Автонизм

– Да почему?

Максим молчал. Гуля снова стала напирать:

– Что мне тебя, бить, чтобы ты говорил?

И Максим сдался:

– Я не на работе, я на сроке.

У Гули что-то поменялось в глазах. Она медленно вытянула ладонь из его руки, ушла на кухню, растирая висок. Максим на пару секунд закрыл глаза, потом поплёлся за ней:

– Нельзя Ефима отстранять. Если работать будет не с кем, мне могут заменить срок на реальный. Надо обдумать, понимаешь?

Помолчали.

– Что-то я утомилась охреневать, – наконец проговорила Гуля.

Максим стоял в проёме двери. Гуля вытаскивала из пакетов продукты, кидая на стол.

– Ляг, чтоб я тебя не видела, – попросила она.

Когда с кухни полетел сладкий запах, Гуля зашла в комнату, сказала, не глядя в глаза:

– Каша готова. Там фрукты, булки, салаты… А уколы ты и сам можешь ставить.

Она ушла. Максим лёг и уставился в стену.

***

Через пару недель Максима вызвали к начальству.

Когда он подошёл, у кабинета уже стоял Ефим. Он громко кричал в телефонную трубку:

– Я всё отдам, отвалите! Ещё есть время!

Он сбросил звонок и глянул на Максима пустыми красными глазами.

– Ну и зачем? – спросил он. – Ты же сядешь.

– После тебя.

Максим указал Ефиму на дверь, тот молча открыл её и вошёл первый. Седой и усатый полковник тепло пожал Ефиму руку, пригласил сесть. Максим почуял подвох.

Так и вышло. Полковник сложил его заявление вчетверо, убрал куда-то в стол и мягко попросил Максима с Ефимом решить всё мирно друг между другом. Все аргументы падали как подстреленные. Глаза полковника были усталыми. Глаза Ефима смеялись. Лениво и вязко тикали часы на стене.

– Ну не помер же, – сказал Ефим, когда они вышли в коридор. Максим развернулся и дал ему в глаз.

Выйдя на крыльцо участка, Максим столкнулся с Гулей. Она не пошла внутрь, осталась с ним, спросила:

– Ну что?

Ответ поняла по лицу. Помолчав, спросила снова:

– Какая у тебя статья?

– Сто пятьдесят восьмая…

– Что ж, буду прятать от тебя деньги и ценности.

Он посмотрел на неё: она грустно улыбалась.

***

Максим появился в кабинете Ефима через месяц. С серым лицом, ещё слабый и высохший, но теперь у него была короткая стрижка, новая футболка с надписью «Будни таракана» и джинсовая куртка вместо олимпийки.

У Ефима всё ещё проступал охристый ореол вокруг глаза. Он встретил Максима осторожным молчанием, пригласил жестом сесть:

– Участвуем в гонках на выходных. Это не обсуждается.

У Максима медленно расклеились губы и приоткрылся рот.

Квадратная лампа пульсировала светом. По оконному стеклу ходили тонкие тени. Ефим снял кипящий чайник с круглой платформы, налил себе и Максиму, вытряс из пакета на стол белые пряники. Максим даже не посмотрел на кружку:

– Выигрыш пополам?

– Если не будешь создавать проблем.

Ефим нервно уминал пряники. Максим рассмотрел его: напротив сидел самый простой, простецкий человек, форменная чёрная куртка была ему мала, в уголках рта белели пряничные крошки. Такому нельзя было доверить жизнь.

– Никакого риска, Мак, ребята с золотыми ручками. Поставят мотор, съездим, заработаем – и назад.

– Ты занимался гонками раньше?

– Я умею, – самоуверенно ответил Ефим.

– Откуда запчасть?

– Оттуда, – рассмеялся Ефим, потом унял смех. – Нелегально, да, но проблем не будет.

– Сколько заработаем?

– Много. Знаю, где играют по-крупному. Есть заначка, поставлю.

– Где твой предыдущий автонизм? – спросил вдруг Максим.

Лицо Ефима подёрнулось, как флаг на ветру, он поник:

– Я разбил машину.

Максим закивал, переведя взгляд на стену. Ефим поспешил добавить:

– То был не человек, старая модель, машина.

– Иначе ты бы сидел… – продолжал кивать Максим.

В коридоре шелестели шаги, кто-то сипло разговаривал и смеялся.

Ефим отряхнул руки, поставил рядом с чайником кружку, повёл в гараж.

Рабочая неделя обещала быть мерзкой.

***

В гараже царил полумрак. Жёлтые лампы мерцали. Двое механиков звенели железом у стола и переговаривались на языке жестов. На синей балке крана под потолком качался огромный крюк.

Максим стоял перед двигателем на тележке и старательно доедал двойной сэндвич. Двигатель – ком из цилиндров, трубок и гаек – был огромным.

– Успей до того, как меня раздрючит вот этим, – поймал Максим взгляд Ефима. Тот курил, подбадривал:

– Я же сказал. А что сказано ментом, то не вырубишь топором! За сегодня соберут, за субботу сгоняю, в воскресенье всё вернём на место. Ты ешь, ешь. И выпей штуку для запаха в салоне, что-нибудь свеженькое…

Часы Максима засветились зелёным. Он проглотил капсулу ароматизатора и лёг на платформу, белый как полотно.

– Если что-то пойдёт не так, скажи Гульбез… – начал было он.

Но Ефим даже слушать не стал:

– Ну-ну, что это за настрой?

Краем затухающего сознания Максим, кажется, вновь уловил от Ефима пивной аромат.

***

Темнота тянулась долго. Было холодно, у темноты впервые был запах, металлический, солоноватый. Максим открыл глаза, закашлялся, заметался. Сел, поднявшись из мутной воды, пополз по холодному песку выше по берегу, повалился в гнилую бурую полынь. Он понял: очнулся на речном берегу. По ощущениям – стояло раннее пасмурное утро, но солнца нигде не было.

– На помо… – выл кто-то наверху, за краем обрыва. Выл, растягивал слова, закашливался до рвоты. Ветер обрывал фразы.

По песчаному склону, густо поросшему болотницей, тянулись к реке две параллельные линии – следы от шин.

Максим окончательно пришёл в себя. Он поднялся, опершись на плотный речной песок руками, покачиваясь, побрёл вверх по склону. Джинсовка продувалась насквозь, плотнела, замерзая. Правая рука запуталась в рукаве и натянула его. Максим вытащил подвёрнутый манжет, а вслед за ним высунулась ладонь. С покрасневшей от холода кожей, пока чужая, но живая, зеркально похожая на левую. Максим уставился на неё и запнулся, переступив ногами.

Он в ужасе осмотрел себя, ощупал голову, тело, ноги. Всё было на месте, всё было как прежде. Только теперь обмылок правого плеча продолжался неведомо откуда взявшимся предплечьем и кистью.

Навстречу из-за стеблей конского щавеля поднялся побелевший Ефим, зарёванный, с глазами-щёлками. Он отирал ладонями глаза, нос и непрерывно подвывал:

– На по-о-омощь… На по-о-омощь…

Он остановился, когда увидел Максима, зажмурился, ещё и ещё раз. А потом зачастил сквозь слёзы:

– Я думал, ты всё… Думал, разорвало тебя там… Боялся смотреть… Я выпил на обратном пути: хотелось-то выиграть… А потом прямо в реку… И всю ночь тут… Время обращения вышло, я боялся смотреть… Я убил тебя…

Максим взглянул на Ефима с жалостливой улыбкой и вдруг рассмеялся:

– Ты всё просрал. Опять!

Ефим смотрел растерянно: сначала на улыбку Максима, на одну его руку, затем на другую, его взгляд становился всё более удивлённым.

– А где же тогда двигатель? – спросил он, растягивая слова.

Максим, всё так же смеясь, показал ему правой рукой средний палец:

– А вот где!

Он развернулся и пошёл прочь.

***

Правая рука остановила попутку. Потом она долго лежала на раме открытого окна, по ней пробегали блики, по ней скользил ветер и поднимал редкие волоски. Правая рука держалась за автобусный поручень, потом нажимала кнопку пешеходного перехода…

Правая рука делала всё это не сразу. Она не слушалась, она промахивалась и ударялась, собирала первые в жизни ссадины и синяки. Ей было по-живому больно.

Максим думал купить Гуле букет: держать его за спиной правой рукой, пока Гуля не удивится трюку, но не встретил нигде цветочных киосков.

В подъезд удалось попасть, придержав дверь за вышедшим человеком – правая рука справилась, она быстро училась.

Максим барабанил в квартиру двумя руками. Гуля открыла не сразу, сонно выругалась:

– Что тут делаешь в семь утра?

– Я смогу держать плакат! – Максим зашёл в квартиру. – И кофе с телефоном, и… Смотри, смотри!

– Чего? – Гуля не сразу заметила. – Погоди, это как?!

– Я не знаю, не знаю… – Максим поднял перед лицом обе руки и заплакал.