скачать книгу бесплатно
Неяркое солнце в лёгком миноре
Елена Хисматулина
Книга «Неяркое солнце в лёгком миноре» – сборник повестей, написанных в жанре современной прозы. Главный герой произведений автора – время, знакомое читателям, прожившим девяностые, встретившим кризисы двухтысячных и продолжающим жить сегодня. Читатель, следуя за повествованием, вдруг осознает, что не отделяет себя от происходящего, что знает и понимает написанное так, будто события происходили с ним самим. Это время проглядывает где-то на втором плане. Наше непростое время в лёгком миноре.
Неяркое солнце в лёгком миноре
Елена Хисматулина
Все персонажи являются вымышленными. Любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.
© Елена Хисматулина, 2016
ISBN 978-5-4483-3168-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Из всех литературных жанров больше всего люблю рассказы. Короткие, емкие, в которых трех-пяти страниц достаточно, чтобы изложить всю историю. Они рождаются без ненужных подробностей, не отвлекают от сути, не требуют уточнений, удерживают внимание читателя на первом плане, не пуская дальше, вглубь. А зачем? Если вы хотите возражать, дискутировать, предлагать иное суждение – расскажите свою историю, только и всего.
Любовь моя осознанная, прочувствованная. Рассказы проклевываются в голове легко, сами собой и всякий раз, как только возникает действо общения людей друг с другом. То на обеденном перерыве разговоришься о семье, детях, вчерашних телевизионных новостях, а в результате маленький рассказик уже поднимает над головой ушки. То с подругами в кафе закатишься, нахохочешься до слез, просто так, от счастья «обладания» друг другом, а из этого «ничего» рассказ сам собою ложится на бумагу. В «Одноклассниках» вечерок повисишь, знакомых выудишь из дальней-долгой своей судьбы, а у них, оказывается, за это время целая жизнь состоялась. Ты о ней не ведал ничего и теперь, спустя двадцать пять лет, будто увлекательный рассказ читаешь – взахлеб. Вот такие они, мои незамысловатые рассказы.
Но иногда, крайне редко, истории начинают протестовать против малых форм. Им тесно, неуютно, и литературный слог (откуда бы ему взяться?) вдруг требует должного к себе отношения. Во всяком случае, надеется быть выслушанным. Тогда рассказ расплывается в повесть или даже пьесу, декорации которой я представляю себе весьма живо. Если такое «дитя» появляется в твоей литературной копилке, не любить его уже не получается. Ну гадкий утенок, ну крупнее своих пушистых собратьев, а вдруг переродится в лебедя? Эта смутная, потаенная надежда – единственное оправдание многочасовым трудам, положенным на написание, творческие муки, поиски и разочарования.
Неяркое солнце в легком миноре. Пастельные тона. Отсутствие мексиканских страстей, любви до отрицания себя, трагедии до крови из томатного сока. Отсутствие протеста против власти и вообще протеста в привычном понимании слова. А лишь понятное каждому ежедневное, рутинное преодоление себя, которое заставляет утром подниматься на работу, а вечером разбирать уроки младшей дочери в дуэте с помешиванием булькающего в кастрюле супа. Ничего героического! Ничего героического? Ничего героического…, но это и есть жизнь.
Плохой-хороший
Мне ровно сорок и ни одним днем меньше. Женское кокетство? Вряд ли сорокалетие можно принять за кокетство, хотя выглядеть при этом не обязательно на сорок. Мне сорок потому, что я ощущаю это каждой клеточкой своей памяти. И память моя жива, отзывчива, полна красок и нового мироощущения. Мне сорок, а потому хочется начать растрачивать воспоминания, выкладывая их на белый лист. Я наконец получила это право и хочу быть мотовкой, кутилой, транжирой. Я просто хочу рассказать о том, что было и есть, о том, что пока помню, но боюсь когда-то забыть, о том, без чего я была бы не я…
* * *
Девяносто первый год. То есть, конечно, одна тысяча девятьсот девяносто первый. Мне двадцать два. Свежо полученное в начале лета высшее образование, я совершенно не замутнена опытом и готова предложить себя миру: «Берите, я полна сил, возможностей и надежд!» Но это мало кому требуется. России некогда, она не успевает разбираться со своим наследием, разбросанным по бескрайним просторам. Я оказалась без зоркого «родительского» глаза. Нет, родители-то за мной следят и очень ответственно. Я образно выражаюсь. Стране пока не до меня. Я начала учиться в вузе, когда ей все было понятно. И даже где-то в больших перспективных планах мне отведена была маленькая клеточка. На меня был заказ, как на многих других молодых специалистов нашего профиля. Но прошло пять лет. Мне дали диплом и с ободряющей улыбкой подтолкнули на путь великих свершений. Я была доверчива и горда возложенными на меня надеждами, но как только покинула стены вуза, двери за моей спиной плотно закрылись.
В какое бы время вы ни жили, какие бы цели ни вели вас вперед, какие бы правильные книжки вы ни читали, последуйте моему совету – никогда не говорите своим детям, что человек рожден для созидания. Даже если вы по-прежнему так наивно полагаете. Я вышла в жизнь именно с такой дурацкой установкой и оказалась перед выбором – рынок или ларек. В тот год ничего другого, более перспективного и прибыльного, судьба не предлагала. Нет, если уж говорить совсем честно, то был вариант еще НИИ с укороченным и неоплачиваемым рабочим днем. Но созидания там не было вовсе, поэтому, узнав о вакансии секретаря в коммерческой фирме, я решила не обременять больше Страну своими проблемами.
Войти в курс дела оказалось несложно. Меня окружали такие же пришлые люди, поэтому быть некомпетентным в принципе не удавалось. Просто в тот период было утрачено само понятие компетентности. Я успокоилась, освоилась и, прочитав две скромные брошюры по документоведению, сочла себя вполне соответствующей должности. А получение в персональное пользование компьютера расценила как знак свыше.
Не надо думать, что я дурачусь. Все так и было. Вступив на путь преобразований одной из первых, проработав полгода, я стала весьма успешным человеком в глазах сверстников. А зарабатывая приличные деньги, обеспечивая тем самым родителей и бабушку, приобрела законное право голоса. Детские мозги, правда, не позволили распорядиться им с умом, поэтому выхлопотала я себе самую бесполезную, как сейчас понимаю, привилегию – курить, не прячась от родителей. Иногда. Сейчас, вспоминая историю своего взросления, я всегда улыбаюсь. Как серьезен был семейный совет, как настойчива и энергична я, как рассудителен отец, который в итоге постановил: «Если это неизбежно в новой жизни, если тебе это необходимо для уверенности в себе, кури, но с умом»…
* * *
Какие необыкновенные времена, какие головокружительные карьеры, какие непредсказуемые последствия и какой густой осадок трагедий! Революция семнадцатого года была колыбелью образца «человека советского». «Дитя» не выдержало возложенного на него бремени ответственности, идеологической зашоренности и бесправия. К концу столетия ему непреодолимо захотелось потреблять, владеть и влиять. И все покатилось по наклонной плоскости. Перемешались принципы и понятия, сместились акценты, перевернулось сознание. Мы все надолго потеряли ориентиры, утратили духовность, забыли заповеди. Хорошее ошельмовали и признали негодным. Что считали позорным, назвали достоинством. Жернова все крутились и крутились, перетирая в пыль уроки истории. Они не были нам нужны. Мы впервые осознанно строили свой новый мир. Как умели и чего были достойны, простите…
* * *
О возможном появлении в нашей не очень крупной, но неплохо зарабатывающей фирме нового солидного человека я поняла из телефонного разговора шефа. Впервые наблюдала волнение в его глазах и уловила нотки пиетета… Господи, о чем это я? Шеф таких слов не знал и терпеть не мог в разговоре, потому что они напрягали его незамутненное литературными глупостями сознание.
Шеф с придыханием частил в трубку, отирая крепкую потную шею и бахвалясь, что завладел такой «штукуевиной», как Виктор Андреевич. Конкуренты могут заказывать Шопена на дом! Более красноречивой характеристики не требовалось. Довольный, взволнованный до пота шеф – это не характеристика, это «Оскар»! Я с интересом ждала появления оригинала.
Неделя заканчивалась, а чуда так и не случилось. Мне стало скучно. Зачем ажурные колготки со среды по пятницу, ангорская кофта с гроздьями бусин, туфли на шпильке? Я устала ждать и устала быть неимоверно красивой всю эту неделю.
Во второй половине дня, когда пятница уже не была по сути пятницей, а становилась кануном субботы, резкий телефонный звонок дернул меня в кресле. По чулку скользнула стрелка – трехдневная зарплата на помойку.
– Ерш твою маман, – с этими словами я «любезно» подняла трубку.
– Вы, судя по всему, брюнетка? – глубокий низкий голос потянул меня в свой омут.
– Почему-у-у-у? – я попыталась выпутаться, но последняя «у» уже поддалась и увязла, спускаясь на октаву ниже.
– Только брюнетки бывают так «приветливы» по телефону.
Если предположить, что мужчина не хотел меня обидеть, то я настаиваю – обидел. В своем мощном, густом голосе властителя саванны он просто бесследно растворил мой писк глупой крашеной брюнетки.
По природе я никакая. Не блондинка, не брюнетка, а так, не понять что. Мышь. Пока контора окончательно не определилась с неформальными лидерами (шеф не в счет), я, успешно маскируя мышиный цвет, почти профессионально исполняла роль брюнетки. Что это значит? Все, и главное, стиль поведения. Пользуясь данным мне должностью правом требовать исполнения воли руководства, капризничала, заставляла переделывать документы, требовала дополнительных согласований. И не потому, что была стервой. Просто это способ выживания офисного планктона. Хотя в девяносто первом такое понятие еще не вошло в обиход. Принцип прост – заставь считаться с собой, выстави коллегу небезупречным, но вовремя кинь спасательный круг: «Я подожду, пока Вы исправите цифры. Шефу докладывать не буду, но поторопитесь». И все – он твой. Он обязан, зависим, порабощен. Я знала эти игры и умело использовала, но для убедительности образа необходимо было стать еще и брюнеткой. А сегодня обладатель редкого по глубине и гипнотическому влиянию голоса, поймав врасплох, раскрыл меня легко, как семечку. Истинная брюнетка не спросит, как глупая гусыня, «почему-у-у».
– Я хотел бы переговорить с Савчуком.
– Боже мой! Какое счастье, что Вы позвонили нам сами! А Савчук-то как хотел бы переговорить с Вами!!! – мысли в секунду обозначили суть того, что следовало бы сказать в ответ на его уверенное «я хотел бы», потому что, медленно произнося слова, тяжело справляясь с мощью собственного голоса, мужчина ничего не просил. Ему незачем было это делать, он просто организовывал нашу работу так, как ему было удобно. У меня не было никаких внутренних сомнений, что Савчук не сможет оказать сопротивления этой чуждой нам воле, и, как жертвенная овца, поплелась с докладом в кабинет. Сообразить и просто перевести звонок на шефа я не смогла. И не надо меня строго судить. Никто, никто не смог бы этого сделать.
Шеф посмотрел нехорошо. Обычно мне доставало ума улавливать его настроения и не лезть на рожон. Это позволяло держать сабли в ножнах и сохранять покой границ. С остальными сотрудниками он не был столь щепетилен – случались казусы. Попадание «под руку», отсутствие, когда «как без рук», каралось шефом бескомпромиссно. Сегодня на заклание шла я.
Ноздри шефа ожили и начали раздраженно вздыматься, как меха в кузне. Глаза потемнели, и из зрачков на меня глянуло скорое возмездие. Чтобы найти достойное моей глупости имя, шеф замешкался на четыре долгих секунды. Этого оказалось достаточно, чтобы успеть вставить: «С Вами хотел бы переговорить…» Дальше сказать было нечего. Я не спросила у звонившего, ни кто он, ни по какому вопросу, договаривался ли предварительно о телефонном разговоре именно в пятницу. Брови шефа, съезжавшие в это время на переносицу, вдруг остановились, в глазах мелькнула растерянность. Некрасивой, грубой, крестьянской рукой он суетливо задергал над телефонной трубкой.
– Линия! Какая линия?
– Вторая, – ляпнула я первое, что пришло в голову. Хотя какая может быть линия? Она у нас одна, была и есть. Самая что ни на есть простая прямая линия «я – шеф», «шеф – я».
– Хорошо. Иди, иди скорей и дверь, дверь закрой, – шеф стремительно смял в огромной лапище смешную, бирюзового цвета телефонную трубку.
Я вытекла в приемную…
* * *
Про его чумовой телефон стоит рассказать отдельно. Шеф во всем был таким. Дамский, ярко бирюзовый телефончик я заказывала в комплект к своему такому же бирюзовому креслицу. Представляете, чего это стоило на фоне черных (по блату «черных польских») телефонных аппаратов того времени! Мой крупногабаритный шеф, как варан, чуть прикрыв глаза, не проявляя видимого интереса, отслеживал любые изменения на территории обитания. Броское, стильное, профессионально адаптированное для секретаря креслице он пропустил, по всей вероятности, только из-за явно не подходящего размера. А телефон упер в свою нору, как только увидел его еще не полностью распакованным на моем столе. Это был, пожалуй, единственный случай, когда я готова была первой развернуть военные действия. Но шеф применил хитрый тактический ход – вызвал к себе и, поглаживая короткопалой лапищей телефон, накидал ряд несрочных поручений. Оставалось понять, что целью приглашения меня в кабинет было одно – желание четко обрисовать границы своей собственности. Уступать он был не намерен.
«Да подавись ты, ящерица», – подумала я и вышла из кабинета.
Впоследствии он должен был не раз пожалеть о содеянном. Каждый приходящий, при ком шеф демонстрировал свою цивилизованность и демократичность, советовал шефу отдать телефон секретарю. Мол, так составится комплект в приемной, будет «зашибись». Шеф делано улыбался, обещал подумать над хорошей идеей, а проводив посетителя, сжимал крепкие челюсти, уносился в свой кабинет, как разъяренный боров, и долго бурчал оттуда, чтобы я сдала кому-нибудь свой «стульчик» и сидела бы, как все, в нормальном сером кресле.
Он был жаден до всего нового и необычного, как все обездоленные в раннем детстве. У него были какие-то родители, но ничего свыше пирожка «с повидлой», окрошки на полузабродившем квасе и картошки дважды в день отпрыску не полагалось. Семья была простая, если не сказать примитивная. Денег в доме не водилось. В праздники и по выходным скорее пол-литра могли внести в семью настроение. А все эти «крем-брюле с антрекотами», как рассказывал впоследствии шеф, считались буржуазным соблазном, которому не место в простом пролетарском доме.
Дорвавшись до денег, шеф не мог наесться ими, насмотреться на них, навладеться до отрыжки. Неприлично любил подарки, ждал их к праздникам, по любым незначительным поводам и абсолютно не терпел несправедливости по отношению к себе – все новое, необычное, пусть даже копеечное, но диковинное должно было быть только у него одного. Такая натура…
* * *
Спустя минут десять шеф выполз в приемную «в новой коже». За время короткого телефонного разговора он преобразился до неузнаваемости – сиял, был необычайно доволен, потирал сытое брюхо. Мне редко приходилось видеть его в столь благостном расположении духа.
– Санька, – это он меня так называл, на самом деле я Александра, – распорядись, чтобы подготовили место для нового сотрудника. Ты не представляешь, что это за человек! Это находка, это наша броня! Теперь мы таких дел наворотим, что дух захватывает! А маркетологов сраных – в коридор, все одно толку нет. Кабинет привести в порядок, стол там, компьютер новый, ну сама знаешь. Пепельница чтоб на столе была. В понедельник сам проверю.
– Пепельница? – туго соображала я.
Здесь надо сделать пояснение. Шеф не курил и дыма сигаретного не выносил на дух. Я перешла на тайное курение в нерабочие часы. Первую, и ее же последнюю, утреннюю сигарету выкуривала до восьми ноль-ноль. Если позже, шеф с порога улавливал запах табака, и тогда день уже не казался мне томным. А тут пепельницу в кабинет. Дела!
* * *
В понедельник все складывалось против меня. Трамвай встретился на рельсах с «москвичом». Я рванулась к автобусу, не успела, и галопом, проклиная брусчатку центральной площади и тот день, когда мне впервые пришлось приступить к каждодневному изнурительному секретарскому труду, понеслась в сторону родной конторы. Пробегая мимо ларька «Союзпечать», краем глаза выхватила в свалке «колониального» товара здоровущую пепельницу.
«Ерш твою маман! Как я могла забыть о ней?» – лихорадочно начала скрести по дну сумки, нашарила кошелек и, упав на спину страждущему до «Комсомолки» гражданину, выпалила в окошко киоскеру: – Пепельницу мне.
Работница точки мелкой торговли вопросительно посмотрела на «комсомольца». Я даванула ему на спину посильнее, и он сдался: «Обслужите уж девушку, видно, торопится сильно». А мне, не поворачивая головы, с мольбой в голосе: «Девушка, освободите мой позвоночник! У меня серьезная травма… три года назад была. Я корсет восемь месяцев носил».
Действительно, чего я легла на этого хлюпика? Пришлось немного отступить и ослабить давление на его травмированную, измученную корсетом спину. К тому моменту продавщица подтянула к окошку пепельницу.
– С Вас триста рэ, – не удивила меня очередным скачком цен продавщица. Это полгода назад я, возможно, зарыдала бы от бессилия и безденежья. Триста рэ – месячная зарплата моих родителей вместе взятых! Но это было полгода назад. А сейчас я постепенно свыкалась с мыслью, что зарплата в две с половиной тысячи оказалась мне доступной и виделись даже перспективы роста.
– Грабеж, – икнул «комсомолец».
– НЭП, – хихикнула киоскерша.
Они были уже из разных классов, по разные стороны баррикад. Угнетатель и угнетаемый, буржуй и пролетарий. А все потому, что мужчинка трудился на благо науки, судя по внешнему виду, а продавщица осваивала азы предпринимательства.
Я выгребла все, что было в кошельке. В последнюю минуту спохватилась и утащила из мятой денежной кучи полтинник. Он был явным перебором, а хищная киоскерша поглотила бы его вместе с остальными купюрами, не глядя мне в глаза.
– Девушка, пепельницу возьмите!
Я протянула руку, но продавщица предупредила:
– Двумя руками держите, тяжелая.
Не то слово! Монолит! Я отползла от ларька, запихнула пепельницу в сумку и уже не так резво преодолела финишную дистанцию до здания фирмы.
Шеф не обманул. Как новый рубль, сияя и переливаясь в лучах утреннего солнца, он сторожил приход Виктора Андреевича. Я пришла первой. Шеф набрал в легкие воздух, чтобы звуковой волной снести меня с красной ковровой дорожки, которую мысленно расстелил от входа, но я сразила его пепельницей. Образно выражаясь, конечно.
Когда я достала ее, тяжелую, как моя зависимая судьба, шеф потеплел.
– Это ты правильно, Александра. Неси в кабинет. Солидная вещь.
«А то! Мрамор, батенька! Монолит!» – подумала я и потащила «монумент» в кабинет маркетологов. По дороге вспомнила – бывший – и тут же лицом к лицу столкнулась с униженным и отлученным начальником отдела маркетинга. Пятничный эпитет шефа по отношению ко всей его команде я тоже вспомнила, но сплетничать не стала. Подумала только: «Почему это маркетинг сраный? Раньше незаметно было».
На столе было чисто убрано, ни пылинки, ни напоминания о прежних владельцах. Пепельница легла всей мощью рядом с письменным прибором. Я полюбовалась ее убожеством и вышмыгнула из кабинета. В коридоре уже слышалось восторженное кудахтанье шефа и бас Виктора Андреевича. Пришел…
* * *
Что-то определенно мышиное было в ту пору в моей натуре. Я заметалась по приемной, на ходу переобувая туфли, поправляя съехавшие к лопаткам плечики под кофтой и сгребая в ящик стола стопку небрежно брошенных, подписанных шефом платежек. Не прошло и десяти минут, как в приемную заглянул первый любопытный.
– Не знаешь, Александра, кого там шеф приволок? Рокот в коридоре стоит, работать невозможно.
– Ты, Юрочка, мнение при себе бы попридержал.
– А что?
– А ничто. Человек к нам пришел на работу. Новый. Солидный. И, как видится, все вместе для шефа мы стоим меньше мизинца этого господина. Так что делай выводы. Может, еще успеешь.
Юрочке дважды объяснять не пришлось. Он скумекал все правильно и растворился в мгновение ока. Успел до того момента, как дверь приемной отворилась и шеф, небрежно бросив в мою сторону: «Это мой секретарь. Александра», пригласил гостя в кабинет.
Глядя на Виктора Андреевича, я поняла, откуда берутся такие голоса. Передо мной стоял высокий, крупный, статный мужчина лет пятидесяти пяти со слегка вьющимися, великолепно лежащими волосами, крупной головой, тяжелыми верхними веками и глазами старого сенбернара – немного красными, печально умными, все понимающими. У такого мужчины не могло быть высокого, нервно-капризного тенора или хотя бы бархатного баритона. Здесь мог родиться только бас, от которого у любого находящегося рядом тяжело бухала грудная клетка.
– Здравствуйте, Александра, – со всех углов приемной лавиной обрушился на меня звук. – Я впервые оказался неправ. Вы действительно не брюнетка.
Маленькие глаза шефа заметались на просторной физиономии. Он что-то пропустил в наших взаимоотношениях с Виктором Андреевичем и испугался, что пропустил важное. Надо было немедленно вернуть себе внимание гостя, и шеф брякнул:
– Она брюнетка, Виктор Андреевич.
– Нет, Александра у нас шатенка. И это ей идет гораздо больше, чем мрачный, слишком грубый для нее черный цвет.
Этим же вечером я перекрасилась и никогда больше в своей жизни не возвращалась к образу брюнетки…
* * *
В первые несколько недель Виктор Андреевич почти не выходил из кабинета шефа. Я периодически заглядывала к ним, предлагая густой, сладкий, как патока, чай, кофе или занося бумаги на подпись. Шефа всякий раз заставала пишущим, рисующим схемы на больших листах белой бумаги или говорящим по телефону. Но создавалось впечатление, что за всеми его телодвижениями стоит мысль Виктора Андреевича, который придирчиво и строго инспектирует шефа, а тот старается изо всех сил, но подозревает – результат не выше тройки.
Спустя месяц с хвостиком их настороженный на крупную дичь капкан сработал. Перед этим Виктор Андреевич с шефом два дня отсутствовали в конторе, а тут приехали после обеда. Шеф был навеселе и будто светился изнутри. Потребовал подать виски, коньяк, бутербродов. Дюжие ребята-охранники затащили следом несколько картофельных мешков. «Ботву» рассредоточили по сейфам, ребята вышли довольные – шеф не поскупился. Виктор Андреевич посидел в кабинете еще с полчаса, появился с черной кожаной папочкой подмышкой, попросил меня принести чаю и не торопясь отправился в свой кабинет.
У нас не принято было подавать чай работникам конторы. Даже начальникам. Но для Виктора Андреевича я делала исключение. И не потому, что он как-то по-особенному просил меня об этом. Я сама готова была предлагать свои услуги – такой это был человек.
Следом за Виктором Андреевичем из кабинета вывалился мой начальник. Он был уже сильно нетрезв, мимика и слова искаженно отражали его глубокий мыслительный процесс. Он что-то нечленораздельно промычал, глупо улыбнулся, пустил слюну и, наконец, плюхнулся в одно из широких, низких кресел. Смотреть на это неформатное существо было противно. Он, как и большинство начальников его типа в сходном состоянии, что-то силился приказать, потребовать, тут же молол чушь о своем величии и могуществе. Но временная потеря координации и сил не позволяла ему быть поистине ужасным. Я молча приготовила чай, а когда поставила его на поднос, чтобы отнести Виктору Андреевичу, шеф вскинулся:
– Куда-а? Начальнику… Ты должна только начальнику… Чай – дерьмо. Водки давай. И рядом сядь, выпьем…
– Виктор Андреевич просил принести чай.
– Виктор… Андре-… -ич? – лицо шефа стало глупо-умильным. – Неси, ему неси. Скажи, я приглашаю к себе. Нет, сиди, я сам отнесу чай. Сиди, работай.
Я попыталась защитить поднос, но побоялась, что пьяный шеф рванет его на себя и опрокинет горячий сладкий чай. На свой дорогущий пиджак или на меня – один черт, обидно…
* * *
Обсуждение инцидента, в лежку уложившего всю контору, продолжалось несколько дней. Встречаясь в коридорах, сотрудники перешептывались одними губами, при виде шефа отводили глаза с пляшущими чертиками, а за спиной едва удерживались от хохота. Он тогда все-таки вывернул чай на себя. Обжегся и, как ошпаренная свинья, долго визжал и бился у закрытого кабинета Виктора Андреевича. Шеф молил пустить его, что-то пьяно гундосил и признавался в любви Виктору Андреевичу и его необыкновенным мозгам. А кабинет был пуст. Его хозяин, как потом поведал мне охранник, ушел с работы раньше и уже не обещал вернуться – пятница. Не знал этого только шеф. Липкий и непонятый, он встретил субботу в конторе, на диванчике для посетителей, прикрытый безнадежно испорченным пиджаком и с тяжелым похмельным синдромом. Все клиенты, посетившие фирму в пятницу во второй половине дня, и подчиненные, вечером покидавшие контору на выходные, с интересом и смехом наблюдали трогательного, примостившегося на маленьком диване шефа, в винном угаре и сладких снах забывшего на время свой венценосный статус…
* * *
Весть о том, что шеф с Виктором Андреевичем ободрали конкурентов и увели из-под носа огромную партию автомобилей «Жигули» по ценам советского периода, вмиг облетела фирму.
Настойчивые и бескомпромиссные попытки разборок не удались. Виктор Андреевич выезжал с шефом и парнями из безопасности на «стрелки», подписывались и переподписывались какие-то бумаги, конкуренты скрипели зубами, но что бы ни предпринимали, все только усугубляло их положение. Против братвы работал профессионал – юрист и бывший прокурор, человек знающий, умелый, умный и решительный. Такой, какого анархическая малограмотная «деловая» среда девяносто первого не могла ни опередить, ни обыграть, ни разгадать…
* * *
С некоторых пор я пользовалась особым расположением Виктора Андреевича. Почему – не знаю. Возможно, способствовал мой возраст – в семье у Виктора Андреевича было трое детей, один из которых старше и двое – практически мои ровесники. А может, моя полная преданность и нескрываемое обожание в глазах были приятны и даже лестны ему. Со своей стороны признаюсь, для меня никого замечательнее Виктора Андреевича в тот период не существовало. Его появление на фирме внесло ясность и установило паритет сил – он, а потом все остальные. Равных Виктору Андреевичу быть не могло. Я успокоилась, перестала выпускать иголки, защищая свое место в сообществе, и стала вполне нормальной работящей и неглупой секретаршей.
