Рассказы

В этой беседе я даже забыл о том, что мне хочется есть; и о жареной индюшке, которую ты нам положила на дорогу, вспомнил только тогда, когда разговор наш стал прерываться… Коста отрезал от нее кусок и дал мне его с булкой. Пока я ел (ах, какая вкусная была индюшка), дядя сделал мне на скамье постель и, когда окончил свой ужин, положил меня спать. Но я долго не мог заснуть: все думал… и о чем только не думал? и о тебе, мама, о машине, о колокольчиках и о той арбе, на которой у меня заболела голова, когда мы ехали с Голо в Баталпашинск и о том козле, на котором я ездил верхом, о коше, о баранах, о злой корове, которая меня подняла на рога и сбросила так, что я разрезал свой лоб о камень, о моей любимой кошке, и о леваяовской маленькой «Тришке», которая постоянно лаяла [на] меня и хотела меня кусать, когда я приходил к ним неумытым, о купаньи, об играх, о Ника, о Петрбухе… Скоро доедем в Петрбух? – спросил я, между прочим, у дяди, закутавшись уже [в] одеяле. – «А, вот, когда ты заснешь и проснешься, как только настанет день, мы приедем в Ростов (кажется, так он назвал одну станцию), слезем с этого вагона, напьемся на вокзале чаю, закусим, сядем в другой вагон и поедем в Петрбух»… Я успокоился и не задавал ему больше вопросов…

«Ай, ай, ай! как тебе не стыдно, Бибо, спать так долго, – были первые слова дяди, как только я проснулся на другой день, – смотри – все уже давно повставали, на дворе солнышко сияет, а ты все спишь и спишь…»

Я сконфузился и тотчас же соскочил с временной своей кроватки… Действительно, день был чудесный; вагон наш мчался так же, как и вчера… многие из пассажиров начали связывать свои вещи.

«Сейчас, как только переедем по мосту через реку, так мы уже и в Ростове» – объяснил мне Коста, когда я стал у окна и смотрел на множество каких-то крылатых башен. Некоторые из них вертели своими длинными крыльями, другие стояли неподвижно.

«Что это такое? – спросил с любопытством дядю.

«А это мельницы, – пояснил мне Коста, – ведь, ты знаешь, бывают мельницы с колесами, которые приводятся в движение водою, а это с крыльями, которые. действуют силою ветра…»

Я хотя и понял, но все-таки очень удивлялся им (пожалуй, и ты бы, мама, удивлялась, если б имела случай взглянуть на эти крылатые чудовища – ведь, ты тоже не видела еще таких мельниц). Бее машут и машут, как-будто драться хотят… Неужели я не сильнее даже и этих мельниц?

Раздался свисток, и мы после небольшой остановки ехали уже по мосту; ехали мы долго, долго… Река, которую мы переезжали, была такая широкая, что куда шире, чем наша Кубань (по крайней мере, так говорил Коста, он же убеждал меня, что и мост этот лучше и крепче, чем тот, по которому я ходил в крепость)… Ты видела, мама, когда-нибудь, чтобы по воде ехали в корытах и махали лопатками? А я видел, видел, во-первых, под Рост[овом] и потом очень часто на других реках. Эти корыта называются лодками.

Несмотря на то, что в этой реке даже всаднику будет с головой и с руками, по ней свободно разъезжают в корытах и не потонут. В такой лодке могут сесть только несколько человек. Но я видел там же другие корыта, большие, большие, так что, если посадить в одну из них Голо с его стадом и мохнатой собакой, и то она не потонет. Они называются барками. Между этими барками были некоторые с крыльями на высоких палках, другие с такими же печками, как и на машине, и потому они нарываются уже не барками, а пароходами.

Река была запружена всевозможных размеров барками, пароходами и лодками. По берегу было так много брусьев, что даже кузовлевские в сравнении с ними показались мне ничем, хотя, когда их сплавляли по Кубани, мы – много-много мальчишек, стоя на мосту, побросали в воду целый воз камней, стараясь попадать ими в каждый брус, когда он вылетал из-под моста. Мы, помнится, тогда от усталости принуждены были прекратить свое занятие и разойтись по домам, а кузовлевские брусья все продолжали и продолжали шмыгать под мостом.

Поезд наш стал приближаться к станции. По обеим сторонам дороги начинался город, но где он кончался, трудно было сказать, весь скат горы, сама гора, и справа и слева, и берег реки были застроены самыми разнообразными домами – были и такие, как наш, были и больше не то, что нашего дома, но и крепости, а то даже такие, крепость на крепость, еще крепость, на них еще крепость, и, наконец, на самом верху еще крепость… А сколько церквей! Вообрази, мама, у нас одна церковь, в Баталпашинске одна церковь, в Джегуте одна церковь, словом, везде, где я проезжал, везде я видел по одной только церкви, а здесь их до того было много, что у меня, когда я принялся их сосчитать, мне стыдно сознаться, но, все-таки, сознаюсь, у меня даже счету не хватило. Поэтому ты можешь судить о величине Ростова. Соответственно городу и вокзал поражает своею громадностью. Проехав массу вагонов, машин, которые, только и дело, свистели, наш поезд остановился около длинного навеса. Пассажиры забирали свои вещи и с ними спешили на перерыв сойти с вагона, около выходных Дверей которого была поэтому такая давка, что дядя счел лучшим не трогаться с места, пока не выйдут все. Тем временем пришел носильщик и помог нам перенесть вещи из вагона в вокзал. Помнишь, мама, я говорил, человек с большою медалью – это, оказывается, его «номер» – по этому номеру их легко отличить друг от друга, – так говорит Коста, хотя мне самому все кажется, что у них у всех медали эти совершенно одинаковые… Зал, куда мы вошли, был несравненно больше, чем тот, который я тебе уже описывал, было в нем больше и столов и людей… Пока пришло время пересаживаться на другой поезд, мы с дядей успели там поесть по тарелке борща с мясом, выпить по стакану чая и, в довершение [этого], еще насидеться и налюбоваться всем окружающим. Мы даже выходили на платформу (так называется площадка, около которой останавливается поезд, когда приходит на станцию). Прогуливаясь по этой платформе, я мог хорошо рассмотреть устройство вагонов и паровиков (машины, которые возят вагоны), как ты уже видела, я даже попробовал их нарисовать в настоящем своем письме – думаю, что мне удалось изобразить их, как и все остальное – очень верно, а если есть в моих рисунках какие-нибудь погрешности, то мне это, все-таки, извинительно – ведь, я еще не учился рисовать…

Едва только мы примостились в новом вагоне (теперь мы заняли две скамейки), я опять стал донимать доброго дядюшку своими расспросами. Он хотя охотно объяснял мне все, но, по-видимому, его не мало забавляла большая часть моих вопросов. О чем только я его не спрашивал! Теперь я, когда вспоминаю о них, сам удивляюсь своей тогдашней наивности. Но ты не смейся, мама! ведь, я до того времени не видел ничего подобного…

Например, я его спрашивал: кто строил эту дорогу, мосты, вагоны, машины и трудно ли было их строить? Если трудно, так зачем их строили? – «Чтоб, очевидно, Бибо имел возможность скорее, чем на арбе, прокатиться до Петрбуха без тряски и головной боли» – и мы оба от души смеялись такому исходу нашего разговора… Теперь так на самом деле смешно – как-таки я не мог тогда сообразить таких простых вещей.

«Где же Петрбух?» – спрашивал я тогда дядю. «А вот, когда ты уснешь ночью и проснешься, когда настанет день, напьешься на одном вокзале чаю, а на другом пообедаешь, тогда марш, марш! и покатим к Петрбуху»;

«А домой когда поедем?» – обратился я к Коста уже поздно вечером, когда я, собираясь уснуть, лежал под одеялом на своей скамейке.

«Домой когда?» – переспросил он, пристально всматриваясь мне в глаза. – Вот приедем в Петрбух, посмотрим на него, поживем там, и как только в нашем саду начнут созревать яблоки, груши и черносливы – так и домой… А если хочешь, продолжал он, улыбаясь, то можно и сейчас – скажем, чтоб машину повернули назад, и поедем, не посмотревши Петрбух, обратно пасти овец и свиней…

Я не хотел и слышать об этом и потому, чтобы замять разговор, ответил веселым смехом на предложение дяди, а затем стал рассказывать ему некоторые, наиболее смешные свои похождения и проказы. Говорил я, например: как я повадился воровать из сада яблоки и при этом часто обламывал ветки, а Леван, подозревая исключительно Марико, собирался не раз побить ее; потом, как я однажды разбил чашку и съел находившиеся в ней пирожки, а ты, мама, за это отдула бедную ни в чем неповинную киску. Затем как я на поминках вырвал у одного мальчишки его порцию мяса и, пока он меня догонял, я успел даже облизать пальцы и спрятаться за Голо, чтобы не пришлось своим собственным мясом (этот мальчишка любил кусаться) выплатить похищенное. Так он и ушел, бедняжка, ни с чем………..

И еще много, много проделок рассказывал я дяде; они его, по-видимому, очень занимали, ибо он все время хохотал от души…

Мама, я начинаю умариваться писать, хотя самое интересное, о чем непременно хочу тебе сообщить, еще далеко впереди. Впрочем, чтобы не утомить и тебя чтением такого длинного письма, я коснусь только тех мест остального пути до Петербурга, которые производили на меня наибольшее впечатление – их, кстати, очень мало…

В последующие два дня до самой Москвы я чувствовал себя не особенно хорошо. Хотя мне приходилось побывать на очень хороших, красивее даже чем в Ростове, вокзалах, но они [на] меня уже не производили первоначального впечатления – вообще, все, что касалось дороги [меня] уже почти не интересовало; не знаю, потому ли, что мне уже надоедала эта однообразная [дорога] или потому, что погода была очень скверная, дождь и холодный ветер положительно [не д]авали показывать носа из вагона… Разговоры наши с дядей также не велись уже [с т]аким оживлением, как в предыдущие дни… Признаться, мама, мне тогда очень [хо]телось очутиться дома и забыться в твоих объятиях, но так как это было невозможно, то добраться скорее до Петербурга, который хотя уже не так интересовал меня, но мог бы, по крайней мере, избавить меня от однообразного грохота вагонных колес, становившегося мне все более и более противным. Подумай, мама, ведь ужасно четыре дня и четыре ночи слышать одно и то же – тах, – тах – тах – тах, – тах – тах – тах – тах, и дослушаться до того, чтобы бессознательно, а иногда наперекор своему желанию, повторить в уме за колесами те же тах – тах – тах – тах… Ужасно, ужасно!..

Если бы не случай с одним несчастным оборванным русским, так я ни разу, кажется, не смеялся бы в продолжение этих двух дней, – бедняк этот забрался под одну скамейку нашего загона и не вылезал оттуда, пока, наконец, кондуктора (так называются те, которые должны наблюдать – все ли пассажиры имеют билеты) не открыли его убежище и не вытянули его за ноги при всеобщем хохоте пассажиров. (Один только дядя не смеялся в это время). Но как было не смеяться, когда с бородой мужчина начал рыдать перед кондукторами, которые, по-видимому, не хотели уважить его просьбу. Несчастный успокоился только тогда, когда дядя вмешался в их разговор. Как я мог заключить по громкому разговору и по красному лицу одного из них, они былине особенно довольны этим вмешательством, но это продолжалось недолго – дядя вынул из кармана сколько-то денег и отдал кондуктору. Плакавший русский потянулся к руке дяди, чтобы поцеловать ее. Коста поторопился предупредить этот поцелуй, а стал говорить ему что-то, после чего бедняк не полез уже под скамью, а уселся с довольным видом против печки. Кондуктора ушли, Коста тоже сел на место.

«Что это с ним?» – спросил я тотчас же дядюшку.

«Он служил в работниках в городе, а жену и маленьких детей своих оставил дома, в деревне; теперь жена его умерла, ему нужно, как можно скорее, ехать к детям, а денег для того, чтобы купить билет себе на проезд, у него нет, вот он и плачет…»

В Москве я бы, кажется, и не сел уже в вагон, если бы не слова Коста: «Когда ты еще раз заснешь, то проснешься уже в самом Петербурге…» Не будь этих слов, я не знаю, что б со мною было, когда я опять мчался в противном вагоне… Коста меня всеми силами старался развлекать, покупал для меня виноград, яблоки, конфеты, давал даже пиво, но я, все-таки, несмотря на все его и мои собственные усилия, никак не мог быть веселым…

В то время я, кажется, и мыслить устал, потому что, как помнится мне, когда я ложился спать (скамейка была короткая и неудобная), я не имел ни одного определенного желания, ни одного ясного представления…

Теперь, мама, ты можешь себе представить, что я должен был чувствовать после всего этого на другой день, когда открыл глаза и увидел перед собою не Петербург, как я предполагал, а тот же самый безобразно длинный вагон и тех же самых скучных пассажиров на тех же коротких его скамейках. Поезд мчался с обычной быстротой по бесконечному лесу. Дяди не было около меня… Ах, мама! Если б я мог тебе передать то чувство, которое овладело мне минуту. Несколько крупных слез скатилось по моим щекам, оставив на них горячий влажный след… Вскоре подошел ко мне Коста. «Как, ты уже проснулся? – обратился он ко мне с мягкой улыбкой. – Ай да молодец, Бибо! Ну, постой, как только приедем в Петербург, я тебе непременно куплю таких пряников, каких ты еще никогда не видел…» Но меня вовсе не интересовали его пряники – я постарался скорее укутать голову в одеяло и вытереть глаза.

«Где же Петербург?» – спросил я его в свою очередь, раскрывая голову и силясь казаться веселым. «Теперь уже не далеко – вот проедем лес, а там еще немного, и мы – в Петербурге…» Слова дяди меня до некоторой степени ободрили. Я подошел к окну. Мы так быстро ехали, что нельзя было рассмотреть в отдельности дерево – они все сливались как бы в одну гладкую, мелькавшую мимо нас стену. Я простоял очень долго… Зеленая стена нес[лась] и неслась по-прежнему. Одна станция быстро сменяла другую, но лес все той же стеной мелькал по обеим сто[ро]нам поезда. Мое нетерпение, выехать скорее на открытое поле, заменилось уже отчаянием, но лес, – все тот же бесконечный лес… Я не знал что делать. Каюсь, мама, я до то]го] рассердился, что не мог не выругаться. – «Чтоб собака в тебе околела», – произнес я, казалось, очень тихо в негодовании, (но ты прости меня, доро[гая] мама, – ведь, ты часто сама так ругаешься). Однако, от этого мне было не легче – только громкий смех дяди вывел меня из этого невыносимого положения. «Кого это ты ругаешь, Бибо?» – обратился] он ко мне, продолжая хохотать (оказывается – я выругался достаточно громко, так что даже дядя, будучи углублен в чтение, слышал мое чистосердечное пожелание нашему непрошенному спутнику). На его вопрос я только горько улыбнулся… «Ты лучше, чем смотреть в окно, – продолжал Коста, – ложись на свою кровать и спой песню о прекрасной Кошер-хан…» Я послушался его совета – лег действительно на скамью, но о прекрасной Кошерхан и думать не хотел… В моей голове теснились совсем другие думы. Главным образом, я думал о тебе, милая мамаша, думал о всем, что было так дорого мне и что, подобно тебе же, покинуто мною на неопределенное время. (Ах, мама, слезы наполняют мои глаза, и не позволяют мне писать).

Был уже вечер, когда дядя обратил мое внимание на очень долгий свисток паровоза и объявил мне с сияющим лицо. мы подъезжаем к Петербургу. Как помнится, его слова не произвели на меня ожид[аемого] им впечатления. Поезд не успел еще остановиться, а пассажиры уже теснились у выхода из вагона. Мы, вышли, как и всегда, после всех. Платформа была полна народом, все бегали с вещами, суетились, многие обнимались, целовались… Только я и дядя, держась за руки, не спеша, пробирались в этой толпе, не упуская из виду человека с медалью, шедшего впереди нас с нашими вещами. На одном повороте дядя остановил услужливого старика и сказал ему что-то (должно быть, попросил его не трудиться больше), после чего тот, действительно, сложил вещи в угол. Дядя дал ему денег (не правда ли, как странно, мама, – всем, кто нам помогал в дороге, дядя непременно дарил деньги. Ведь у нас так не делают), тот снял шапку, поклонился и исчез. За ним исчез и Коста, предварительно приказав мне сидеть около вещей…

Он проходил не долго, хотя это мне могло и показаться, так как я с возвратившимся ко мне большим любопытством рассматривал необыкновенно высокий сарай, где остановился наш поезд…

Ах, мама! Отчего тебе нельзя посмотреть этот сарай!! Ты, наверное, ничего подобного не видела в своей жизни. До его крыши, не то что я, но даже сам Голо не добросит камня…

Примечания

1

Рукопись в отмеченных местах повреждена. (Сост.)

2

Рукопись в отмеченных местах повреждена. (Сост.)