скачать книгу бесплатно
– Я никого не видела ни в доме, ни рядом.
– Я тоже не вижу – лишь чувствую.
Элли решила закончить непонятную беседу, а Мари продолжила:
– Не знаю, сколько ей сейчас лет, но, наверное, она уже повзрослела, хоть призраки вроде так не могут.
– Кто? – Элли подумала, что теряет не только нить разговора, но и свой бедный разум.
– Моя сестра. Я же говорила: я её иногда слышу.
Элли показалось, что девушка сейчас заплачет, и она потянулась взять Мари за руку, но, увидев, что лицо той напряглось, сделала вид, что гладила цветы, и отпрянула.
Но Мари внезапно, в ужасе, вытягивая дрожащие руки, посмотрела пронзительно в глаза Элли, доставая до самых глубин… неожиданно сама бросилась навстречу и крепко-крепко прижалась к плечу.
– Элли! Ты не понимаешь… Я здесь чужая! Чужая! – трясясь всем телом, сдавленно закричала Мари.
Девушки обнялись ещё сильнее и просидели беззвучно несколько минут.
Элли боялась отпускать Мари, и неизвестно, сколько бы ещё прошло времени, если бы не пронзительный голос Филиппы, зовущий Птичку помочь в кухне.
Глава 3
На кухне витал пряный, насыщенный аромат. Главный красавец-пирог оставался пропитываться яблочно-лимонным кремом; пулярка, истомившаяся до готовности, была обмазана соусом и помещена обратно в шкаф для приобретения хрустящей корочки; уже подоспевал и гарнир.
– Где пропадала, Птичка? Опять замечталась, напевая вместе с дроздами, а про бренный мир наш с запечённой фаршированной курочкой и забыла?
– Мечты, Липпи, – для детей; а петь я не очень люблю, я тебе сто раз повторяла. Я была с Мари.
– Вот и новость хорошая наконец-то заблудилась в седине моей! Значит, мисс не устояла перед осенним солнышком и всё-таки выбралась из своей тёмной комнаты цветочками развлечься?
– Значит. Но весёлой я бы её не спешила называть…
Элли не договорила: Бетти вбежала на кухню.
– Филиппа, зал я подготовила: свечи на местах, стол я передвинула, занавески, приборы, ноты Элли – всё готово. Что с ужином?
– Не волнуйся, мы скоро управимся. Пара последних штрихов – и вкуснотище-натюрморт будет докончен: хоть в музей неси всем на радость – со скатертью умяли бы! – хохотнула кухарка, умеренно громко при Бетти.
– Мари была совсем грустна, – делилась Элли. – Она рассказала о смерти сестрёнки и матери. Едва сдержалась, чтобы не заплакать.
– Заплакала?! – удивились женщины вместе, а Бетти продолжила: – Это очень странно.
– Почему же, Бетти?
– Никто не видел, чтобы Мари когда-нибудь плакала. Она как будто не может этого.
– Да, – подхватила кухарка, – не умеет, что ли.
– Я пыталась успокоить её как могла, позвала на совместный ужин, и в знак благодарности она согласилась, – добавила Птичка.
Женщины переглянулись. Липпи чуть-чуть замедлила движения, как бы что-то обдумывая, а у Бетти напряглись скулы.
– Бедная девочка! – первая всколыхнула тишину няня. – Столько лет позади, а воспоминания и не собираются покидать её головку. Много, много перенесла в детстве, и сейчас несладко. Ох уж и судьба! Кому такой пожелаешь? Помню ещё малышкой её: глазёнки чистые, ясные, как весенний месяц. Живая, прыткая, шмыгает туда-сюда по саду, щебечет с кем-то, словно в прятки играет.
– Не преувеличивай, Филиппа, – сказала Бетти, пристально следя за реакцией Птички, которая с явным интересом ловила каждое слово, – при ней первый раз ведь речь зашла о жизни Мари без обиняков. – Ей лет шесть-семь уже было, как ты переступила порог этого дома работать няней Элли. Да, тогда твою Птичку и удочерили. Но по мне, Мари уже в то время начала замыкаться в себе. Уже года четыре минуло с трагедии Мэгги – сестричку для своей дочери она потеряла. А когда мать становится смурна и задумчива, тогда и дети, очевидно, перенимают их состояние. Я слышала не раз, как подруга с Анной делилась ужасными мыслями о будущем: жить она не хотела, а Мари могла краем уха уловить об этом. Подсознательно и маму, возможно, боялась потерять. Чувствовала она, что мама о мёртвом младенце всё больше думала, а не о живом. Жила как чужая.
А потом и вовсе горе – смерть и Мэгги не пощадила. Слишком уж она себя износила страданиями, как миссис Пёрк рассказывала: бледная вся стала, худая. А потом общество какое-то в то время стало чрезвычайно популярным. Спиритическое, что ли, называется. Хотела она любыми способами связь не терять со своей второй дочкой, а в обществе том, ходят толки, такое творят, что те, кто умер, приходят к ним и вещают через «проводника».
– Какого «проводника»? – не уловила няня.
– Медиум. Человек-проводник. То есть тот, кто призраков в себя приглашает. Ну, как Мари наша производит сеансы – как у них это зовётся. Думается мне, она у Мэгги насмотрелась этого всего, и… то ли чтоб на мать больше походить, то ли на самом деле обе они способность ту имели, а может, по книгам нашла себе отдушину в горе своём, – и принялась осваивать эту мудрёную науку сама. Да и теперь никто не мешает ей верить в то, что сестрёнка рядом с ней. Вроде как говорит она через Мари с нами, или мама её, но в любом случае сама она утверждает, что не помнит таких разговоров. Но сами моменты общения и близости дают ей силы жить дальше. После того, как осталась она сиротой…
– А где же её отец? – перебила Птичка.
– Так его вроде бы вовсе не было, – вмешалась Филиппа, чтобы быстрее дослушать рассказ Бетти. – Молод был, не до жены с детьми ему стало – и скрылся.
– Именно, – подтвердила вторая. – Так вот, как осталась она сиротой и стала с возрастом осознавать случившееся, лет эдак в десять, бедный ребёнок не выдержал и хотел с собой покончить. Напилась таблеток и чуть не отошла, если бы не твой крик.
Она посмотрела в сторону кухарки.
– Я помню, – подхватила та, – залетаю в ванную комнату, а там – и сказать страшно… Тут меня испуг и взял! Давай приводить её в чувство, а она – не духом… Но бог миловал. Насилу врача потом дождались, и дело пошло помаленьку в гору.
– С тех пор, – продолжила Бетти, – и твердит, что дар открылся, и другой мир ей ведом стал.
– Комнату себе выбирала сама: дальнюю, с бокового левого крыла, где раньше и останавливалась, когда Мэгги приезжала к миссис Пёрк погостить. Над комнатой твоего отца. Только мистер Пёрк мог её рассмешить и вселить энтузиазм к прогулкам. А теперь комнатка та одна в том крыле жилая, чего она, видимо, и желала.
В правом крыле снизу жила Лили, прямо над ней – Анна; рядом с Анной ближе к центру особняка, почти над парадной дверью – Элли; там же, но на первом этаже – прислуга.
– Быть может, найдёте друг в друге чего родственного по душам, – добавила няня. – Глядишь – тучи над этим домом и разойдутся. Как говорится, горя напьёшься – и счастья дождёшься… или, может, понедельник пришёл – дождик прошёл… так, что ль, Бетти?
– Нет сада без сорняков, – вскользь поправила её мажордом, глядя через окно в сад. – Ну да ладно, давайте накрывать в зале.
Бетти ходила из кухни в зал и обратно, перенося салатницы, соусники, тарелки, салфетки и остальное; няня с Птичкой переместили пулярку в гусятницу и с другими блюдами отправили к большому накрытому столу.
Проделывала Элли это отвлечённо, была снова в своих мыслях: «Слишком уж много мистики – надо бы хорошенько разобраться. Мари действительно близка мне, но смущает своей картиной мира: либо намеренно искажённой выдумкой, либо невинной запутанностью из-за непосильных проблем.
«Я словно чувствовала, что ты придёшь», «трефовый паж мне и подсказал, что ты придёшь», – что же это?
Я знаю, что тайное место в саду не видно никому: окна второго этажа смотрят на сад только мои (мамины выходят на другую сторону) и Мари. Я думаю, несложно даже при закрытом окне наблюдать через щель меж занавесками, и, при замкнутом образе жизни, она, как и я, наверно, подолгу может погружаться в рассмотрение пейзажей. И при всей этой монотонности не обратить внимания на меня, гуляющую по саду и сидящую длительно на любимой скамейке, довольно трудно.
Также при желании можно без труда запомнить, что свободна я в одно и то же время, и прийти туда раньше меня, чтобы удивить.
Но если она так хотела, то внимательно следила бы за моей реакцией, чего не было. Так… Как она подгадала время – ясно как день, но зачем она ждала меня?
Неужто просто ради поддержки посчитала меня теперь достаточно взрослой? Может, из-за замкнутости нашла такой необычный способ ближе подружиться или просто таким способом притягивает к себе внимание?..»
Вопросов снова становилось больше, чем ответов. Мысль дальше не шла, поэтому Элли дала себе передышку, погрузившись в атмосферу наступающего вечера, и представила, как играет свою подготовленную сонату. Настроение поднялось, а аппетит всё ближе подкрадывался к желудку от горячих густых овощных и мясных запахов, окутавших стол.
Время ужина пришло. Бетти отправилась за миссис Пёрк, а Элли с няней – за сестрой.
* * *
Вечерняя поволока вылезла из-за картин, расстелилась по полу; пробежалась вдоль сада, приказав обитателям цветочных кустов угомониться и готовиться ко сну, а потом вытолкала наконец покорное солнце за горизонт.
Под последние блики угасающего дня Элли подкатила Лили к столу, лицом к ласковому рдяно-шафранному закату, и отправилась разжигать многочисленные свечи. Филиппа раскладывала по тарелкам кушанья, зная наизусть вкусы каждого, но оставляла свободное место на случай, если пожелают попробовать что-нибудь новое. Анна вошла в зал с прямо поднятой головой, но слабо опущенные плечи выдавали некую наигранность облика, за ней – Бетти, но уже со строго выдержанной осанкой и чётким, чеканным шагом.
Усевшись за стол, все приступили к трапезе: Бетти с Филиппой с одного края, и как бы с небольшим промежутком – мать с дочерьми. Через минуту дверь тихонько приоткрылась, и вошла Мари. Чуть заметно кивнула и приблизилась к своему месту рядом с Элли. Липпи хотела было открыть рот, чтобы, как обычно, подбодрить до сих пор застенчивую девушку, но Анна опередила её, просто сказав: «Присаживайся скорее к нам, Мари», и сделала соответствующий жест рукой.
Птичка внимательно следила за мамой: глаза её были отстранённы, но вкус еды, казалось, удивил её и выиграл бой за довольное выражение лица, которое постепенно становилось расслабленным и в итоге налилось румянцем. Наслаждаясь белым мясом с подливной фасолью, она иногда искоса поглядывала на место у окна, освобождённое прислугой для бесед или танцев. По-видимому, представлялись ей сцены из прошлого. Некогда, при живом Джеке, большая гостиная была полна людей высшего света. Всё, как мечтала с детства Анна, как в романах: пышность атмосферы с шелестом платьев и голосами гостей, достаточно громкими, чтоб группа людей, стоящих в кругу, могла разбирать слова собеседника, а другая, поодаль, не уловила бы и темы разговора; мерное, успокаивающее баюканье фортепьяно под пальцами дочерей высокопоставленных знакомых мужа; треск камина, заполняющий паузы между вальсами; секретики с подружками на чём-то, подобном оттоманке; и всё дальше, дальше уносилась Анна…
Элли помнила рассказы матери о молодости, об их с отцом встрече и принялась перекручивать всё в голове, как бы пытаясь слиться с матерью в эмоциях.
Папу-то она почти не помнила – в тридцать пять сделался с ним удар. Ей и двух лет не исполнилось, но яркие ощущения теплоты, как от Филиппы, успокаивали её. Она точно знала, как сильно папа любил её, сердце так и заливалось восторгом от рассказов няни о нём, о прогулках, сказках на ночь. А потом вспомнилось и самое начало их семьи.
Отец её ещё молодым человеком отправился служить на долгих восемь лет. В то время для военных планов не строилось. Вернёшься ли, увидишь ли хоть глазком родную землю, поцелуешь ли дверь дома своего – кто знал? Война не щадит семьи, а одиночкам иногда больше выходит получить от неё благосклонности. Так вышло и с Джеком. Вернулся он уже умудрённым жизнью, сильным духом мужем, но не утерявшим веры в жизнь. Повидав стольких несправедливо забранных на тот свет, он хотел теперь давать жизнь, поддерживать её, теплить в других, – вот и загорелся он семьёй.
Добрый случай свёл их с Анной – тогда молоденькой белокурой девушкой восемнадцати лет. Так хотелось ей тогда выдернуться из-под тяжёлого крыла родителей, а тут – статный служивый мужчина, напоминавший образ из её смелой мечты! Раздумывать было некогда: весёлый легкий нрав Анны быстро покорил Джека, ценившего простоту в людях и любившего к тому же порыбачить подальше от богатых, увесистых статусами мест, – и свадьба уж была на пороге.
Вскоре ему снова повезло: Анна легко вошла в роль женщины высшего общества, как и подобало семьям, глава которых вернулся с поля брани домой с немалым званием и грудью в регалиях. Соседям было за честь посещать приёмы мистера и миссис Пёрк. В общем и целом, так было принято, потому на людях Джек крепился и носил свой статус по всем нормам, а жене и вовсе это было по душе после голодных и бедных лет в низшем сословии. Так она себя ставила, что никто и серёдкой не заподозрил её происхождения, что, по естественным причинам, скрывалось от других.
Ребёнок в Анне зародился скоро. Джек просто грезил им, разговаривал сквозь живот, будто тот был уже двух- или трёхгодовалый, и люлюкал его не переставая. Роды были тугими и тяжёлыми, врачи определили, что рожать Анне больше будет нельзя, а девочка Лили родилась крепкой и румяной, как калач из печи. Но ближе к году стала она необъяснимо хиреть.
Каждому понятно, как тяжело с больными детьми, да ещё такого рода! Всё больше уставала Анна, и всё больше ложилось забот на плечи Бетти. Плачевный результат был налицо (Элли с состраданием посмотрела на сестру: Анна привычно кормила её с ложки, а та поглядывала то на потолок, то в стол, следуя за движениями матери).
Это был настоящий удар для родителей. Джек держался как мог, а Анна быстро сломалась и впала в депрессию. Боясь за свой и мужа рассудок, спустя четыре года она предложила удочерить «нормальную» девочку, чтобы их мечты о полноценном семейном счастье претворились в жизнь. Он знал: с годами депрессия жены усиливалась, и таяли её лелеемые надежды на обучение Лили, повседневные сплетни дочек-матерей, совместные поездки в свет, по интересным городам, на свадебные хлопоты и внуков, в конце концов, – всего и не сказать…
Джек задумался на время, но постепенно воспрянул, загорелся, как раньше, и дал согласие. Общественное положение мужа быстро продвигало дело – и вскоре одна брошенная родителями малышка обрела всё-таки семью.
Это и была Элли. Ей думалось, что чаяния родителей о дочери были столь сильны, что не только того же пола Анна взяла ребёнка, но и имя, возможно, выбрала схожее для продолжения судьбы Лили, – однако не обижалась, так как ей приставили няню Филиппу.
Она-то и дала многое «отнятое для Лили»: и приголубит, и в груди необъятной утопит так, что слёз уж на детском личике не сыскать потом было, и так займёт любопытными делами, что ребёнку и некогда натруженных взрослых замечать.
Но что хуже всего – мистер Пёрк успел только за хвост мечту ухватить, а оседлать так и не смог. Ослабленные на войне нервы постоянно давали о себе знать, а с «каменной» болезнью дочери и вовсе не отступали; да и вид жены всё туже напрягал ситуацию. Появление Элли дело не спасло.
Однажды не дозвались его к завтраку: Бетти обнаружила бездыханное тело в кабинете на кушетке с не выдержавшим сердцем.
Снова удар. Совсем ослабла нервами Анна после его ухода. Бетти приходилось успокаивать её почти всё время. Неожиданный дождь, заставший в пути, уроненная вилка, из ниоткуда взявшаяся на лестнице «виноватая» ступенька – да, многое могло вывести из равновесия Анну и довести до слёз. Потому при ней даже Филиппа старалась держать язык за зубами и не раз думать прежде, чем открыть рот, хоть и не любила этого.
Воспоминания о беззаботных блестящих раутах давали внутренне отдохнуть Анне, и Пёрк по старой памяти продолжала их устраивать, но больше не с соседями, а в кругу семьи (хотя для поддержания веса и престижа в обществе это ещё нужно было делать время от времени, что Анне уже давалось с большим трудом). Так и сегодня: все обменялись фразами о вкусности ужина, а миссис Пёрк уже доедала свою порцию, что приближало её к любимому моменту таких вечеров – к «светскости».
С ужином было покончено. Анна жестом приказала Бетти перевезти Лили к месту напротив фортепьяно, а сама устроилась в глубоком кресле. Мари садиться не стала, а, облокотившись о стену и скрестив руки, смотрела вполоборота на происходящее. Филиппа, увидев это и искоса поглядывая на Анну, по стеночке, довольно медленно приблизилась к свободному месту, словно кошка к отвлёкшейся добыче, а потом будто разбрелась маслом по обоям, стекла вниз и снова превратилась в человека уже в кресле. При сём зрелище даже «железная» Бетти сдержанно улыбнулась, но тут же отвернулась, чтобы не мешать «успехам кухарки», и расположилась с другой стороны хозяйки, держа коляску Лили.
Мрак съел вторую, не защищённую светом канделябров половину комнаты. Томящее ожидание повисло в воздухе.
Первый удар по клавишам – и все приподняли головы. Сперва жёсткая игра взяла верх, но вскоре привычка занялась руками, а Элли начала окрашивать ноты эмоциями. Невидимый поток заструился по комнате, соединяя порывы и настроения разных людей в один клубок. В такие моменты словно попадаешь в иною атмосферу, облако своих собственных переживаний, скорее даже ощущений. Они скользят по твоему уму, а в руки не даются – кружат мимолётными обрывками. И пока пытаешься их схватить, не видишь ничего вокруг, тонешь в себе всё глубже – и вот уже каждый звук теплотой отзывается внутри, переворачивает душу с боку на бок, вертит под всеми углами в потоке солнечного света.
Элли сидела боком, и когда заметила, что все погрузились в себя, стала поглядывать украдкой за лицами.
По щеке мамы скатилась слеза. Скорее всего, это снова было связано с Лили. Анна утёрла скулу, а Бетти, заметив это, погладила её по плечу и нагнулась к уху. По губам легко читалось: «Успокойтесь, всё хорошо, миссис Пёрк».
Сама Бетти хоть и задумалась о далёком, но всё же не теряла стержень – стояла, словно скала. Что скрывалось за стойким лицом, сказать было тяжело. Годы, проведённые в доме, наполненном горестями, опустились глубокими бороздами на лоб и губы, опередив на десятилетие время.
Являясь приблизительными ровесницами – управляющая хозяйством Бетти и миссис Пёрк, – они не могли бы показаться такими для неискушённого наблюдателя, к примеру, заглянувшего сейчас же в окно: одна пробивающаяся седина, одна сеточка у уголков глаз. Но более полная Анна казалась живее, с угнетённой искрой жизни внутри, но всё-таки с искрой; управляющая же смотрелась больше картонной: было в ней нечто деревянное и с такой облицовкой снаружи, что и предположить о внутреннем содержимом было непросто. Скорее всего, Бетти была не только управляющей хозяйством в доме, но и внутри себя навела порядок ничуть не хуже. Элли дивилась двум достоинствам в ней, обычно не встречающимся вместе: первое – это, конечно, хладнокровие в непредвиденных ситуациях эмоционального и материального характеров, плюс второе – умение эмпатически сострадать. Мнилось, будто она даже в сию минуту сильнее напрягала боковое зрение, следила, всё ли было в порядке с хозяйкой, а не позволяла себе расслабиться и отдохнуть под музыку.
Известно, что такие люди за их вездесущностью постепенно входят в положение, близкое родственному, чтоб остаться в нём навсегда. И действительно: свадьба Джека с Анной – новый член семьи, затем рождение Лили – новые тревоги и заботы, появление Элли и её няни Филиппы, за которой тоже нужен был глаз да глаз, – всё молча проходила Бетти, с выдержкой. Да такой, что каждый подсознательно знал: можно было полностью на неё положиться. Слетела гардина – зовите Бетти, нагрянули гости – Бетти «из ничего» светский приём организует, слеза лишняя пробежалась по чьему-либо лицу – вот и платок Бетти вовремя подоспел. Всё как-то всегда «к месту» от неё было: и слово (когда нужно – жёсткое, а когда приятное); и движения – чёткие до боли, однозначные, точные; и шаг, и слог, и голос (подходивший для общения с повидавшим видом военным – Джеком), тут же могущий засмеяться и поддержать беседу.
Ведь даже Филиппа, побаивавшаяся Анну, при исполнительной Бетти лишь условно держала субординацию, да и ценила её более долгий стаж работы в этой семье и то, что она повидала до её прихода. Уважала она «стальную» Бетти как человека и жалела внутренне. Думала: тяжко ей без деток своих – вот она из металла и сделалась; или не будь она твёрже камня – не задержалась бы здесь, а может, сломалась бы тростинкою.
В общем, если брать выражение самой же Филиппы и назвать Элли Птичкой, то окружена она была крикливым трудолюбивым павлином и статной цаплей с ежовыми рукавицами.
Кстати, няня сидела слаженно. Она стала на время музыки будто целостной и умиротворённой. Но долго в ней это, естественно, не продлилось. Похоже, ей захотелось поделиться эмоциями, которые, всегда будучи слишком объёмными и цветными, легко переливались через край. Она повернулась к Мари и «умеренно тихо» пересказывала всё, что слышала в самые красноречивые моменты нотных сплетений, а кончила тем, что рассказала ей о своём детстве и захвалила всю девушку с ног до головы.
Мари же «улетела в облака» ещё в начале рассказа. Вообще, она и теперь казалась сухой губкой из недоласканности и одиночества, и сколько бы Филиппа ни лила в неё влаги – всё равно не хватило бы.
Мелодия сменялась мелодией, вечер перетекал в разряд поздних.
Но вот вторая из трёх частей посиделок началась. Анна сама отправилась в библиотеку за разнородными, как и её настроение, стихами. Наверно, она не приказала это сделать няне, поскольку к тому времени обычно вживалась в прошлую роль хозяйки раута и показывала гостям себя как обходительную и с хорошим тоном.
Далее творческий поток полился поэтическими нотками. По логике, понятной только ей самой, Анна давала одни стихи читать Бетти, реже – Филиппе и Элли (Мари она не трогала), а напоследок вставала сама в центре освещения и декламировала объективно более изысканные вещи, будто показывая, что вкус у неё лучше. Никто не мешал ей так думать. Бетти слегка подыгрывала ей лицом, а для Филиппы стихи считались чем-то из мира высшего: если она хоть в четырёх строках улавливала рифмы вместе со смыслом, то полагала, что приобщилась, пусть и на миг, к людям светским, как говорила хозяйка.
По интонации Анны стало понятно: она дочитала всё, что задумала.
Тут Мари нарушила свою мало изменившуюся за вечер позу и вышла вперёд.
– Я готова, – неожиданно звучно произнесла она, ни к кому не обращаясь.
– Хорошо, – ответила Анна и подошла со свечой к круглому столу и четырём стульям, до того скрытым в темноте. – Элли, дорогая, отвези сестру в комнату и уложи её спать, а потом и сама ложись.
Птичка наизусть уже выучила одну и ту же фразу мамы и покатила Лили из гостиной. Третью часть таких вечеров они никогда не видели, но сегодня у Элли были другие планы. Только выйдя в коридор, она резко ускорила шаг и управилась с сестрой уже за минуту. Пожелала ей спокойной ночи – и вот уже была снова у двери гостиной, с таинственным действом за ней.
Там уже слышался скрип старых стульев – все усаживались под бурчание кухарки.
– И меня опять сюда сажаете, миссис! Ох, мне уже и так смерть два раза снилась, и собака страшная, как сова, и седина в два раза белее стала, а вы всё за своё! Я родилась людей кормить, а не за столами рассиживать. Жутко-то как, боже! Кричать вы запрещаете, а как не кричать – я ж ещё живая, я и вскрикнуть могу! Ой, что-то пятки у меня заломило – душа, наверное, не помещается в них – ей же в сердечке хорошо было, пока вы опять все свечи не задули! А с одной слишком тёмно…
Дальше почему-то наступило молчание. Скрип прекратился. Удары пульса стали навязчиво громкими в висках Элли.
– А они меня не укусят? – снова заскулила няня.
– Не неси ерунду, – ответила Бетти. – Это тебе не кошки дворовые.
– А кто ж их знает? Может, явятся без настроения, может, их там плохо кормят, а мой локоть им под зубы подвернётся – и держись тогда чепец! А спросить потом-то и не с кого.
– Я здесь! Я здесь, чтобы говорить истину!
Элли даже не смогла понять, чей это голос.
– Здравствуй, – хором произнесли Анна и Бетти, а голос продолжал:
