Молчание доктора Жава

– А ну, это пиво к лешему! – говорит Шурик Ха. – Я бы, пожалуй, лучше текилы тяпнул!

– Не получиться, – возражает на это Моберг, – у нас в Аргентине крепкое продают только с десяти утра. Такой, вот, сволочной закон, че!

 Осознав всю безвыходность ситуации, Эла Моберг столбенеет, отрешенно глядя на витрину. Там, за стеклом толпятся на полках бутылки разного объёма и формы – с текилой, кальвадосом, водкой и коньяком, с разноцветными наливками и ликерами. В зеленоватом стекле отражаются Шурик Ха, стоящий у Моберга за спиной, узкая мощеная улочка, и на другой стороне улочки – здание в колониальном стиле, сложенное из обожжённого кирпича. Шурик Ха, то и дело оглядываясь и что-то насвистывая себе под нос, переходит на другую сторону. Тут на Моберга накатывает дурнота, ему кажется, что Шурик каким-то чудесным образом попал за стекло и теперь, словно мальчик-с-пальчик бродит среди бутылок и читает этикетки. Каждая из бутылок на витрине выше Шурика по меньшей мере вдвое… У Моберга кружится голова. Застонав, он оборачивается к приятелю и тут случается вторая странность. Обернувшись, Моберг видит, что улочка возле винной лавки залита безжалостным солнечным светом и совершенно безлюдна.

– Текила! – объявляет Шурик Ха, выходя откуда-то с боку с заветной бутылкой в руке.

– Э-э-э…. – говорит Моберг. – Так заперто же. Да и не продают до десяти, ни в коем разе.

– Я с черного хода зашел. Держи, да смотри не раскокай, а не то, я тебе глаз на жопу натяну.

– Да, как можно? – говорит Моберг, прижав текилу к груди. – Я разве ж не понимаю…

– Похмеляться будем в горах, – говорит ему Шурик. – А заодно окрестности осмотрим.

Моберг мычит, плачет и ковыляет вслед за Шуриком. Приятели как-то подозрительно быстро выходят из города. За городом, насколько хватает глаз, тянутся цитрусовые сады. Проходя мимо, Шурик срывает с ветки пару лаймов для понта. Попав в предгорья, литераторы сворачивают с проселочной дороги и поднимаются по живописному зеленому склону на ближайшую вершину. Там, на вершине стоит одинокое оливковое дерево. Шурик Ха заходит в его жидкую тень, ставит на землю свой чемоданчик с пишмакинкой и садится на чемоданчик верхом.

– Уф… – пыхтит Моберг и валится рядом на травку.

– Ничего так прошлись, – говорит Шурик.

Моберг согласно кивнув, открывает текилу и делает хороший глоток. Текила привычно обжигает пищевод, орошает луженый желудок литератора и взрывается там яркими брызгами счастья, да так, что у Моберга на глазах слезы выступают. Шурик Ха отбирает у него бутылку, выпивает и закусывает лаймом.

– Скажи, че, а в какой стороне тут Колумбия? – спрашивает Шурик, поднявшись на ноги.

– На кой ляд тебе Колумбия? – удивляется Моберг. – Если кокс нужен, то я знаю, кто в городе банчит… Там, кажется, – и он машет рукой куда-то в сторону далеких горных вершин, скрытых золотистым туманом.

– Хочу посмотреть, как там дедушка Маркес, – объясняет Шурик. – Дрыхнет старый пень или выполз уже на огород из своей избушки.

И он долго стоит в своем большеватом черном пальто на вершине зеленой горы и смотрит из-под руки на мреющие туманные дали. Ничего, как видно, не разглядев, снова опускается на чемоданчик.

– Вот, – говорит Шурик и вынимает из воздуха потертый портфель желтой кожи. – Мы вчера, помниться, говорили о литературе и договорились до чертей. Ты, Эла, уже лыка не вязал и завалился дрыхнуть, а мне что-то не спалось. Я достал из чемоданчика пишмашинку и сел печатать. Сочинил одну толстую штуку, как говорил мэтр. Давно хотел что-то в этом роде написать, да все руки не доходили… Так ты прочти, коли будет досуг.

– Непременно, – обещает Моберг.

Он звучно рыгает и тянется к текиле.

– Моберг обещал рукопись Зое. До Зойки я дозвониться не в силах. И этот козел Моберг тоже, как в воду канул… Ох, и не нравиться мне эта катавасия!

Госпожа Окампо сидит, закусив губу, и невидящими глазами смотрит сквозь меня. Потом моргает, растерянно стряхивает пепел с сигаретки и продолжает,

– Рейли, дорогуша, вы мне разыщите эту рукопись поскорее.

Я делаю пометку в блокноте: рукопись.

– И этого таинственного русского тоже разыщите. И как найдете, сразу берите его за шкирку и под любым предлогом тащите в «Sur», а уж дальше я сама управлюсь.

 Я делаю пометку в блокноте: Шурик Ха, автор.

Не я, а кто-то другой, тот, кто снимает угол в моей душе, и каждый день понемногу умирает, спрашивает у госпожи Окампо, стараясь скрыть раздражение,

– Да, что вы носитесь с этой рукописью, как с писаной торбой? Вы ее даже не читали. Да этих русских эмигрантов у нас в Аргентине пруд пруди! И вечно они чего-то пишут, мемуары там или доктор Живаго какой-нибудь… Или, может статься, для вас так много значит рекомендация Моберга?

Госпожа Окампо снисходительно мне улыбается.

– Поверьте, дорогуша, оно того стоит. У меня чутье на этих аутсайдеров. Неграненые алмазы в навозе, темные лошадки, пропащие гении, да я их за милю чую! Господин частный детектив, я открыта для новых идей. Не стану от вас скрывать, дела издательства идут очень скверно. Чего только не приходится публиковать, чтобы удержаться на плаву. Только между нами, я эту современную литературу на дух не переношу! Дорогуша, я скажу вам два слова – унылое говно. Вот что такое это ваша современная литература… Разыщите мне Зою и русского писателя с диким именем, будь он не ладен! И еще эту чертову рукопись. Не подведите меня, дорогуша. И будьте осторожней с огнестрельным оружием, а то, в другой раз не дай бог, поранитесь.

Госпожа Окампо величественно поднимается со стула, выходит из кабинета и растворяется в ночи.

– Ну, и как же ты взялся за дело? – спрашивает меня лейтенант Данди.

– Сперва я допил свой остывший мате… Сна у меня не было ни в одном глазу и, не смотря на поздний час, я решил нанести визит Зое. Я не боялся ее разбудить. У меня сложилось впечатление, что Зоя барышня богемная и спать ложиться под утро. Госпожа Окампо любезно оставила мне адресок. Старый дом в колониальном стиле на Майском проспекте. Я прогулялся туда, срезая через дворы, и вышел возле искомого дома. Я стоял в разлапистой тени акации, курил и смотрел на фасад. Светилось только одно окошко и светилось едва-едва, чуть теплилось, словно там, за шторой горела настольная лампа, а весь верхний свет был погашен. Прикинув количество квартир на лестничной клетке и их расположение, я решил, что свет горит как раз в окне у Зои. Я вылез из кустов, подошел к подъезду и набрал на панели домофона номер означенной выше квартиры. Сперва мне не отвечали, но я был терпелив. И, в конце концов, она отозвалась, наша пташка.

– Ах, оставьте меня, я читаю, – раздраженно ответила мне Зоя и бросила трубку.

Тогда я сел на скамейку у подъезда и стал ждать. Я просидел там всю ночь, до утра. Мимо по проспекту проплывали клочья влажного тумана, а в кустах акации оглушительно трещали цикады. Не происходило решительно ничего. Ни одна живая душа не вышла из подъезда, и никто не зашел с улицы. Разве что, ближе к утру, окна Зойкиной квартиры одно за другим ярко зажглись, словно кто-то быстро прошел по комнатам, включая везде верхний свет. Это, собственно, все. Потом помнится, я немного прикорнул, а когда очнулся, уже рассвело. Я сидел на скамейки у подъезда продрогший, в сыром от тумана плаще и слышал, как просыпается старый дом. Вот, у кого-то на кухне заиграли позывные радиостанции «Маяк», а вот, кто-то включил электробритву. Потом пришел дворник в фартуке с бляхой и с метлой. Дверь подъезда то и дело отворялась, выплевывая спешащих на работу аргентинцев. Я вежливо со всеми здоровался. Потом во двор заглянул жестянщик, потом точильщик, потом кукольник со своим Петрушкой, потом барахольщик, а после ни свет, ни зоря явились судебные приставы. Свет в окнах у Зои по-прежнему горел. Взглянув на небо, я заметил, что собирается дождик, а я, как на грех не взял зонта. Тогда я поднялся с лавки и пошел к себе в контору. Там я лег спать на этот самый диванчик и спал, пока по мою душу не заявились крутые копы.

– Что-то еще? – спрашивает лейтенант Данди печальным голосом, сделав при этом брови домиком. Картинка, я вам доложу, уморительная.

– Да, нет, вроде всё. Как на духу, офицер.

Копы переглядываются.

– Может, просто позабыл, – говорит сержант Том. – Ночь у паренька хлопотливая выдалась, закрутился.

– И память девичья, – цедит сквозь зубы лейтенант.

О чем это они? В голову ничего путного не приходит. Чувствую себя идиотом.

– В твою контору ночью звонили, – нисходит до меня Том, – На телефонной станции отследили звонок из заброшенного пакгауза в старом порту. Ты с кем там балакал, че? С бомжами? С контрабандистами? Давай, че, колись!

И точно девичья память. Был же еще этот странный звонок.

– Извини, – говорю, – запамятовал. Верно, был звонок. Я уже стоял в дверях, когда зазвонил телефон…

Я стою на пороге и берусь рукой за тулью шляпы, висящую на вешалке, когда в тишине пустой конторы оглушительно звякает телефон. Звякает раз, другой и третий. Настойчиво так звякает. И я, нахлобучив шляпу на макушку, бреду обратно к столу.

– Пронто, – говорю я, снявши трубку, – Догзауз Рейли, частный детектив. Чем могу помочь?

И тогда мне в ухо ввинчивается тот жуткий неживой голос, сотканный из статических помех, электрического треска и гула ветра, лишенный даже тени человеческих эмоций, голос который я едва ли забуду до конца своих дней.

– Мистер Рейли, будьте так любезны, уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени.

– Э-э-з… – говорю, – само собой. Слушаю вас.

– Мне известно, что вас попросили разыскать одного эмигранта из России. Начинающего писателя. И рукопись его романа. Настоятельно рекомендую вам не усердствовать в поисках. Поверьте на слово, это в ваших же интересах.

– Э-э-э… – говорю, – я не совсем понял…

– Но я забыл представился, и где только мои манеры… Признаться, у меня много имен. Имя, которым меня нарекли при рождении уже никак не отражает мою нынешнюю сущность, и я не нахожу возможным его использовать. Возмужав, я выбрал путь порока и зла. Каждое утро я просыпался более развращенным, нежели в тот час, когда отходил ко сну, я, словно рождался заново и оттого брал себе новое имя. Этих моих имен-однодневок было не счесть, они облетали с меня, как листва с сосны осенней порою. Да, славные были денечки… Однако, ныне, я стал тем, кем стал. Я раскаялся. Я умер и родился заново. Поверьте, я весьма могущественная и зловещая фигура. Вы непременно услышите обо мне, если станете задавать верные вопросы правильным людям. В мире человеков я известен под одним именем и услыхав это имя людишки трепещут. Позвольте же, наконец, представиться, я – Публикатор.

– Этот господин, он как-то связан с издательским делом?

– Разве что отчасти, – тянет лейтенант Данди.

– Об этом типе мало что известно, че, – говорит сержант Том. – Слухи по большой части. Публикатор фигура настолько нелепая и одновременно кошмарная, что долгое время его считали чем-то вроде фольклора преступного мира, этаким Бугименом. Мифы о нем многочисленны и противоречивы. Однако есть один эпизод, который упоминается во всех источниках. Этот эпизод повествует о том, как Публикатор серьезно повредил голосовые связки и с тех пор использует для вербальной коммуникации специальный приборчик… Как-то раз ночью, Публикатор возвращался из одного казино в Лас-Вегасе на свое ранчо. Он летел в красном кадиллаке по горной дороге. Кадиллак был основательно нагружен девками в купальниках и дорогим шампанским. Ночная дорога в горах коварна. Публикатор не вписался в поворот, слетел с трассы и припарковался на дне каньона. Он чудом остался в живых. Множественные переломы, поврежденная гортань. Да, и еще лицо…

– А что с лицом?

– Говорят, жуткое зрелище. Мол, не один пластический хирург не смог его залатать.

– Еще, говорят ещё, че, он собрал вокруг себя банду цирковых уродцев и наводящих ужас мутантов. Публикатор вроде тех гигантских нарвалов и спрутов, которые скрываются от дневного света в толще океана. Никто в них не верит, но они там, холодные и скользкие копошатся в кромешной тьме.

– Вот ужас-то!

– Уф! Что-то я разволновался. У тебя нет чего-нибудь покрепче мате, горло промочить?

– Я стараюсь не пить и оттого не держу дома спиртного.

– Были проблемы? – интересуется сержант.

– Случалось, срывался. Полгода в завязке.

– Умничка.

– И что же хотел от тебя этот монстр? – вопрошает лейтенант Данди.

– Мистер Рейли, будьте так любезны, не путайтесь у меня под ногами, – неживой электрический голос потрескивает и гудит в телефонной трубке и ввинчивается в мой мозг. – Я тоже разыскиваю этого русского. Я найду Шурика Ха и пресеку его жизненный путь. В этом заключается моя миссия.

– Миссия, – кивает лейтенант. – Вот, на этом он и помешался. Публикатор безжалостный и изобретательный убийца. Он странствует по миру, исполняя свою миссию. Публикатор отлавливает и умерщвляет писателей. Нет, не всех конечно, упаси боже! У него есть какой-то критерий отбора. Дальше, признаюсь, для меня начинается «Сумеречная зона»…

– Теперь слушайте меня очень внимательно, мистер Рейли. Этот русский эмигрант, этот мальчишка опаснее бубонной чумы. Как алхимик, открывший атомный синтез в своем подвале он выучился складывать слова, не отдавая себе отчета, какая сила в них скрыта. Его литературные эксперименты угрожают существующему миропорядку. Мне доподлинно известно о рукописи. Он сложил из слов нечто мерзкое и немыслимое. Он бросит людишкам рукопись, словно кость и станет смотреть, как вы корчитесь облепленные липкой жутью в своих склепах. Я вижу эпидемию, вижу гекатомбы из тел инфицированных на улицах Буэнос-Айреса… Поверьте мне господин Рейли, самые обычные слова способны погасить солнце…

В трубке сильно трещит, неживой электрический голос Публикатора пропадает. Я дую в мембрану, стучу трубкой по столу. Подношу к уху. Голос Публикатора звучит теперь тише, как бы сквозь завывания ветра и то и дело прерывается.

– Маги древнего мира знали об этом, но их знания надежно утрачены… лукавые шумеры, бесноватые жители Вавилоны, упёртые египтяне… но всегда найдется какой-нибудь юродивый с шилом в жопе… играя, он разнесет на осколки драгоценную вазу мироздания… мальчишка сложил цепочку из слов… тропа через темное поле… волшебное яйцо над бездной… ты спросишь меня, зачем масоны стоят на башнях? Они…

Тут в трубке треснуло, и связь окончательно оборвалась. Я стою и осторожно держу ее возле уха. Но трубка мертва и я кладу ее на рычаг телефона.

– Кстати, телефон и сейчас не работает, – говорю. – Я ходил на станцию, обещали прислать мастера.

Лейтенант, сделав непроницаемое лицо, поднимается из кресла, нахлобучивает на голову свой видавший виды котелок и ни слова не говоря, направляется к двери.

– Так, значит, выпить у тебя нет? – спрашивает меня Том.

– Я в завязке. Я же сказал.

Лейтенант оборачивается в дверях.

– Благодарю за сотрудничество, сеньор Рейли, – говорит он официальным голосом. – Если соберётесь уехать из города, будь любезны, поставьте нас в известность.

А я все ждал, когда же Данди это скажет. Дождался. Да, куда мне отсюда ехать, это же Аргентина! Край мира. Дальше только Антарктида и заброшенные базы нацистов под километровым панцирем льда.

Копы, наконец, уходят. Я завариваю себе свежий мате. Сижу в кресле и слушаю, как шумит дождь за окном.

Часть вторая. Тьма над Буэнос-Айресом

Прочитав последнюю страницу, Моберг c пустым бессмысленным лицом смотрит на многоточие. Трет ладонью глаза, теребит щетину на подбородке. Проверяет, не напечатано ли что-нибудь с другой стороны. Нет, не напечатано.

– И что это за чухня такая? – с тоской восклицает Моберг.

Так не бывает! Роман обрывается на полуслове, сюжетные нити висят в пустоте, как порванные бурей провода, и в этом нет никакого смысла! Моберг знает, о чем говорит, он сам литератор. Наверное, Шурик забыл положить в портфель финальную главу, а может, попросту не успел дописать, успокаивает себя Моберг. А может, эта глава здесь, только перепуталось с другими, и я читал страничку то там, то сям и не понимал, что читаю? И верно, повествование местами казалось спутанным и сумбурным, словно сон, но я торопился к развязке…

Моберг поднимает с пола ворох бумажных страниц и начинает быстро проглядывать одну за другой, снова роняя страницы на пол. Он сидит на низком топчане у себя в берлоге. За окном кромешная тьма, ночь.

Проглядывая роман сызнова, теперь уже задом наперед Моберг понимает, что никакой недостающей главы здесь нет. Роман дописан. А эта зияющая пустота в финале, как раз таки всё и объясняет, не объясняя по сути ничего. Как же я сразу не понял, бормочет себе под нос Моберг, повествование обрывается, потому что рассказик пропал. Сгинул без следа. И некому больше рассказывать историю! Вот, в чем тут дело!

Моберг опасливо отбрасывает в сторону бумажный ворох и странички разлетаются по каморке. Ему хочется сжечь роман немедля и еще слаще – перечитать, перепроверить, был ли у героя шанс спастись? Только Моберг нюхом чует, что у героя нет и тени шанса. Зато здесь есть глубоководные жуткие чудища, они прячутся за бледной неровной машинописью и глядят на Моберга из бездны. Но соблазн так велик, что он берется читать по новой… А потом случается вот какая штука. Толчея мыслей в его голове разом смолкает. Будто кто-то выключил бормочущий целый день телевизор. Моберг сидит на топчане, в маленькой неприбранной комнатушке, в пустоте, посреди хмурой осенней ночи. Электрическая лампочка свисает с потолка на мохнатом от пыли шнуре, её тусклые лучи пронзают сумрак. Воздух в комнате стоит с маслянистым блеском и такой густой, что, кажется, из этого воздуха в любую минуту может вылепиться все, что душе угодно.

– Что еще за напасть? – бормочет Моберг, облизав пересохшие губы.

И тут же ветка пальмы с оглушительным костяным стуком хлещет по черному оконному стеклу. Моберг подскакивает на топчане. То пятясь, то бочком он крадется к дверям, прочь из каморки, сделавшейся внезапно очень неприятным местом. Мимо серванта, мимо зеркала с осыпавшейся амальгамой… Рывком Моберг распахивает дверь, скатывается с грохотом вниз по лестнице и вылетает на улицу. Закурив сигаретку, он бредет мимо темных халуп, куда глаза глядят. Моберг менял города и континенты, но, куда бы его ни забрасывала судьба, вокруг неизменно вставали все те же трущобы. Час, однако, поздний, кругом ни души, небо сплошь в тучах, лишь где-то на задворках качается на ветру фонарь. Мобергу мерещатся, то шаги за спиной, то какая-то возня в кустах. Район трущоб, будто вывернули наизнанку. Знакомые проулки все как один приводят его в тупик. А на перекрестке, где был кабак и публичный дом, стоит теперь обветшалый дворец с колоннами… Наверное, впервые в жизни Мобергу сделалось жутко в трущобах. Очень захотелось к живым людям, на яркий свет… Моберг оглядывается по сторонам и замечает неподалеку живых людей. Трое портеньо нестройно и громко поют народную аргентинскую песню:

"Мглой зальет мне душу,

Померкнет лазурное небо,

И я сна я лишусь на веки,

Когда ты уйдешь от меня!" (2)

Моберг идет за пацанами и в скором времени их нагоняет. Весело и беззаботно было шагать за этими портеньо по полуночным улицам Буэнос-Айреса. Но вот, возле старого дома в колониальном стиле приятели прощаются.

– Брось, Пабло, пойдем, хлопнем еще по стаканчику!

– Нет, братцы, Машка меня заждалась. Я и так люлей получу.

– Ну, буэнос-ночес, амигос!

– Буэнос-ночес, че!

И ребята расползаются кто куда. Моберга такой вариант никак не устраивает. Он быстро подходит к подъезду и, крякнув, бьет ближайшего портеньо по уху. И тут же улепетывает. Топот ботинок за спиной воодушевляет его. Во время погони Моберг то и дело оглядывается и, чтобы преследователи не теряли энтузиазма, строит им рожи и ругается обидными словами. Увлекшись, он далеко отрывается от пацанов, и останавливается перевести дыхание в каком-то глухом дворике. Дома в этом дворике стоят нежилые, под снос, с выбитыми окнами и сорванными дверьми. Моберг тяжело дышит, привалившись в детской проржавелой горке. Он ищет сигареты по карманам засаленного пиджака… Моберг никак не может выбросить из головы роман, который давеча прочитал. В этом темном и жутком дворике глухой аргентинской ночью его посещает озарение. Мелкие детали, обмолвки персонажей, ничего не значащие фразы, рассыпанные по тексту, складываются заново, как цветные стекляшки в калейдоскопе. В истрепанную душу Моберга, словно вцепляется сотня рыболовных крючков. Теперь события последних глав предстают перед ним в совсем другом, зловещем свете.

– Вот оно что… – бормочет Моберг.

Губы одеревенели, в сердце сидит тупая игла. Все оказалось во сто крат страшнее и гаже, чем он решил, когда прочел роман в первый раз. Мобергу не хватает воздуха, ноги подкашиваются и он валится в заросшую бурьяном песочницу. Лежа в сырой и мертвой траве он явственно видит текст романа, набранный на одной странице размером со стену жилого многоквартирного дома. Слова, из которых сложен роман самые заурядные. Они похожи на разноцветные веселые кубики с азбукой, которые покупают малышам. Эти кубики – синие, красные, зеленые и желтые скрепляет между собой что-то вроде серебристой слизи, что-то похожее на тонкую паучью нить. Текст романа, словно занавес на сквозняке, то надувается пузырем, то опадает. Клейкая слизь поблескивает, трещит, рвется и снова натягивается между кубиками слов… Моберг поднимается на ноги, но никак не может найти выход со двора. Он тычется в стены и углы, как слепой котенок, пока не забивается в узкий проулок. Это даже не проулок, а щель между домами. А хорошо бы сейчас угодить в полицейский участок, мечтает Моберг, протискиваясь между осклизлых стен. Зафигачить копам в окно хорошим булыжником и готово! Ну, отметелят, конечно, куда без этого! Зато после, как пить дать, посадят в обезьянник. А в обезьяннике – лафа, в обезьяннике, брат, жить можно! Протиснувшись на другую сторону проулка, Моберг попадает в темный заросший сквер. Он стоит среди кустов и смотрит на маленькую мощенную плиткой площадь. Посреди площади растет раскидистый старый каштан, а под сенью каштана расставлены белые столики, а над столиками среди ветвей развешены веселенькие разноцветные гирлянды. Вот, в кафе заходит шахтер после смены в забое. Снимает с плеча отбойный молоток и ставит к столу. Плюхается на стул и стаскивает с головы шлем с фонариком. Устало проводит рукой по черному от угольной крошки лицу, и на его лице остается широкая розовая полоса. К шахтеру спешит мальчишка-официант… Моберг идет прочь из сквера, ломится, не глядя, сквозь кусты. Уютное кафе, белые столики, мигающая разноцветными огнями гирлянда. Нужно только пересечь эту маленькую площадь, и он спасен! И в это мгновение на плечо Моберга опускается тяжелая рука.

– Я Публикатор, – объявляет некто и в его мертвом лишенным эмоций голосе Моберг отчетливо слышит гул и треск электричества. – По крайней мере, под этим нелепым прозвищем я известен человецам. А вы, если не ошибаюсь, Эла Моберг?

– Да, это я, – еле слышно бормочет Моберг.

– Увы, сеньор Моберг, у меня скверные новости. Вы инфицированы и едва ли увидите снова солнечный свет. Крепитесь! Последние ваши часы станут воистину сущим адом. Я помолюсь за еще одну пропащую душу.

Скрытая в траве проржавелая крышка канализационного люка приподнимается и с глухим лязгом отъезжает в сторону.

– Париж! Восьмая кабинка! – громко объявляет телефонистка за стойкой.

Поднимаюсь с жесткой неудобной скамейки, захожу в означенную кабинку, прикрываю за собой дверь, снимаю трубку.

– Бон матэн, Жорж! Не разбудил?

– А я еще не ложился, – хмуро откликается Жорж.

И я сразу узнаю его хриплый, словно бы простуженный голос.

– У вас там дождь, че?

– Что? А, дождь… Ну да, моросит немножко.

Я стою в телефонной кабинке и держу трубку возле уха. В пустой гулкий зал почтового отделения сквозь арочные окна и отворенную дверь валит белый полуденный свет. Там снаружи – Майская площадь, пальмы и Розовый дом, все едва различимо и стерто солнечным блеском. Я закрываю глаза и вижу уютную квартиру Жоржа на тихой Роше Ленуар. Капли дождя на оконном стекле. За окном в предрассветном сумраке дрожат огни. Я вижу Жоржа в халате, с трубкой в зубах, он стоит возле телефона в прихожей…

– Эй, Иван, ты куда-то пропал! Оле?

– Я так скучаю по Парижу, старина, – говорю я Жоржу, – Как бы я хотел попасть в те сказочные времена, когда мы с тобой были зелеными сопляками, а жизнь казалось прекрасной и удивительной. Пускай только на одну ночь! Я бы сейчас пошел гулять по Елисеевским полям и шатался бы из кабака в кабак до рассвета. Я бы порядком надрался, а с утра… Я так и вижу это утро – пасмурное и жемчужно-серое…. А с утра я бы замечательно похмелился шампанским где-нибудь на скамеечке, возле Триумфальной арки в компании голубей и клошар…