Ученик убийцы. Королевский убийца (сборник)

Овечье Вязло и его храбрых жителей ставили в пример для всех Шести Герцогств, народ объединился, чтобы помочь им. Ради жителей Овечьего Вязла король Шрюд увеличил налоги. Было решено поделиться зерном с теми, у кого было столько забот со своими связанными родственниками, что не хватало времени перезасевать сожженные поля и восстанавливать вырезанные стада. Строились корабли и нанимались новые люди, чтобы охранять береговую линию.

Сперва люди гордились новым начинанием. Те, кто жил на морских скалах, начали выделять добровольных наблюдателей. Гонцы, почтовые птицы и сигнальные огни были наготове. Некоторые города отослали овец и зерно в Овечье Вязло для раздачи нуждающимся. Но проходили недели, и не было никаких признаков того, что разум готов вернуться хоть к одному из заложников; эти надежды и упования начали казаться скорее пустой сентиментальностью, чем благородством. Те, кто больше всего поддерживал эти попытки, теперь заявляли, что, оказавшись в заложниках, они предпочли бы быть разрубленными на куски, чем вернуться к родным и причинять им такие страдания.

Но хуже всего, думаю, было то, что в такое время сам правитель страны не имел ясного представления, что нужно делать. Если бы был выпущен королевский эдикт о том, должны или не должны люди платить выкуп за заложников, было бы лучше. Не важно, что именно в нем утверждалось бы, – все равно некоторые люди были бы не согласны, – но по крайней мере король занял бы какую-то позицию. Люди бы видели, что их король посмотрел в лицо новой угрозе. Вместо этого усиленные патрули и часовые создавали впечатление, что Олений замок в панике и не имеет никакой стратегии, как противостоять опасности. В отсутствие королевского эдикта прибрежные города брали дело в собственные руки. Собирались советы, на которых жители обсуждали, что станут делать, если на их город будет сделан налет по сценарию Кузницы. Одни решали так, другие иначе.

– Но в любом случае, – устало говорил мне Чейд, – не имеет значения, что они решат. Это ослабляет их преданность королю. Заплатят они дань или нет, пираты могут смеяться над нами за своим кровавым пиром. Потому что, решая, что делать, наши горожане говорят не «если мы будем „перекованы“», а «когда мы будем „перекованы“». И таким образом, они уже сломлены духом, если не телом. Они смотрят на родных – мать на ребенка, мужчина на родителей – и готовятся отдать их или на смерть, или на «перековку». И королевство рушится, потому что каждый город должен принимать решение за себя и, таким образом, отделяется от целого. Мы разобьемся на тысячу маленьких местечек, каждое из которых будет встречать нападение в одиночку и заботиться только о себе. Если Шрюд и Верити не начнут действовать быстро, от королевства скоро останутся только название и воспоминания о бывших правителях.

– Но что они могут сделать? – спросил я. – Какой бы эдикт ни вышел, он будет неправильным.

Я взял каминные щипцы и подпихнул в огонь тигель, за которым следил.

– Иногда лучше сказать что-то неправильно, чем промолчать, – проворчал Чейд. – Посмотри, мальчик. Если ты, простой парень, можешь понять, что оба решения неправильны, значит то же самое может сделать весь народ. Сейчас все выглядит так, словно каждый город должен сам зализывать собственные раны. Эдикт хотя бы помешал этому. А кроме эдикта, Шрюд и Верити должны принять и другие меры. – Он наклонился, чтобы посмотреть на бурлящую жидкость. – Больше жара, – сказал он.

Я взялся за маленькие мехи.

– И какие же?

– Организовать ответные набеги на островитян. Обеспечить необходимое количество кораблей и снаряжения для встречного удара. Запретить соблазнять пиратов выпасом стад на прибрежных пастбищах. Снабдить города оружием, раз мы не можем предоставить каждому селению войска для защиты. Во имя плуга Эды, в конце концов, раздать людям шарики семян карриса и белладонну, чтобы они могли носить их в сумках у пояса и лишать себя жизни, если попадут в плен к пиратам. Все, что угодно, мальчик, любое деяние короля в нынешней ситуации будет лучше этой проклятой нерешительности.

Я сидел, уставившись на Чейда. Никогда еще на моей памяти он не говорил с таким жаром и никогда так открыто не критиковал Шрюда. Это потрясло меня. Я затаил дыхание, надеясь, что мой наставник скажет что-нибудь еще, но почти боясь того, что мог услышать. Чейд, казалось, не замечал моего взгляда.

– Подпихни тигель еще немного дальше в огонь. Но будь осторожен. Если это варево взорвется, у короля Шрюда могут оказаться два рябых подданных вместо одного. – Он посмотрел на меня. – Да, вот так я и был отмечен. Но это с тем же успехом могла быть и оспа, судя по тому, как меня недавно слушал Шрюд. «Дурные предзнаменования, предостережения и осторожность, – сказал он мне. – Но я думаю, что ты хочешь, чтобы мальчик учился обращению с Силой просто потому, что тебя этому не учили. Это дурные амбиции, Чейд. Выкинь их из головы». Это дух королевы говорит языком короля.

От горечи в голосе Чейда я окаменел.

– Чивэл, вот в ком мы сейчас нуждаемся, – продолжал он через некоторое время. – Шрюд самоустранился, а Верити хороший солдат, но слишком внимательно прислушивается к отцу. Верити воспитывали вторым, не первым. Он безынициативен. Нам нужен Чивэл. Он поехал бы в эти города, поговорил бы с людьми, которые потеряли родных. Пропади все пропадом, да он бы и с «перекованными» поговорил…

– Ты думаешь, это что-нибудь бы дало? – спросил я тихо.

Я едва смел пошевелиться, понимая, что Чейд разговаривает скорее сам с собой, чем со мной.

– Это не спасло бы нас, нет. Но люди почувствовали бы, что их правитель с ними. Иногда это все, что нужно, мальчик. А Верити только заставляет маршировать игрушечных солдатиков и без конца обдумывает стратегию. Шрюд же думает не о народе, а только о том, как бы обеспечить безопасность Регала и подготовить его к власти на случай, если Верити позволит себя убить.

– Регала? – изумленно выпалил я. – Регала с его нарядами и вечным петушиным позированием? – Он всегда ходил по пятам за Шрюдом, но я никогда не думал о нем как о настоящем принце. Услышать его имя в такой связи было для меня потрясением.

– Он стал любимчиком отца, – прорычал Чейд. – С тех пор как умерла королева, Шрюд ничего не делал, только еще больше портил его. Он пытается купить сердце мальчишки подарками теперь, когда его матери нет рядом и некому требовать его верности. И Регал пользуется этим вовсю. Он говорит только то, что нравится старику. А Шрюд чересчур ослабил поводья. Он позволяет ему болтаться без дела, тратить деньги на бессмысленные поездки в Фарроу и Тилт, где люди его матери вбивают ему в голову идеи о его значительности. Мальчишку следовало бы держать дома и заставлять давать хоть какой-то отчет о том, как он тратит время. И деньги короля. Того, что он тратит на ерунду, хватило бы, чтобы оснастить боевой корабль. – И потом, с внезапным раздражением: – Слишком горячо. Ты упустишь. Вынимай быстро.

Но он опоздал, потому что тигель треснул, словно ломающийся лед, и его содержимое выплеснулось едким дымом. После этого с уроками и разговорами было покончено.

Наставник не скоро снова позвал меня. Другие мои уроки шли своим ходом, но мне не хватало Чейда. Шли недели, а он все не звал меня. Я знал, что дело не в его недовольстве мною, – у него просто было дел невпроворот. Однажды, в свободную минутку, я толкнулся в его сознание и почувствовал только скрытность и дисгармонию. И – сильный удар по затылку, когда Баррич поймал меня на этом.

– Прекрати, – прошипел он, не обращая внимания на мою привычную маску оскорбленной невинности.

Он оглядел стойло, которое я чистил, как будто ожидал, что найдет прячущуюся собаку или кошку.

– Тут ничего нет! – воскликнул он.

– Только навоз и солома, – согласился я, потирая затылок.

– Тогда что же ты делал?

– Мечтал, – пробормотал я. – Только и всего.

– Тебе не удастся обмануть меня, Фитц, – зарычал он. – Я не допущу этого, по крайней мере в моей конюшне. Ты не будешь извращать таким образом моих животных. И позорить кровь Чивэла. Заруби себе на носу.

Я сжал зубы, опустил глаза и продолжал работать. Через некоторое время Баррич вздохнул и отошел. Я работал, а про себя кипел от ярости и решил, что он больше никогда не застанет меня врасплох.

Остаток лета был таким водоворотом событий, что мне трудно вспомнить их очередность. Однажды вечером сам воздух, казалось, изменился. Когда я вышел в город, там все говорили об укреплениях и подготовке к набегу. Всего два города были «перекованы» этим летом, но казалось, что их были сотни, потому что истории об этом повторялись и передавались из уст в уста.

– Начинает казаться, что людям больше и поговорить не о чем, – сетовала Молли.

Мы шли по берегу при свете летнего солнца, клонившегося к закату. Морской ветер был глотком приятной прохлады после душного дня. Баррича вызвали в Родники выяснить, почему там у всего стада появились огромные язвы на шкуре. Для меня это означало отмену утренних уроков и много лишней работы с собаками и лошадьми в его отсутствие, тем более что Коб уехал на озеро Тур присматривать за животными во время летней охоты.

Но зато по вечерам за мной меньше следили, и мне чаще удавалось наведаться в город.

Вечерние прогулки с Молли участились. Ее отец слабел не по дням, а по часам, ему было не до выпивки, и он каждый вечер рано и крепко засыпал. Молли заворачивала нам кусок сыра и колбасы или буханку хлеба и связку копченой рыбы, мы прихватывали корзинку и бутылку дешевого вина и шли по пляжу к волнорезам. Там мы сидели на камнях, отдававших нам последнее тепло дня, и Молли рассказывала мне о своей дневной работе или делилась последними сплетнями, а я слушал. Иногда, когда мы шли рядом, наши локти соприкасались.

– Сара, дочь мясника, говорила мне, что она ждет не дождется зимы, потому что ветер и лед хоть ненадолго заставят красные корабли вернуться на острова и дадут нам немного отдохнуть от страха, вот что она сказала. Но тут встревает Келти и говорит, что, может, мы и сможем перестать бояться новых налетов, но все равно придется дрожать перед «перекованными», которые разгуливают по всей стране. Ходят слухи, что теперь, когда в Кузнице больше нечего красть, многие из них ушли оттуда и бродят по дорогам, как бандиты, и грабят путешественников.

– Сомневаюсь. Скорее всего, это другие грабят и пытаются выдать себя за «перекованных», чтобы направить возмездие по ложному следу. Эти «перекованные» – ни рыба ни мясо. Они ничего не могут делать вместе, не могут даже стать бандой, – рассеянно возразил я.

Я глядел на залив прищурившись, чтобы спастись от слепящих отблесков солнца на воде. Мне не нужно было смотреть на Молли, чтобы чувствовать, что она здесь, рядом со мной. Это было интересное чувство, которое я не совсем понимал. Ей было шестнадцать, а мне около четырнадцати, и эти два года воздвигли между нами непреодолимую стену. Тем не менее она всегда находила для меня время и, казалось, радовалась моему обществу. Она знала меня так же хорошо, как я ее. Если я хоть немного пытался прощупать ее сознание, она отстранялась, останавливалась, чтобы вытряхнуть камешек из туфли, или внезапно начинала говорить о болезни отца и о том, как он в ней нуждается. А если мое чувство близости к ней приглушалось, речь Молли становилась неуверенной и застенчивой, она пыталась заглянуть мне в лицо и следила за выражением моих глаз и рта. Я не понимал этого, но между нами словно была натянута какая-то нить. А сейчас я услышал оттенок раздражения в ее голосе:

– О, понятно. Ты так много знаешь о «перекованных», да? Больше, чем те, кого они грабили?

Ее резкие слова выбили меня из колеи, и прошло некоторое время, прежде чем я смог заговорить. Молли ничего не знала о Чейде и обо мне и тем более о моем посещении Кузницы. Для нее я был посыльным из замка, работающим на главного конюшего, когда свободен от поручений писаря. Я не мог выдать ей, что получаю сведения из первых рук, не говоря уж о том, каким образом я почувствовал, что такое Кузница.

– Я слышал разговоры стражников, когда они по ночам заходили в конюшню и на кухню. Эти солдаты много повидали, и это они говорят, что у «перекованных» нет ни друзей, ни семей – вообще никаких родственных связей. И все же, скорее, если кто-нибудь из них вышел на большую дорогу, другие могут подражать ему, и это будет почти то же самое, что банда грабителей.

– Может быть. – Похоже, мои объяснения ее удовлетворили, и Молли смягчилась. – Смотри-ка, давай залезем туда, наверх, и поедим.

«Там, наверху», был выступ скалы. Но я согласно кивнул, и несколько минут мы потратили на то, чтобы затащить себя и нашу корзинку «туда, наверх». Это был более сложный подъем, чем те, которые нам доводилось преодолевать во время прежних экспедиций. Я поймал себя на том, что смотрю, как Молли управляется со своими юбками, и пользуюсь каждым удобным случаем, чтобы поддержать ее под локоть или подать руку, чтобы помочь пройти особенно крутой участок. В неожиданном прозрении я понял, что Молли для того и предложила забраться наверх. Наконец мы достигли выступа и уселись, глядя на воду и поставив корзину между нами. Я смаковал свое новое знание о ее осведомленности. Это напомнило мне о жонглерах на празднике Встречи Весны, которые перебрасывают дубинки друг другу вперед и назад, назад и вперед, снова и снова, все быстрее. Молчание длилось до тех пор, пока не стало необходимо его нарушить. Я посмотрел на нее, но она отвела взгляд, потом заглянула в корзинку и сказала:

– О, вино из одуванчиков? Я думала, оно не будет готово до второй половины зимы.

– Это прошлогоднее. Оно зрело целую зиму, – сказал я ей и взял у нее бутылку, чтобы вытащить ножом пробку.

Молли некоторое время смотрела, как я вожусь с бутылкой, потом забрала вино и вытащила тоненький нож в узких ножнах. Она проткнула пробку, повернула нож и вытащила ее так сноровисто, что я позавидовал.

Она перехватила мой взгляд и пожала плечами.

– Я вытаскивала пробки для отца, сколько себя помню. Сам-то он обычно бывал слишком пьян. А теперь у него не хватает силы в руках, даже когда он трезвый.

Боль и горечь смешались в ее голосе.

– Ой, смотри, «Дева дождя». – чтобы уйти от неприятной темы, я показал на изящный узкий корпус корабля, на веслах идущего к гавани. – Я всегда считал, что это самый красивый корабль в гавани.

– Она патрулировала побережье. Почти все торговцы тканями в городе собирали на это деньги! Даже я, хотя все, что я могла вложить, – это свечи для фонарей. Теперь на ней команда солдат, и «Дева дождя» сопровождает корабли отсюда в Дюны и обратно. «Зеленая ветка» встречает их там и ведет дальше, вдоль побережья.

Я этого не слышал и был удивлен, что об этом не говорили в замке. Сердце мое упало при мысли, что даже город Баккип принимает меры независимо от совета или согласия короля. Я сказал об этом Молли.

– Что ж, если король Шрюд собирается и дальше только цокать языком и хмуриться, людям придется самим о себе позаботиться. Хорошо ему призывать нас быть сильными, когда он сидит в безопасности в замке. Были бы «перекованы» его сын, брат или маленькая дочка – то-то бы он заговорил по-другому!

Мне было стыдно, что я не смог ничего придумать в защиту короля. И стыд заставил меня сказать:

– Ты почти в такой же безопасности, как король, здесь, в Баккипе.

Молли посмотрела на меня в упор.

– Мой кузен был помощником в Кузнице. – Она помолчала, потом осторожно сказала: – Ты, наверное, посчитаешь меня бессердечной, когда услышишь, как мы обрадовались, узнав, что его просто убили? Мы не знали этого точно неделю или две, но теперь наконец пришло известие от одного человека, который видел, как он умер. И мой отец, и я, мы оба обрадовались. Мы могли горевать, зная, что его жизнь просто закончилась, и мы будем тосковать по нему. Нам уже не надо было больше думать, что он, может быть, еще жив и превратился в зверя, несущего горе другим и позор самому себе.

Я немного помолчал. Потом сказал:

– Прости. – Мне показалось, что этого недостаточно, и я протянул руку, чтобы погладить ее неподвижную ладонь.

На секунду я почти перестал чувствовать Молли, как будто боль ввергла ее в душевную немоту, такую же, как у «перекованных». Но потом она вздохнула, и я снова ощутил ее присутствие.

– Знаешь, – отважился я сказать, – может быть, сам король не знает, что ему делать? Может, он так же растерян, как и мы?

– Он король! – возразила Молли. – И назван Шрюдом Проницательным, чтобы быть проницательным. Люди говорят, что он держится в тени, чтобы не распускать шнурки кошелька. Зачем ему платить из своего кармана, когда отчаявшиеся торговцы сами наймут охрану? Но хватит об этом. – она жестом показала, что больше не хочет развивать эту тему. – Мы пришли сюда, в спокойное и прохладное место, не для того, чтобы говорить о политике и страхах. Расскажи мне лучше, что ты делал? Пятнистая сука уже принесла щенков?

И мы заговорили о других вещах, о щенках Пеструхи и о том, что не тот жеребец добрался до кобылы, а потом Молли рассказала, как она собирала зеленые шишки для ароматизирования свечей и чернику и как всю следующую неделю она будет занята – делать запасы варенья на зиму и одновременно работать в лавке и изготавливать свечи.

Мы разговаривали, ели и пили и смотрели, как позднее солнце медленно клонится к закату. Я чувствовал, как между нами зарождается что-то хорошее, хрупкое и чудесное. Я воспринимал это как продолжение моего странного шестого чувства и был в восторге оттого, что Молли тоже улавливала это удивительное напряжение между нами и откликалась на него. Я хотел поговорить с ней об этом и спросить, чувствует ли она так же других людей. Но боялся, что, спросив, могу выдать себя, как уже выдал Чейду, или что она проникнется той же брезгливостью к моим способностям, что и Баррич. Так что я разговаривал с ней и улыбался и держал свои мысли при себе.

Я проводил ее домой по тихим улицам и пожелал спокойной ночи у дверей ее магазинчика. Она немного замешкалась, как будто собиралась сказать что-то другое, но потом только бросила на меня вопросительный взгляд и пробормотала:

– Спокойной ночи, Новичок.

Я шел домой под синим-синим небом, пронзенным яркими звездами, мимо часовых, занятых вечной игрой в кости, наверх, к конюшням. Я быстро обошел стойла, но все было тихо и спокойно, даже с новорожденными щенками. Я заметил двух чужих лошадей в одном из загонов, и одна верховая лошадь с женским седлом была в стойле. Какая-то благородная дама приехала в замок с визитом, решил я. Я удивился, что могло привести ее к нам в конце лета, и ее лошади мне понравились. Потом я покинул конюшни и отправился в замок.

По привычке я прошел через кухню. Повариха была знакома с аппетитами конюшенных мальчиков и солдат и знала, что обычные обеды и ужины нас не насыщают. Особенно в последнее время я был голоден всегда, а мастерица Хести недавно заявила, что, если я не перестану так быстро расти, мне придется заворачиваться в кору, как дикарю, потому что она понятия не имеет, как сделать так, чтобы одежда была мне впору. Я мечтал о большой глиняной миске, которую повариха всегда держала полной мягких сухарей, прикрытых тканью, и о круге особенно острого сыра, и о том, как все это прекрасно пойдет под кружечку эля. Наконец я вошел в кухню. За столом сидела женщина. Она ела яблоко и сыр, но при виде меня вскочила, прижав руку к сердцу, как будто ей явился Рябой собственной персоной. Я остановился.

– Я не хотел испугать вас, леди. Я просто был голоден и пришел взять немного еды. Вас не обеспокоит, если я останусь?

Леди медленно опустилась обратно на стул. Я про себя удивился, что делает дама ее ранга одна в кухне среди ночи, поскольку ее высокое происхождение нельзя было скрыть простым кремовым платьем, которое на ней было, и усталостью, исказившей ее лицо. Это, без сомнения, была хозяйка верховой лошади в стойле, а не служанка какой-нибудь леди. Если она проснулась ночью от голода, почему она просто не попросила слугу принести ей чего-нибудь?

Леди отняла руку от груди и прижала пальцы к губам, словно для того, чтобы успокоить прерывистое дыхание. Когда она заговорила, голос ее был почти музыкальным:

– Я не стала бы мешать тебе есть. Я просто немного испугалась. Ты… вошел так внезапно.

– Благодарю вас, леди.

Я прошел по большой кухне от бочки с элем к сыру и хлебу, но, куда бы я ни двинулся, ее взгляд преследовал меня. Еда лежала, забытая на столе. Я повернулся, налив себе кружку пива, и увидел, что леди широко открытыми глазами смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, она мгновенно опустила голову. Губы ее шевелились, но она ничего не сказала.

– Могу я сделать что-нибудь для вас? – вежливо спросил я. – Помочь вам найти что-нибудь? Может быть, вы хотите немного эля?

– Если ты будешь так любезен, – прошептала она.

Я принес кружку, которую только что наполнил, и поставил на стол перед ней. Леди отшатнулась, когда я подошел к ней близко, как будто я нес какую-то заразу. Я подумал, не пахнет ли от меня после конюшен, но решил, что нет, потому что Молли наверняка сказала бы мне об этом. Она всегда была откровенна со мной в таких вещах.

Я налил кружку эля себе, огляделся и счел, что лучше будет унести еду наверх, в мою комнату. Весь вид леди говорил о том, что она неловко чувствует себя в моем присутствии. Но когда я попытался взять одновременно сухари, сыр и кружку, леди показала мне на скамейку напротив нее.

– Сядь, – сказала она, словно читая мои мысли. – Нехорошо, если я не дам тебе спокойно поесть.

Ее слова были не приказом и не приглашением, а чем-то средним между ними. Я занял указанное ею место, расплескав немного эля, когда ставил на стол еду и кружку. Садясь, я ощущал на себе взгляд гостьи. Ее еда оставалась нетронутой. Я опустил голову, чтобы спрятаться от этого взгляда, и ел быстро, как крыса в углу, которая подозревает, что за дверью притаилась кошка. Леди не грубо, но открыто наблюдала за мной, руки мои стали неуклюжими, и, потеряв бдительность, я вытер рот рукавом.

Я не мог придумать ничего, что бы сказать, однако это молчание подстегивало меня. Сухарь во рту казался шершавым, я закашлялся, попытался запить его элем и поперхнулся. Брови леди подергивались, губы были крепко сжаты, я чувствовал ее взгляд, даже несмотря на то что сам старательно смотрел только в тарелку. Я торопливо ел, мечтая лишь о том, чтобы убежать от ее карих глаз и поджатых губ. Я запихал в рот последние куски хлеба и сыра и быстро встал, стукнувшись о стол и чуть не уронив скамейку. Я направился к двери, но на полдороге вспомнил наставления Баррича о том, как уходить из комнаты, в которой присутствует женщина. Я проглотил недожеванный кусок.

– Спокойной ночи, леди, – пробормотал я.

Мне казалось, что я говорю что-то не то, но я не мог вспомнить ничего лучшего. Я боком двинулся к двери.

– Подожди, – сказала она и, когда я остановился, спросила: – Ты спишь наверху или в конюшнях?

– Везде. Иногда. Я хочу сказать, и тут и там. Ах, тогда спокойной ночи, леди. – Я повернулся и почти побежал.

Я прошел уже половину лестницы, когда задумался над странностью ее вопроса. Только когда я стал раздеваться, чтобы лечь в постель, я понял, что до сих пор сжимаю пустую кружку из-под эля. Я заснул, чувствуя себя очень глупым и размышляя – почему.

Глава 12

Пейшенс

Пираты красных кораблей приносили страдания и несчастья собственному народу задолго до того, как они начали беспокоить берега Шести Герцогств. От скрытых во мраке истории начал их культа они поднялись к религиозной и политической власти благодаря безжалостной тактике. Вожди и предводители, которые отказывались следовать их обычаям, часто обнаруживали, что их жены и дети стали пленниками того, что мы сейчас называем «перековкой» в память о печальной судьбе Кузницы. Жестокосердные и безжалостные, какими мы считаем островитян, они традиционно имели сильно развитое чувство чести и использовали ужасные наказания для тех, кто нарушает законы рода. Вообразите муку островитянина-отца, чей сын был «перекован». Он должен или скрывать преступления сына, когда мальчик лжет, крадет или насилует женщин в собственном доме, или смотреть, как с него заживо сдирают кожу за его преступления, и горевать о потере наследника и уважения других домов.

К тому времени, когда пираты красных кораблей начали совершать набеги на наши берега, они подчинили себе почти все Внешние острова. Те, кто открыто противостоял им, погибли или бежали. Остальные неохотно платили дань и, сжав зубы, терпели бесчинства тех, кто стоял у кормила. Но многие охотно присоединились к пиратам, окрасив корпуса своих кораблей в красный цвет, и никогда не подвергали сомнению то, что делали приверженцы культа. Похоже, что эти новообращенные происходили в основном из подчиненных домов, у которых никогда прежде не было случая подняться на высшие ступени общественной лестницы. Но тому, кто правил пиратами красных кораблей, совершенно не было дела до предков человека, если тот сохранял непоколебимую преданность культу.