скачать книгу бесплатно
Мир образуется.
Правда, при этом требуется много крови и кровь на десерт должна именно быть еврейской, поднесенной при этом под страшным, злобным погромным соусом.
Но в жизни ничего не пропадает зря, особенно кровь.
Мы, маленькие человечки, играем каждый свою роль в колоссальной мировой трагедии, которая всего лишь завершила свою первую главу. Мы малы, слабы и страшно измучены. Мы не видим и не можем видеть далекие, великие перспективы, которые наметили история, мировые процессы или Господь. Но мир движется вперед и красивая, светлая и достойная жизнь наступит. Даже если еще 20 миллионов людей были бы истреблены в ближайшие годы, все равно солнце будет светить как раньше, будут расти красивые цветы и красивые женщины будут любить и рожать новые здоровые поколения.
Иногда я думаю, что великая библейская идея о 40-летнем истреблении в пустыне гнилых, заплесневелых людских элементов реализуется сейчас, но в более сжатые сроки, при новом хирургическом вмешательстве
.
Многие из наших хозяев жизни полагают, что сейчас они заново начнут «добрую спокойную» жизнь. Эта карта уже разыграна даже у вас в Америке. К «старой» жизни уже не вернуться.
Горько и тяжко сейчас, особенно в России и более всего нам, евреям. Но не страшно: все будет «all right».
Вы жалуетесь на низкий уровень благотворительности в Америке. Вдумайтесь в эту безумную идею, которая должна сейчас реализоваться – исход из России в Эрец-Исраэль; идея – безумная и великая, но это единственный выход. Другого я не вижу. Быть может, это стоит погромов…
Вдумайтесь и помогите.
Цукерман едет в Нью-Йорк со страшными материалами; но его материалы всего лишь капля из того, что произошло, и особенно из того, что произойдет с евреями в России.
Мои планы: я решил в августе перебраться в Эрец-Исраэль. На месте я решу, чем там можно заняться. Планы наших местных правителей мало чего стоят. А оттуда, быть может, зимой, я приеду в Америку.
Ваш Пинхас Рутенберг.
Итак, как и возвращение в Россию после победы там демократической революции, решение ехать в Палестину не лежало у Рутенберга на поверхности и, на первый взгляд, мало корреспондировало с чисто внешними биографическими событиями. Как и тогда, это решение было продиктовано скорее глубинными процессами его незамиряющейся с бурной и драматической действительностью личностью, адекватно прочувствовать и понять которые можно, лишь соотносясь с широким историческим контекстом.
В начале было слово
Рутенберг прибыл в Палестину, по всей видимости, в октябре 1919 г.
Сосредоточение его интересов исключительно на местных делах и, соответственно, отключение от прошлых дел произошло не мгновенно, да и большой вопрос, наступило ли последнее когда-нибудь у него вообще – при том что трудно назвать второго человека, для кого «местные дела» значили бы так много, как для Рутенберга. При всей зацикленности на чем-то одном он был все-таки человеком многослойным и поливалентным, – умевшим строго и аскетично подчинять свою волю главному делу, но и тут же, хотя бы подспудно и тайно, чутко оберегавшим напластования своего богатого и разнообразного прошлого. Дело было, конечно, не в прошлом самом по себе, не в его, так сказать, «мемуарном» содержании, а в той стержневой для рутенберговской жизни теме освободительной борьбы, идеалам которой он остался верен до конца своих дней.
В первые годы пребывания в земле предков два главных вопроса требовали безотлагательного вмешательства его деятельной натуры, невзирая ни на какой палестинский couleur locale, и оба связанные с Россией, – это большевизм и еврейство. То и другое в физической удаленности от нее и при отсутствии непосредственного контакта приобретали характер рассудочный и проектный. Там же, где Рутенберг испытывал ограничение своим действиям, он брался за перо. Итогом размышлений на тему «Россия и еврейство» явилась неизвестная нам статья, скорее всего безвозвратно утраченная, в которой он предлагал план, «как обустроить Россию» с точки зрения решения еврейской проблемы, когда, естественно, произойдет чаемое падение большевизма.
Об этой статье, написанной примерно через год после приезда в Палестину, мы узнаем из ответного письма к нему 3. Гиппиус, датированного 5 ноября 1920 г., в котором говорилось следующее (RA):
Мы с удовольствием прочли Вашу статью. Она очень интересна, хотя кое-где показалась мне противоречивой. На мой взгляд, факт создания, – или воссоздания, – Палестины благоприятно меняет и упрощает вопрос. И мы, граждане будущей России, вероятно, постараемся разрешить его таким, самым естественным путем: евреи будут в нашей стране считаться подданными иностранными, и пользоваться защитой государства наравне с другими иностранцами. Что касается тех, которые пожелают натурализоваться, т. е. стать русскими подданными (или гражданами), то это их добрая воля, и после того, как они эту свою волю исполнят, станут русскими гражданами, – столкновенья между ними и другими гражданами страны будут рассматриваться как внутренние русские дела, и виновные будут караться сообразно с внутренними действующими законами страны, перед которыми будут равны все ее граждане. Это до такой степени просто и справедливо, что всякое другое решение будет лишь натяжкой.
Вы скажете, что это теория, а на практике может быть другое. Но я думаю, что этим нельзя смущаться, и если верен принцип, то
в конце концов он войдет в жизнь. И еврейских погромов так же не будет, как не бывает татарских или… китайских, в другом случае.
Вот с точки зрения этого принципа я и нахожу некоторые противоречия в вашей статье. Но, к сожалению, не имею времени сейчас коснуться их, так как нужно вернуть статью, и Влад<имир> Ананьевич Злобин ждет моего письма.
Привет от Дм<итрия> С<ергееви>ча, жму вашу руку и желаю вам самого скорого успеха.
3. Гиппиус
5 ноября 1920
Paris
11 bis Av. Colonel Bonnet
Не исключено, что Гиппиус взвешивала возможность напечатать текст Рутенберга в готовящемся как раз в это время сборнике «Царство Антихриста», который вышел в 1921 г. в Мюнхене. Помимо Д. Мережковского («Царство Антихриста (Большевизм. Европа и Россия)», «Крест и Пентаграмма», «Л. Толстой и большевизм» и «Записная книжка. 1919–1920») и самой Гиппиус («Петербургский дневник», «История моего дневника», «Черная книжка», «Серый блокнот»), в сборнике приняли участие Д. Философов («Наш побег») и В. Злобин («Тайна большевиков»). Возможно, именно этим, в конце концов неосуществленным ее намерением объясняется фраза о необходимости вернуть статью и что «Влад<имир> Ананьевич Злобин ждет моего письма», т. е. окончательного решения. Если такое предположение действительно справедливо, остается только пожалеть, что приговор Гиппиус, печатать или не печатать статью Рутенберга, показавшуюся ей, как она пишет, противоречивой, оказался в конце концов отрицательным.
Не менее, однако, противоречивой в отношении российских евреев была позиция самой Гиппиус. Как можно заключить из ее письма Рутенбергу, она, подобно ему, ставила решение еврейского вопроса в зависимость от новой, пока еще во многом потенциальной и непроявившейся, однако в определенном смысле вполне представимой и прогнозируемой геополитической ситуации: возникновения Палестины как центра собирания мирового еврейства. Но в отношении тех, кто не пожелает перебираться в «воссозданную Палестину» и сделает выбор в пользу России, все, как видим, остается у Гиппиус «по-старому»: евреи мыслятся «в остатке», в качестве группы населения, производной от христианских приоритетов. И только если они «станут русскими», т. е., по Гиппиус, примут христианство, тогда появится основание рассматривать их как полноценных граждан. Противоречие, обнажаемое этим подходом, хорошо согласовывалось с общими взглядами Гиппиус на еврейскую проблему. Здравый и реалистичный учет «палестинского» фактора как нового требования сообразовывать религиозно-философскую и социально-политическую проблематику иудео-христианского диалога с объективными процессами национальной жизни отнюдь не мешал ей усыпать свой дневник многочисленными антисемитскими высказываниями, в частности ту его часть, что была опубликована в «Русской мысли» П.Б. Струве несколькими месяцами позднее письма Рутенбергу (март-апрель 1921). Не случайно, откликаясь на эту публикацию в парижской «Еврейской трибуне», Б. Мирский (Миркин-Гецевич) назвал автора «идеологом озлобленной обывательщины» (Мирский 1921: 3). Ср. столь же резкую реакцию на гиппиусовский дневник адвоката и литератора, а в политической «табели о рангах» меньшевика-оборонца В.М. Шаха (1880–1949) (Шах 1921: 2).
Статья Шаха была главным образом вызвана статьей Гиппиус «Антисемитизм?», опубликованной в бурцевском «Общем деле» (Гиппиус 1921: 2–3), где странным образом начисто отрицался российский антисемитизм – в народе, в армии, среди интеллигенции, а ответственность перекладывалась на плечи имперских властей. Лучшим, однако, опровержением этой неискренней позиции служил ряд собственных высказываний Гиппиус – упомянутые антисемитские записи в ее дневнике, скажем, эксплуатирующие одну и ту же евангельскую формулу о признании еврейской вины за пролитую Христову кровь (Гиппиус придает этому провербиальному образу резко обличительный характер). Первая сделана 16 февраля 1918 г.:
Кровь несчастного народа на Вас, Бронштейны, Нахамкесы, Штейнберги и Кацы. На вас и на детях ваших (Гиппиус 2001-06, VIII: 401).
Вторая – ровно через 21 год, 16 февраля 1939 г. в Париже, когда Гиппиус на прогулке встретила поэта Д. Кнута и собиравшуюся стать его женой и перейти в еврейство А. Скрябину, дочь композитора:
Гуляли поздно, встретили Кнута с его противной женой (б<ывшей> Скрябиной). Это жена его уже десятая. Перешла в жидовство, потому что Кнут стал не столько поэтом, сколько воинствующим израильтянином.
«Кровь Его на нас и на детях наших» (Гиппиус 2001-06, IX: 201).
Как ни пыталась, однако, Гиппиус отрицать российский антисемитизм и объяснить еврейские погромы внешними причинами и обстоятельствами, мрачная реальность легко доказывала обратное. Рутенберг, слух об отзывчивом могуществе которого в оказании самой разнообразной помощи уже в начале 20-х гг. перешел далеко за палестинские границы, получал обильную информацию, что называется, из первых рук. Вот, к примеру, письмо, адресованное ему из самого адова пекла украинских событий (писала когдатошняя одноклассница по ромен-скому училищу) (RA):
23 декабря 1922 г.
Уважаемый Петр Моисеевич!
Сегодня получила Ваше письмо. Чрезвычайно Вам благодарна за радость, которую Вы им доставили. Я пишу «радость», потому что уверена, что, если это только в Вашей возможности, Вы нам поможете. Но прежде всего я должна описать Вам последние годы нашей жизни. О событиях внутри России Вы, конечно, знаете. Каждая перемена власти была гибельной для таких местечек глухих, как наше Городище. Пришел Деникин – месяц грабежей и даже убийств, ушел Деникин – то же самое, затем наступление поляков, приход и уход разных войск, – все сплошные муки. Подробно писать об этом в письме нет возможности. Затем пришло и еще худшее. Начался бандитизм. И вот 2 года тому назад в одно утро ворвалась в местечко банда. Началось сплошное бегство евреев из местечка. Мы тоже все бросили на произвол толпы и удрали куда глаза глядят. И, действительно, оставшиеся в местечке погибли. Дома разграблены. Год беженства был для нас полон горя, и в конце концов мы принуждены были возвратиться в Городище. Аптека наша перешла в государственную собственность. С большим трудом удалось мужу поступить на службу, которая почти не дает на жизнь. Детям учиться негде. (У меня 2 девочки 16-ти и 12-ти лет.) Жизнь здесь для нас очень тяжелая. Переехать в большой город у нас нет средств. Ввиду всего вышесказанного, а также сильнейшего антагонизма между еврейск<им> и русск<им> населением на Украине мы надеемся уехать из России. Куда, спросите Вы. Единственно подходящее Палестина. Петр Мойсеевич, если можете, сделайте это для нас возможным.
Вы, конечно, понимаете, что в письме не могу Вам всего изложить. Не удивляйтесь, что я именно к Вам обращаюсь с подобным делом, но, во 1-х, у меня, кроме Вас, никого за границей нет, и, во 2-х, мне говорили, что Вы работаете по палестинскому вопросу.
Если это т<аж же правдоподобно, к<аж и звание лорда
, то, конечно, Вам трудно что-либо сделать для нас. Во всяком случае я Вас убедительно прошу не оставить мое письмо без ответа (заказным). Вы о себе ничего не пишете, и я не знаю, просить ли Вас об этом, это, кажется, уж будет слишком много, да и Вы, вероятно, всегда очень заняты.
В ожидании ответа
Уважающ<ая> Вас Р. Магидова
Вы пишите, что через 4 недели едете в Палестину, а где же постоянное Ваше жительство?
М. Городище Киевской губ.
Черкасск<ого> уезда
Отрицаемый Гиппиус российский антисемитизм, проявившийся в годы революции и Гражданской войны с немыслимой бесчеловечностью и в непредсказуемом масштабе, был именно тем главным мировым событием, которое заставило Рутенберга распроститься со многими его недавними политическими иллюзиями, жизненными проектами и человеческими связями. Несбыточность того, что еще несколько лет назад из Нью-Йорка казалось столь соблазнительным и достижимым: торжество социалистических идей в России и как следствие этого – национальное равноправие и окончательное решение еврейской проблемы, заставило пересмотреть стратегию, а вместе с этим провести разграничительную черту, по крайней мере, видимую, внешнюю, между своим – еврейским – миром и тем, в котором осталась его прошлая тень
. Основанием тому послужили не абстрактные, а реальные события. Так, в конце 1921 г. к нему обратился не прерывавший с ним все это время отношений Савинков
с предложением за определенную плату приостановить еврейские погромы в армии «зеленых». «Зелеными» в России, на Украине и в Белоруссии в годы Гражданской войны называли дезертиров или людей, скрывавшихся от мобилизации как белых, так и красных. Фактически они вели партизанскую войну против тех и других, занимаясь мародерством, грабежами и убийствами, и в особенности беспощадны были по отношению к евреям. Савинков идеологически и политически возглавлял это движение, см.: Савинков 1920.
Ответ Рутенберга был отрицательным. После этого поползли слухи о том, что сделка, оплачивающая лояльность погромщиков, все-таки состоялась. Рутенберг обратился к Савинкову за объяснениями и 6 февраля 1922 г. писал ему из Лондона (RA, копия):
Дорогой Борис.
Несколько месяцев назад ты предложил мне, чтобы евреи дали деньги твоей организации, которая сумеет повлиять на «зеленых», чтобы они не устраивали в России еврейских погромов.
В декабре прошлого года здесь, в Лондоне, после обсуждения вопроса с моими друзьями, ты получил от меня отрицательный ответ.
Теперь с разных сторон в разных городах (Лондоне, Париже, Берлине) до меня доходят слухи, что «Савинков получил через Рутенберга деньги от сионистов».
На вопросы, непосредственно ко мне обращенные, я отвечал, что это неправда, что Рутенберг для тебя никаких денег от сионистов не получал и не получает. И поскольку мне известно, Сионистская организация или какое бы то ни было лицо, к ней причастное, тебе денег не давали и не дают.
Самая возможность появления таких слухов для меня непонятная. Но ясно, что они компрометируют политически Сионистскую организацию и меня лично. Тебе хорошо известно, что я уже давно не вмешиваюсь в русские дела. И в данном случае кто-то использует авторитет моего имени для совершения недвусмысленных операций.
Для еврейского народа эти слухи могут иметь результатом, согласно установившемуся в России истинно православному ритуалу всех партий, жестоко-кровавые еврейские погромы.
Для тебя это второстепенная деталь. Для меня интересы еврейского народа стоят на первом плане. И поскольку это от меня может зависеть, я интересы эти охранять обязан.
Прошу тебя принять меры к тому, чтобы эти слухи и разговоры прекратить. Если ж ты этого не сделаешь или сделать не сумеешь, я сам сделаю необходимое.
Привет.
П. Рутенберг
Пересылаю тебе это письмо через Софью Александровну
.
По тону письма чувствуется, что Рутенберг полагал именно Савинкова главным распространителем этих слухов, хотя в этот же день тот ему ответил полным разуверением в своей к ним какой-либо причастности (RA):
Дорогой Петр,
Я очень огорчен возникновением тех слухов, о которых ты пишешь. Источник их мне неизвестен; могу лишь ручаться, что не я являюсь таковым.
Я рад сделать все возможное, чтобы положить конец сплетням. Я готов публично заявить то, что и соответствует действительности, т. е., что я никогда ни от каких еврейских организаций, в том числе и сионистских, денег не получал и что единственный раз, когда обратился с просьбой, получил отказ. Но желательно ли такое заявление? Суди сам.
Будь здоров.
Душевно Твой
Б. Савинков
Нет оснований подозревать Савинкова в разжигании националистических чувств у той массы людей, которую он возглавлял как председатель боровшегося с большевизмом «Русского политического комитета». Однако сдержать темные и варварские инстинкты того сброда, который представляла армия «зеленых», было не в его власти. В брошюре «Накануне новой революции» (1921) Савинков, обращаясь к теме погромов Гражданской войны, писал:
Мне всегда, от рождения, был чужд антисемитизм. Я с детства не мог понять, как можно ненавидеть человека единственно потому, что он не той же расы, что я, или он не той же религии. Пуришкевич казался мне изувером. Но Пуришкевич существовал, существовал как реальный факт, как живой и действующий со всей ему присущей энергией человек. И как реальный факт существовал антисемитизм.
Пуришкевича больше нет, но антисемитизм жив и поныне.
И далее, в отличие от Гиппиус, закрывавшей глаза на реальные факты и отрицавшей, что Россия погрязла в дремучем, зоологическом юдофобстве, Савинков предлагал глаза на реальность не только не закрывать, но, наоборот, широко их раскрыть. При этом мысль его звучала крайне неутешительно:
Мне он <антисемитизм> так же чужд, как был раньше. Но ведь кроме меня, кроме нас, не различающих, кто эллин и кто иудей, есть миллионы думающих и чувствующих иначе. Есть крестьяне, ненавидящие весь еврейский народ потому, что отдельные комиссары-евреи реквизуют у них скотину и хлеб. Есть красноармейцы, ненавидящие весь еврейский народ потому, что отдельные «политруки»-евреи гонят их на убой. Есть добровольцы, ненавидящие весь еврейский народ потому, что отдельные члены «Чека»-евреи расстреливают их семьи. Таких крестьян много. Таких красноармейцев много. Таких добровольцев много. Нельзя скрывать от себя этой истины. Нельзя на все закрывать в ослеплении глаза.
Всех антисемитов расстрелять невозможно.
Всех антисемитов разубедить невозможно.
Всех антисемитов научить уважать человеческое достоинство невозможно.
Как же быть: как же прекратить позорнейшие, гнуснейшие, жесточайшие и постоянно повторяющиеся погромы?
Наказания за погромные действия, был убежден Савинков, только паллиатив, они не решают и не решат эту проблему раз и навсегда. Это позорное явление прекратится, возможно, как не без справедливости, но и не без известной абстрактно-уто-пической патетики полагал автор, когда Россия «станет свободным и истинно демократическим государством». Не конкретизируя эту, по тем временам и впрямь более чем туманную перспективу, Савинков в заключение переключался в иной, индивидуальный, вполне, вероятно, искренний, однако не менее отвлеченный, а зная о его предложении, сделанном Рутенбергу, и не лишенный ложной патетики регистр:
Мне, русскому, больно за еврейскую боль. Мне, русскому, совестно за русскую необузданную жестокость. Я, русский, хочу мира и свободы для всех: как для русских, так и для евреев. И, борясь на новую, третью Россию, я борюсь и за мир всему миру, и за братское сожительство всех народов. Я борюсь и за многострадальный еврейский народ (Савинков 2006: 472-73).
В приводившихся в предыдущей главе неопубликованных воспоминаниях О.О. Грузенберга имеется главка, посвященная Савинкову, к которому знаменитый адвокат относился с той же враждебностью, что и к Рутенбергу, – за авантюризм и циническое мировоззрение, которые, как ему казалось, не подчинялись никакой нравственной силе. Как гуманист, стоявший на страже законности и сознававший себя хранителем бесценного дара человеческой жизни, Грузенберг видел в Савинкове человека, с легкостью переступившего самую сокровенную Божескую заповедь: не убий, и не только переступившего, но и бравирующего этим. Вспоминая свою встречу с ним, Грузенберг писал:
Савинков цинично назвал себя «мастером красного цеха», т. е убийцею по ремеслу. Какие мотивы руководили им, когда он отнимал у инакомыслящих высший по своей неповторимости дар: жизнь?
Он предствлялся пылкой, самоотверженной молодежи мучеником, а старикам – жертвою царского режима, вынудившего его стать убийцею. Чужая душа всегда потемки. Приходится разгадывать эту душу по делам, приведшим ее в столкновение не только с писаным, но и божеским законом: не убий!
Мое знакомство с Савинковым случайное. Не зная, даже не видя его, мне довелось оказать ему, по просьбе добрых людей, услугу. Он был арестован в Севастополе по обвинению в преступной пропаганде. По моему ходатайству он был освобожден, и я забыл о нем: мало ли кому приходится защитнику оказывать услуги.
В первый год моих эмигрантских скитаний с семьею на руках мне пришлось принять в Париже службу в «Delegation Juive aupr?s de la conference de la paix». Мне, вольному человеку, никогда не знавшему над собою начальства, учреждение это показалось странным. Великая война была закончена, Версальский мир заключен, вершители людских судеб уже разрабатывали втихомолку планы новых войн, а еврейская делегация при конференции по заключению мира продолжала существовать. Выходила как будто нелепость, но вскоре мне убедительно разъяснили, что учреждение это далеко не бесполезное: необходимо было рассеянному по всему миру, но неумирающему народу иметь в доминирующем центре тогдашней Европы какое-нибудь учреждение, которое помогало бы следить за судьбами своих братьев в разных странах, оберегать их хотя бы самочинно.
Я стал юристконсультантом этого учреждения, сносился с общественными деятелями новообразовавшихся государств, сразу почувствовавших вкус к «еврейскому вопросу»: вчерашние рабы спешили обзавестись собственными рабами.
В возрожденной Польше появился ретивый погромщик Булак-Булахович
: его идеалом был считавшийся беспримерным Кишиневский погром, к которому, надо отдать справедливость, он приближался быстрыми шагами. Я снесся со своими коллегами – чистокровными поляками – и от них узнал, что Булак-Булахович – правая рука… Савинкова! Вот до чего, подумал я, докатился этот прославленный переворотчик (вспомнилосъ организованное им ярославское восстание!) Я поставил себе задачею собрать против Савинкова доказательный материал – и добиться предания этого погромщика в обличим революционера суду.
Совершенно неожиданно ко мне вскоре явился в Комиссию Савинков. Надо сказать, что наружность его, манера держаться, говорить произвели на меня благоприятное впечатление.
Между нами произошел следующий диалог:
Я. О волке толк, а вот и волк.
Савинков. До меня дошли слухи, что Вы собираете материал против меня. Собирайте, но ничего, кроме сплетен, не добудете. Не может быть погромщиком тот, любимый сын которого рожден еврейкою
.
Я. Этот довод не убедителен: не мало примеров, что недовольство своей женою-еврейкою пробуждает едва тлеющее антисемитское чувство.
Савинков. Это из области беллетристики, – на досуге ее читаю, но живу и действую не по ней. Я составлю для Вашего сведения записку, но не для самозащиты (я привык к тому, что на меня собак вешают), а только для того, чтобы Вы – защитник моих товарищей по революционной борьбе, не попали в обидный просак.
На этом мы и расстались.
Действительно, через несколько дней мне доставили подписанную Савинковым записку. Она показалась мне мало убедительною: трудно было установить водораздел, отделяющий Савинкова от Булак-Булаховича
.
