Ранг-ду вскинул голову, прищурив и без того неширокие глаза. Острый взгляд его высмотрел далеко на крутой тропинке человеческую фигурку.
Наверное, если бы сенпай не хотел так стать похожим на своего неповторимого сенсея, который порицал и ни в коей мере не допускал всякое внешнее проявление, каких бы то ни было чувств, то обе лошади обязательно услышали бы вздох облегчения, вылетевший из груди шерпа. Он действительно обрадовался, что всё получилось как нельзя лучше! Если белый возвращается и возвращается спокойно, значит, не зря он стремился в проклятый дацан. Может быть, он всё-таки недаром лин-пош – посланец Далай-ламы, иначе не вышагивал бы таким уверенным шагом.
Через четверть часа европеец уже подходил к ожидавшему его шерпу. Издали ещё, помахав рукой, он прибавил шагу и вскоре со счастливой улыбкой выполнившего свой долг человека уже снимал вещевой мешок, до отказа чем-то наполненный. Вероятно, в дацане монахи надавали ему монастырской рухляди на всю оставшуюся жизнь, и, может быть, из простого лин-поша белый дикарь скоро сам станет очередным Далай-ламой.
Китаец отмахнулся от скабрёзных размышлений, помог спутнику приладить к седлу вьючной лошади принесённый из дацана не слишком тяжёлый, но объёмный мешок. Вот только едва рюкзак европейца коснулся лошадиного крупа, животное рванулось, чуть не сбив грудью людей. Потом пыталось несколько раз встать на дыбы, подавая громкий протестующий голос. Лошадь явно не хотела тащить на себе принесённый из монастыря мешок с ламаистскими подарками.
Проводник повис на пятнистой шее монгольского мустанга и долго говорил лошади заветные слова, увещевая, успокаивая, упрашивая снова стать послушной. Наконец, ему всё же удалось договориться с лошадью, так как она утихомирилась, и беспокойно прядая ушами, роняя с губ клочья розовой нехорошей пены, переступая с ноги на ногу, разрешила перетянуть верёвками вьючную поклажу на спине.
За всё время возвращения ни шерп, ни европеец не сказали ни слова, хотя поздоровались, как положено у пхотов – показав друг другу языки. Обратная дорога воспринималась обоими путешественниками с явным облегчением сознания. Китайца радовало, что не пожертвовал человеком во славу тёмных сил, а европеец беспрестанно улыбался посетившей его удаче, которую не всегда удаётся поймать за хвост. Раздираемый психическим комплексом нетерпения и желанием хоть перед кем-то непременно похвастаться, он, не удержался и открыл рот, чтобы сообщить свежую сплетню:
– Я там видел такое! Такое!.. что ни тебе, Ранг-ду, ни твоему сенсею никогда даже во сне не приснится!
– Я знаю, – кивнул шерп.
– Да что ты можешь знать, – распирало европейца чувство собственной значимости и превосходства. – В моём рюкзаке величайшее произведение рук человеческих!
– Человеческих? – китаец внимательно посмотрел на спутника, но тот не пожелал больше ничего объяснять, вовремя спохватившись и прикусивши свой болтливый язык.
Поэтому весь дальнейший путь они снова молчали, но каждый о своём.
Проводник всё с той же невозмутимостью и спокойствием думал о смысле жизни, а европеец иногда мечтательно и величественно улыбался, как монарх, разрешающий поклоняться только себе-любимому и всенепременнейше всему народу в державе. Перед ним как живые возникали кадры из только что минувшего прошлого до мельчайших деталей, видимо, это путешествие для Алексея Николаевича действительно выглядело как фатальное предписание судьбы. Перед ним снова возникла картина вчерашнего путешествия. Память всегда возвращала его в прошлое, чтобы суметь проанализировать совершённые поступки и взглянуть на вчерашний день под другим ракурсом…
Тропинка, по которой он шагал, была, в сущности, остатками когда-то наезженной дороги, поднимающейся к дацану. Европеец, ступив на подъём к храму, почувствовал себя почти сразу же неуютно, хоть вовсю кичился непомерным бесстрашием. Так, вероятно, чувствует себя раб в подножии трона великого фараона.
Высокогорный лэм в этом месте выглядел не только заброшенным пешеходами, но здесь нельзя было увидеть на камне ни одной греющейся под солнцем ящерки, ни один суслик не приветствовал путника свистом издалека, только разбросанные чахлые кустики рододендронов маскировались под клочки снега, чередовавшихся с клочками высохшей травы, что было воистину странным. Ведь всего на несколько десятков метров пониже тибетские горы радовали зрение путников и обоняние деревенских коз сочной пахучей травой. А этот подъем, казалось, оставила сама жизнь. Если это действительно так, то не является ли заброшенный монастырь настоящими воротами в Тёмное царство? Если так, то прямо за воротами должна протекать огненная река Смородина, или Стикс по-гречески. Но надо же чем-то расплатиться с перевозчиком?
Стена дацана приближалась, как скальный чешуйчатый монолит средневековой крепости с усечёнными пирамидами по верхнему краю. Может быть, эта обитель была ровесница Великой Китайской стене, кто знает, только ни один пришедший сюда не мог остаться равнодушным к отвесным стенам и висячему мосту через узкую бездонную трещину в скале. Мост сейчас был опущен, будто европейца уже поджидали.
Или в пустом дацане вообще ждать паломников было некому? Но всё же кое-где на заброшенной горной дороге можно было различить отпечатки человеческих башмаков, не успевших исчезнуть от ветров, дождей и лучей солнца. Иногда пропитанный сезонными дождями суглинок исполняет роль настоящего гипса и довольно надолго. Значит, кого-то из живых в обители найти всё-таки можно.
Может быть, монахи выходили куда-то по своим нуждам, а, скорее всего, люди приходили к ним в дацан. Ведь кто-то должен снабжать монахов, какой ни на есть пищей, если они ещё живые? Бог, он, конечно, царствует в царствии своём, только на пустое брюхо не хватит духа ни на какую молитву.
Вдруг наполненный звенящей тишиной горный воздух пронзил крик вещего ворона! Звуков в беззвучных горных районах бывает предостаточно: или лемминг где-нибудь свиснет, или лиса подаст противный голос, но чтобы ворон – этого просто не может быть, потому что вороны в горах никогда не живут! Алексей Николаевич невольно оглянулся. Высоко в поднебесье, прямо над дорогой парил стервятник – тоже удивительный жилец для этих мест, но он не мог закричать вороном! Верно, показалось.
Толстенные кедровые доски узкого крепостного моста разносили гул шагов по глубокому ущелью, словно барабанная кожа, откликающаяся на дробь палочек или удары ладоней играющего на бубне шамана. Монастырские двери, тоже сколоченные из толстого кедрача, инкрустированные тайными ламаистскими знаками были закрыты, и никто не откликался на стук кулака.
К счастью, европеец рядом с дверной петлёй заметил просмолённую чёрную верёвку, ныряющую за ворота. Подёргав этот своеобразный дверной звонок, Алексей Николаевич действительно услышал в глубине храма тройной гул медного гонга. Эхо уже давно смолкло, триста тридцать три раза откликнувшись в разных горных закоулках, но в глубине обители на звонок долго ещё никто не отзывался, будто там действительно никого не было. Может быть, эхо было звуком нездешнего мира, а отзывалось из того же Зазеркалья?
Лишь протянув руку опять к шнурку, писатель услышал вдруг старческое шорканье шагов, опять же странным эхом расползшееся по всему ущелью. Снова в человеческое сознанье поступил какой-то очередной сигнал, как недавний крик несуществующего ворона. Ведь ничего же не бывает просто так!
Уж не является ли он сам в этих местах чужим незваным нежданным?! Вероятнее всего – так и есть. Монахи никогда и никого ждать не будут, ибо не собираются расставаться с тем, что охраняют. Но не отступаться же от задуманного из-за монашеского тугодумья?! Столько времени потрачено, столько сил угроблено, столько надежд рождено и всё даром? Ну, уж нет! Пока Толстой не обшарит весь этот тюремный острог, ни за что не уйдёт!
Как Алексей Николаевич приведёт задуманное к исполнению и вообще получится ли – это уже другой вопрос. Ведь во время российской смуты сам патриарх Никон возглашал: «…аще кто не послушает нас, хотя в едином чесом и мы таковым приложим телесныя озлобления».[25 - Заимствовано из тронной проповеди патриарха Никона, призывавшего к Гражданской войне против старообрядцев.] Известно, что «телесные озлобления» патриарх направил на всю страну, дескать, что ему в голову взбрело – то и есть истина. Разве получилось бы хоть что-то у него, не будь цели, а цель достигнутая оправдывает средства. Правда, перебил полстраны, прикрываясь крестом, но лес рубят – щепки летят. Где они теперь, старообрядцы? Нет, не было и скоро все забудут, что таковые людишки когда-то на Руси жили. А дело патриархом сделано! Вся страна крестится «щепотью» по заповедям Никона и даже Псалтырь пророка Даниила переделали под никонианский глас.
Правда, самому пророку Даниилу вряд ли понравилось бы, когда записанные им псалмы, продиктованные Богом, чужой нехристь искажает по своему усмотрению. Но целая страна уже не ропщет и принимает религию такой, как есть. Значит, пора пример у предприимчивого патриарха перенимать и искажать историю под выгодным для себя углом!
Маленькое окошечко на двери скрипнуло, и глаза европейца встретились с пронзительным взглядом монаха, лысая голова которого показалась в окошке. Он несколько минут пристально всматривался в пришедшего, потом, не говоря ни слова, открыл тяжёлую створку ворот и впустил новоприбывшего паломника. Тот глянул на монаха, открывшего дверь, и удивился: как тому при маленьком росте, тщедушной фигурке с худосочными ручонками удалось открыть монолитную увесистую дверную створку?
Управившись с дверьми, монах ещё раз взглянул на прибывшего и протянул худенькую руку ладонью вверх в сторону центрального входа в святилище, опоясанного с обеих сторон удивительными резными колоннами. Такие можно увидеть разве что в шумерских храмах, построенных за пять тысяч лет до Рождества Христова. А над дверной перекладиной прямо в скале была вырублена ритуальная маска, какие надевали жрецы во время таинственных мистических церемоний с той лишь разницей, что из-за маски во все стороны выглядывали каменные змеи.
– Кипо ре,[26 - Кипо ре (тибет.) – красиво.] – указал европеец на маску тибетской Горгоны, желая блеснуть знанием языка.
Монах, однако, ничего не сказал, лишь ждал, когда пришедший осмелится вступить в храм. Они вошли внутрь, старичок незаметно исчез, будто растворился в воздухе, оставив пришельца знакомиться с обителью и немного освоиться. Алексей Николаевич поначалу даже не обратил внимания, что старичок куда-то исчез, но что с того?
Дацан был вырублен прямо в скале. Стены подпирали несколько витых колонн, таких же, как и окружающие вход. Меж внутренними колоннами тоже виднелись какие-то проёмы, ведущие во внутренние пещерные гроты. Над каждым дверным проёмом в стену была вделана бронзовая чаша с горящим в ней маслом. Судя по тому, что чаши горели все, дацан по сю пору не бедствовал, или же чаши с воловьим жиром зажигались монахами на праздник. А какой нынче праздник?
Но самое важное положение в храме занимала статуя Бодхисатвы, расположенная прямо напротив входа в храм, на возвышенности амвона. Пред статуей в центре храма тоже пылала бронзовая чаша, овевая чёрную статую чёрным дымом. В это время из-за статуи инфернального бога появился старичок-монах, только что встретивший европейца у тяжёлых ворот.
Это был тот же монашек. И в то же время – тот да не тот. Старичок, закутанный в точно такую же бордово-оранжевую мантию, лишь на первый взгляд выглядел очень похожим на привратника. Но лицо у этого, такое же маленькое и высохшее под горными ветрами, выглядело надменнее, даже щёки были какие-то надутые, что для худых священнослужителей было довольно необычно. На груди у этого старичка болталось ожерелье из черепов, как у Бодхисатвы. А по общему виду монах ничем не отличался от только что исчезнувшего в глубине храма привратника.
Собственно, черепное ожерелье надеть недолго, тем более что монах появился из-за статуи, это, надо думать, часть местного обряда. И всё-таки какой-то старичок был не такой именно по выражению на иссохшем лице, по блеску глаз, даже вышагивал он совсем по-другому. Но поразмышлять над этим можно было чуть позже, поэтому европеец смиренно поклонился вышедшему монаху, сложив руки на груди:
