Погрязание

Вид потонувшей в речной воде кухни удручал.

– Тюльку только постирала эту, – принялась вслух сожалеть Раиса. – А палас у меня какой красивый был! Если провести по ворсу, переливался! На дверцах поклеены вырезки из журналов, гномики… Эх, не жили богато – нечего начинать.

Грязная речная вода пускала на потолок чистейшие золотистые отсветы, какой-то невиданный святой свет.

Вдруг поплавком из-под воды прыгнула бутылка: светлое стекло, белая этикетка, красная пробка. Раиса подскочила на ноги, потом бросилась на колени, стала загребать воду, стараясь приблизить бутылку.

– Помоги, помогай! Добратабенебудь, – скороговоркой ругалась Раиса на рыбу.

Но Марина держалась рядом, смотрела на булькающую по воде руку, на стеклянный поплавок и бездействовала.

От отчаяния Раиса закричала. Это напугало рыбу, она дернулась в сторону и хвостом не нарочно подкинула водочную бутылку к ступеням. Раиса схватилась за горлышко, чуть не свалившись, тяжело встала, подняла бутылку к глазам.

Водка никогда не казалась ей вкусной. Раиса помнила едкое чувство отвращения к себе, разливающееся внутри вместе с острым водочным вкусом, помнила тягостное осознание ошибки, зависимости и в то же время – полное отсутствие сил воспрепятствовать новому глотку. Помнила так ярко, словно не провела год в трезвости.

Она замерла на полпути к чердаку и задумалась.

Вот выпьет сейчас, утром разболеется – Тарас не дозовется, Марина останется голодной. И тут же сама с собой спорит: нет, бутылка всего одна, не будет как раньше, когда выпила, утром похмелилась, выключила телефон, чтобы с работы не дозвонились, пила три-четыре дня, потом заставляла себя выходить из запоя. А выход этот значил: один день практически умирать, на второй – выползти на работу, боясь всего на свете, даже просто переходить дорогу. Состояние психоза. Ночами потеешь, на третий день самочувствие начинает улучшаться, и только на четвертый можно сказать, что отходишь, – но обычно уже начинаешь пить заново.

Раиса вспомнила все это и ослабила руки на груди, прижимающие бутылку. Та скользнула вниз, о последнюю ступеньку разлетелась и пролилась в воду осколками и пахучей жижей.

Марина зашипела, закричала как ошпаренная, стала плеваться, хватать ртом воздух. Отплыла дальше и стала вроде полоскать рот: с раскрытыми губами таскать голову по воде.

– Ой, ты… холерина ты несчастна, – испугалась за рыбу Раиса, стала звать: – Иди, иди сюда!

Только неясно зачем – помочь Марине она ничем не могла. Волнуясь, что ошпарила рыбу водкой, омыла ступени от пролитого, собрала крупные осколки, поводила у ступеней ладонью по воде – вроде как разбавляя. Страх за Марину перекрыл обиду за разбитую водку.

Марина наполоскалась и ушла в глубину, стучала по дну утонувшей посудой. Раису мучил стыд, на чердаке она полезла в шкаф: искать, чем еще можно угостить окуня, искупить вину. Нашла банку перловой каши с говядиной, но вниз пойти постыдилась – сидела на диване, чутко прислушиваясь, мяла одной сухой ладонью другую.

Когда стало смеркаться, с кухни полетела заунывная пьяная песня.

И Раиса заплакала, поняв, что ее воспитательный процесс не принес добрых плодов.

Всю ночь Раисе снилось, как Марина плавает в серо-зеленой воде ее кухни, волшебным образом отросшие ее рыжие волосы путаются вокруг ножек стола, в спинках потонувших стульев, а нежные рыбьи ручки режутся о бутылочные осколки у лестницы. Рассветало.

Раиса проснулась, но страх не ушел: подплывет рыба к ступенькам за едой и непременно поранится! Ведь Раиса приручила Марину, приучила подплывать и просить и теперь в ответе за ту, кого прикормила.

Она не придумала ничего лучше, как соврать Тарасу, что в воду пролился уксус. Он помог достать со шкафа старую раскладушку, поставить ее по-людски. Когда пошли вниз, он хотел взять что-нибудь – обернуть Марину, – но Раиса запретила мочить вещи.

Рыбью девочку не пришлось вылавливать: она нашлась спящей на лестнице у воды. Это был пьяный сон, но она походила на отравленную уксусом.

Головные наросты на воздухе потянулись рыжими прядями, хвост рассохся на две тонкие ножки, плавники стали ручками, а кнопки чешуи – розовой кожей. Марина казалась новорожденной: скользила из рук, беззвучно плакала от прикосновений.

– Страх какой… – шепнул Тарас. – Не зря их не ловит никто.

– Как же страх? – возразила Раиса. – Посмотри, красота какая! Нет, не надо, не смотри на нее!

Раисе тайно верилось, что вдали от воды окунь обратится человечком, мечталось, что станет бегать радостным ребенком, услужливой дочерью помогать по дому, ходить в магазин…

Тарас поднял взгляд, тяжело зашел на чердак, опустил Марину на раскладушку, кивнул головой:

– Не рахатные тут условия…

Перерождаясь, рыба становилась обычной девочкой лет четырнадцати, лежала вяло – будто упала без сил на речной песок после долгого купания.

– Чужое ей все это, – оглядел Тарас чердак. – Надо куда-нибудь… Вон, в огород выпустить.

Раиса замахала руками, сказала, что с крыши ребенка сбрасывать не даст, напомнила, что по дворам ходит щука, придумала, что у Тараса в огороде строительный мусор, принесло какую-нибудь доску с гвоздем… Так протестовала, словно это ее хотели бросить в холодную речную воду.

– Ну что там, в реке, хорошего? Холодно, темно, камни да трава, – начала вдруг Раиса, будто уксус был только поводом для аферы. – Скоро вовсе очеловечится, и я ее, обещаю, удочерю. Фамилию свою дам. Паспорт нашенский получим. У меня же никого нет, ты знаешь. У самого-то дочка, хорошо тебе с дочкой?

Тарас мрачно молчал, потом со вздохом вылез в окно и ушел к себе.

Раиса попросила волонтеров привезти на себя одежду – что найдется, нижнее и верхнее. Сказать, что на чердаке прячется раздетый ребенок, было нельзя.

Доставленные платье и куртку Раиса подвязала на Марине поясом: она все равно только лежала, жалобно глядя по сторонам, пояс держал на ней вещи. Днем Раиса подкладывала подушку и сажала девочку к стене, кутала слабые ножки, на которые та не могла никак опереться, стеганым одеялом.

Тарас приносил горячую еду, передавал миски в раскрытое окно и тут же закрывал створку, долго стоял за стеклом, глядя на Марину с жалостью, бросал на Раису осуждающий короткий взгляд и снова уходил.

Жажда выпить у Раисы преобразовалась в острую жажду душевной близости: хотелось делать хорошее и получать в ответ радость, благодарность, любовь. Раисе всегда казалось, что ребенок – самый быстрый прибор для такой переработки поступков в эмоции, ребенка легко делать счастливым: был бы согрет, накормлен и весел.

Продолжилось чтение книг. Раиса дошла до полки с тем, что читал ее муж, старых книг по вождению и механике. Прикосновение к ним, перелистывание желтых страниц рождали в Раисиной душе тепло воспоминаний. Раскрыв «Спутник водителя автомобиля» на красочном вкладыше с автодорожными знаками, Раиса переложила книгу со своих на Маринины колени, стала обводить пальцем красные круги.

– Смотри, пе-ре-ход…

В порыве чувств, из появившейся тяги заполнить занывшую пустоту, Раиса вдруг попросила рыбу:

– Скажи еще раз: ма-ма?

– Барабулька! – выдала Марина.

Раиса возмутилась сначала наигранно:

– Ах, «бабулька»?!

Но тут же Марина схватила раскрытые страницы, смяла, стала рвать и дергать из стороны в сторону, стала кричать. Когда Раиса попробовала забрать книгу, начала царапаться и кусаться. Раиса заругалась, потом заплакала: кожу саднило, было жалко книгу, мужа, отношений с Мариной, себя…

– Чтоб ты пропала, рыбья морда! – Ушла Раиса на диван.

Когда в следующий раз пришел Тарас, она ему пожаловалась на дочь.

– Это не воспитание плохое, это природа другая, – бессильно вздохнул Тарас. – Тебя бы кто утащил в реку и заставил икру лягушек есть, каково?

– Так она икру любит? У меня, кажись, кабачковая есть!

Тарас махнул рукой и опять ушел. Марина накрылась одеялом с головой, затихла. Раиса уселась на диван молчать и пусто пялиться в стену.

Через неделю вода стала уходить. Марина так и лежала, не вставая, как тяжелобольная, и, казалось, зеленела – словно планировала стать речной водой и утечь за рекой. Она ничего не ела, и за ней не нужно было больше выносить, спускаться вниз и промывать плоский контейнер.

Она не кричала, не ругалась – вовсе молчала, как если бы сопротивляясь чужому языку.

На улицах не запахло сиренью. Люди стали возвращаться в дома, возле заборов начали расти вонючие серо-коричневые груды хлама, которым обратилась вся домашняя утварь.

По размытым дорогам полетели огромные черные мусоровозы. Сзади у одного из гоняющих Раиса прочла большие буквы, выведенные пальцем по пыли: «НЕ ЖМИСЬ ЛЕТИТ МУСОР».

Приходилось делать над собой усилие, чтобы представить, что всего месяц назад улицы города выглядели совсем иначе, что текла нормальная жизнь, бегали кошки, собаки, стояли деревья в садах. Все изуродовала пришедшая вода.

Теперь в воздухе чуялась не только сырость и гниль, но и трупный запах.

Раиса впервые прошла через черную кухню и вылезла по грязи за ворота в конце мая; сложив руки в карманы халата, прошаркала до конца улицы. На скамейках перед угловым домом шелестели раскрытые книги, на солнце их желтизна казалась еще насыщеннее, из-под книг глядели бумажные скривленные иконы. Ветер перелистывал страницы, туда-сюда, туда-сюда.

– Сушим, чтобы сжечь, – кивнул на скамейку мужик, имя которого Раиса забыла.

Он рассказал о диване, гарнитуре, стенах, Раиса рассказала ему про ковер, стол и пол.

Жена мужика сожалела о посуде, единственных хороших туфлях, подаренной на свадьбу постели.

– Денег, сказали, дадут, да на что хватит тех денег? Мне звонят и спрашивают, чем занимаюсь. Отвечаю: «Мою и вою, мою и вою».

Она же рассказала про кладбище, мимо которого они с мужем приехали: вода не обошла и мертвых – кресты и оградки после стихии заметно покосились.

– С голыми руками приходим в этот мир, – заметила женщина, – с голыми и уйдем. Мне давно сказали эту фразу, а теперь всем городом научимся…

– Ничего, – вздохнула Раиса. – Невозможно приходить в ужас каждый день. Как-нибудь.

Она вернулась через соседнюю улицу. Там в огородах на деревьях нашлись дохлые псы, где-то унесло ворота, сарай, черешню. Подумалось – теперь в дождь они все не заснут, станут сторожить реку.

Асфальт размыло в крошку. На улицах после всего остались оспины – рыжие лужи, в них болтался мусор – привычно, как до наводнения. В одной всплеснула хвостом мелкая рыбешка, Раиса вздрогнула.

– Не вздумайте ловить такую, – строго сказал крапчатый полицейский, проходивший мимо, тот самый, приезжавший еще посуху, – инфекцию схватите! Тут даже у заразы зараза! Всякое плавает: размытые туалеты, выгребные ямы, свалка…

Но Раиса видела в луже только запертую рыбу, булькающую в глубоком центре и ползающую на боку по мелкому краю. Рыбе некуда было спастись от неминуемого колеса мусоровоза.

Раиса нагнулась и схватила рыбу, та билась, колола плавником ладонь. Пока удалось медленным больным шагом донести ее по воздуху до большой отходящей воды, рыба уже обмякла.

– Есть у тебя тачка какая? – постучала Раиса к Тарасу в дверь.

У того моментально просветлело лицо, словно он сразу понял, зачем пригодится тачка. Действовать решили сразу, не откладывая. Только спустились сумерки, завезли железный ковш на колесе прямо к заиленной лестнице в Раисиной кухне.

Тарас не сказал ни слова, раскрыв одеяло и увидев во влажной постели Марину в испарине, побелевшую, словно картофелина, замоченная в банке на раковине уже несколько дней. Не сказал ни слова, поднимая ее, болезненную, почти невесомую, в одеяле на руки, спускаясь с ней вниз, усаживая в тачку, – боялся, что Раиса передумает, оставит девочку на суше, тем самым приговорив.