скачать книгу бесплатно
– Ты чего творишь, малец? – спросил он грозно.
– А у нас волнистый попугайчик дома живет, – сказал мальчишка. – Я ему тут три колоска сорвал.
У бригадира перехватило дыхание.
– Это ж хлеб! – просипел бригадир. – Ты ж у государства воруешь! А ну, отдай!
И бригадир выхватил из детского кулачка пшеничные колоски и бережно убрал в карман.
– Пшел отсюда! Пока я руки тебе не повыдергивал!
Багровая пелена гнева заволокла синие колхозные дали. День сделался страшен, как видение Апокалипсиса. Пацан перелез дренажную канаву и, оглянувшись, крикнул стоящему возле «газика» бригадиру.
– А я вечером приду, когда вы уедете. Все равно все не скосите. Я тогда целую сумку наберу. Вот!
Бригадир глядел, как из-под ног припустившего к деревне пацана летела пыль, и боролся с сильным желанием перепрыгнуть дренажную канаву, догнать шалопая и научить любить Родину. Взяв себя в руки, бригадир обернулся к полю. День был погожим, небо высоким и синим, и не верилось, что уже завтра зарядят дожди.
Бригадир крякнул и подошел к машине. Он сел на горячее дерматиновое сиденье и хотел уже захлопнуть дверцу, когда приметил в стерне стеклянный блеск. Бригадир снова вылез из «газика», подошел и присел на корточки. В стерне лежала пустая стеклянная бутылка без этикетки. Бригадир поднял ее и понюхал горлышко. Из бутылки сильно пахло самогоном.
Сергей Белов еще разок накатил самогона. Надо было торопиться, пока солнце не раскалило кабину. Он спрятал бутылку среди ветоши на полу. Каждый раз, доезжая до края поля, Сергей делал хороший глоток из горлышка. Самогон был заборист и душист. Он сильно пах сивухой, от него делалось горячо во рту, и рвотный спазм скручивал глотку.
– Хорошо, – шептал Белов, утирая со лба крупные капли пота.
Его лицо сделалось красным. Ему было весело. Тяжелая машина легко слушалась руля. Сергей знал, что бригадир ни за что его не выкупит. Он мог выпить литр, а после сесть за руль. Другое дело запах. Надо будет пожевать полыни, а уж после идти на обед, решил Белов.
Бутылка была чистенька, с отмытой этикеткой. Прикладываясь к горлышку, Сергей видел белый солнечный блеск в бутылочном донце и радужные разводы на поверхности самогона… Неожиданно бутылка опустела. Как же так? недоумевал Сергей. Он развернул комбайн уверенной рукой, начал новую полосу, а пустую тару беззаботно пульнул за окно. Белов сидел, пригорюнившись, на тряском горячем сиденье, и мучительно думал, брать или не брать вторую. Решил брать, но только после обеда. Страда шла своим чередом, и ничего не предвещало беды, когда из пшеницы, прямо из-под жатки комбайна выбежал вдруг матерый бурый медведь. Белов с перепуга тормознул, да так, что машину повело. Он сидел и глядел на бегущего по пшенице медведя, а после стал искать в ветоши на полу бутылку с самогоном, пока не вспомнил, что весь самогон он уже выпил, а бутылку выкинул.
– Да, что же я за раздолбай такой! – крикнул сам себе Белов и, подняв жатку, пустил комбайн полным ходом, вдогонку за медведем-шатуном.
Сергей Белов был заядлым охотником. В кабине его комбайна, к задней стенке были прикручены небольшие оленьи рожки, а на рожках, на ремне висела охотничья двустволка. Поднять посредине лета, в пшеничным поле медведя-шатуна случай небывалый, исключительный и упустить такой шанс Сергей не мог… Нагнав понемногу медведя, Белов с винтовкой в руке высунулся в окно. Другой рукой Белов держался за «баранку», а ногой выжимал педаль газа. Медведь, словно, почуяв неладное, припустил к березовым посадкам, туда, где дренажная канава сама собой уширялась, заболачивалась и становилась подозрительно похожей на овраг. Медлить было нельзя. Сергей кое-как поймал на мушку, скачущую медвежью задницу, и нажал на курок. Грянул выстрел. В ту же секунду медведь пропал в канаве. Ружейной отдачей Белова отбросило назад, и он обо что-то крепко приложился затылком. Из глаз посыпались искры. Комбайн с разгону въехал в канаву. Для начала, ткнувшись носом в землю, машина поломала жатку, да так, что мотовило отлетело в кусты! После комбайн развернуло и покорежило. Все стекла в кабине к люлям повываливались из окон! И, наконец, со страшным скрежетом покосилась и оторвалась большая красная труба для сброса зерна. Фаллический символ комбайна и гордость любого хлебороба.
Когда Сергей Белов очнулся, в голове у него сильно звенело. На лбу лежала какая-то мокрая тряпка, а сам он валялся на травке возле дренажной канавы. Заслоняя собой, небо и солнце над Беловым нависал бригадир, размахивая у комбайнера перед носом пустой стеклянной бутылкой. У бригадира было страшное лицо свекольного цвета. Он что-то все время кричал, широко раззявя рот и плюясь. Юрка Шолохов и Мишка Нагибин удерживали бригадира, чтобы он не навалился сверху на Сергея, и его не покалечил. Когда Шолохов и Нагибин оттащили бригадира в сторону, Сергей попробовал сесть. Голова сильно кружилась. Еще Сергей заметил, что глядит на мир одним глазом. Он провел рукой по лицу и обнаружил, что левый глаз у него совсем заплыл и сильно болит.
– Чудно, – поделился своими наблюдениями Белов с Игорем Сковородой, оставшимся подле него. – Я вроде затылком долбанулся. А отчего у меня глаз заплыл?
– Это уже после, – сказал Игорь Сковорода, разглядывая божью коровку, ползущую по травинке. – Это, когда…
– Да, понял я, понял, – сказал Сергей, глядя вслед матерящемуся бригадиру, которого уводили вдаль комбайнеры. – Хорошо он меня приложил, от души!
– Петруша, когда увидел, что ты комбайном сделал, он тебя вообще застрелить хотел, – сказал Сковорода. – Уже и наган достал. Мы его еле оттащили… А какого лешего, тебя в овраг понесло, Серый? Нажрался?
– Чего значит, нажрался? – начал заводится Белов. – Ну, нажрался! Да не в этом, мля, дело! Я медведя-шатуна в поле поднял!
– Не может быть!
– Да, чтоб я сдох. Он у меня из-под колес выпрыгнул и, как почешет к кустам. Ну, я, понятно, за ним. Двустволку взял, думал, подстрелю!
– И сломал Агнец вторую печать и вышел из хлебов зверь резвый, как паводок и беспощадный, как суховей! – сказал покалеченный дед, выходя из-за комбайна.
Селивантий воспользовался моментом и снова достал из кармана свой скрюченный желтоватый палец и принялся трясти им у Игоря Сковороды перед носом.
– Неразумные, попомните еще слова мои! – пообещал дед. – Говорю вам, грядет час Черной Страды!
– Слышишь, Селивантий, я тебе как-нибудь этот палец отломаю, – пообещал Игорь беззлобно.
Незаметно появился Вовка Отрощенко и обнял покалеченного деда за плечи.
– Дед, у нас делов туева куча, а ты тут пророчествуешь, – сказал Вовка. – Иди вон, мотовило в кустах ищи.
И говоря так, Отрощенко увел покалеченного деда за кулисы.
К трем часам, когда убрали Поповское поле, из поселка прикатила полевая кухня. Комбайнеры уселись харчеваться на травке в подвижной тени берез. Сергей Белов тоже пришел, взял тарелку борща, но есть не стал, прилег возле тарелки и уснул. Вокруг Белова вились и жужжали мухи, и сильно пахло сивухой. Комбайнеры обедали не спеша, а отобедав и испив компота, дружно закурили. Это было простое и надежное счастье, отпахать полдня на комбайне, после плотно покушать и сидеть в тенечке, привалившись спиной к березе, курить сигаретку и смотреть сквозь завитки табачного дыма на скошенное поле.
Бригадир отозвал Валеру в сторонку.
– Похоже, у нас в бригаде завелся бутлегер, – поделился своей тревогой бригадир.
– Ну? – не понял сперва звеньевой. – А, барыга, что ли?
Бригадир сунул ему под нос бутылку из-под самогонки. Борисенко потянул носом и зажмурился.
– Ух! – выдохнул звеньевой. – Ядреный был первачок.
– Все сельмаги закрыты, в чайной водку тоже не продают, а эта скотина умудрилась нажраться, – сказал бригадир, глядя на сопящего в теньке Сергея Белова.
В борще у Белова было уже черно от нападавших туда мух.
– Свинья грязи найдет, – заметил на это Барисенко.
– Я бы щас его этим борщом накормил, – сказал бригадир.
– А кто барыжит, как думаешь, Афанасич? – спросил звеньевой с тревогой.
– А леший его знает!
Помолчали.
– Может, это Юрик или Мишка? Какие-то они не нашенские. Темные лошадки.
– Может, и они, – вяло согласился бригадир.
– Но это точно не Игорек, – сказал Борисенко. – Он положительный.
Бригадир сплюнул на землю.
– А может, это кто из ремонтников? Может, Вован? Я знаю, он раньше самогон гнал из старого варенья. А первач чистил фильтрами от противогазов. Ничего, кстати, самогон…
– Ты Вовку не тронь, – скрипнул зубами бригадир. – Он больше самогонку не гонит. Пол лета в больнице провалялся. Панкреатит у него.
Помолчали.
– А может, на току кто барыжит? – подкинул новую версию звеньевой.
– Ну, тогда нам вообще карачун, – сказал бригадир. – В жисть не найдем.
– А если так, – предложил Борисенко. – Заезжаю я на весы и говорю мужикам: мужики, трубы горят, невмоготу, где бы самогонкой затариться? В долгу не останусь.
Бригадир задумался.
– Нет, Бара, лучше не надо. Во-первых тебе могут хороших люлей прописать, как провокатору. А во-вторых, это уже детектив какой-то получается, а нам еще хлеб убрать нужно. Ты лучше людей тихонько поспрашай, а если чего узнаешь, сразу мне шепни.
– Понял, Афанасич.
Бригадир протер травой миску и ложку и подошел к сидящим кружком комбайнерам.
– Ну чего, пожрали, мужики? – спросил бригадир. – Тогда хорош медитировать, давай по машинам! Нам до темна еще Нестерово поле убрать надо.
В чайной было шумно. Раскрасневшиеся мужики хлестали чай из стаканов. На столах поблескивали медные самовары. Золотой солнечный свет валил в окна.
– Я суровый человек, – рассказывал о себе бригадир. – Жизнь меня таким делала. Жизнь меня гнула, но не сломала. Я рос беспризорником, а когда подрос немного, стал промышлять разбоем и грабежом. Ну, понятно, чем дело кончилось… А тут война. Из тюряги я, значит, прямиком на фронт. Ну, дальше, тоже понятно, воевал, был ранен, попал в окружение, и потом опять-таки на зону. И вот, откинулся. И тут, братуха, потянуло меня в родные края, компас в груди как у перелетной птицы развернулся и указывает стрелкой прямиком на Клинско-Дмитровскую гряду. И я на товарняках, на попутках, на телегах, пешком, через овраги и балки, через картофельные поля и березовые перелески полетел в отчий дом, яки выпавший птенец обратно в родимое гнездо… Да, жизнь меня покорежила! Но, знаешь, братуха, когда я выхожу за околицу и гляжу на фиолетовые вечерние дали, мое сердце оттаивает понемногу. Люблю я эти овражки, бочажки, перелески, старые коряжистые дубы, одиноко стоящие среди закатных полей и увешанные шишками, разлапистые ели, хранящие тишину там, в густой лесистой чащобе. Еще я люблю шевеление трав на косогорах ленивым синим полднем… – тут взгляд бригадира упал на Олесю Кукуеву подавальщицу в чайной.
В простом коротком платьице с кружевным передником и с кокошником на голове Олеся несла куда-то вязанку баранок с маком.
– И это… – сбился бригадир, – округлости Лешенинских холмов… Словом, я люблю всю Средне-Русскую возвышенность и Клинско-Дмитровскую гряду в частности.
Бригадир и журналист сидели за маленьким столом возле самых дверей. А ремонтники и проштрафившийся комбайнер Сергей Белов, расположились поодаль под задернутыми белыми ситцевыми занавесками окошками. Белов лечился понемногу чаем и слушал краем уха, как брешет бригадир. Отрощенко с тоской и злобой глядел за окно, где качались на ветру верхушки берез, стоявших в карауле вдоль кромки поля. Покалеченный дед шепелявым беззубым ртом пытался разгрызть баранку.
В переднем углу чайной на табурете, в косом пыльном луче сидел еще один персонаж. В кепке, в джинсовке с подвернутыми рукавами, в синих спортивных штанах и кедах. Персонаж этот бренчал на гитаре и напевал не то блюз, не то частушку,
– Утро наступило, солнышко взошло.
Пьяной рожей влезло мне в окно оно.
Встал я потянулся, щец себе налил.
В ванной ты плескалась точно крокодил.
Публика в чайной в тот вечер собралась на редкость мирная. Барда пока не трогали.
– Вот тебе бабушка и юрьев день! – удивился Белов. – Это же Егор Панфилов!
– Кто? – с кислой гримасой на лице спросил Отрощенко.
– Панфилов, рок-бард из Москвы. Ну, как-то прошлой зимой я поехал в столицу за колбасой. Колбасу я, правда, не купил, зато познакомился в рюмочной у вокзала с нормальными пацанами. Пацаны позвали меня на квартирник Егора Панфилова. В Москве Егора все знают!
Вовка тяжело вздохнул и снова отвернулся к окну.
– Я не пойму только, чего он у нас в чайной забыл? – спросил Белов покалеченного деда с обслюнявленной баранкой во рту.
– Помню, мальцом, с другими пацанятами я бегал за околицу встречать хлебоуборочные комбайны, – делился с журналистом воспоминаниями детства бригадир. – Помню, как преображалось в одночасье, скошенное пшеничное поле…
Рауль Дюк сидел за столиком против него и лихо выстукивал на печатной машинке. В зубах журналиста торчал длинный мундштук с дымящейся сигаретой.
– Помню ряд золотых стожков, уходящих на самый край поля, в тень лесополосы, куда я не добегал никогда и уже не добегу. А ведь будто вчера это было! – бригадир отхлебнул еще чаю и улыбнулся доброй улыбкой.
Олеся Кукуева, сверкая коленками, подошла к столику. Она была невысокого росточка, зато вся ее маленькая ладная фигурка состояла из волнующих округлостей и выпуклостей.
– Еще чаю, мальчики? Морковного сока?
– Мне – капустного, – сразу взялся хамить Отрощенко.
Дед отложил в сторону обкусанную баранку.
– Дочурка, – попросил он. – Уважь старика, нацеди рюмку горькой.
– Не могу, дедушка. Пока страда спиртное не продают. Даже в Синьковском сельпо не купить.
Дед крякнул и снова взялся за баранку.
– Где тебя нашел я? В поле иль в лесу?
Сердце ты мне сушишь, больше не могу!
– зажигал в своем углу Егор Панфилов. Это был припев, что требовало от барда дополнительных вокальных усилий.
– Олеся, – сказал негромко Серега, в который раз уже падая в васильковую бездну ее глаз. Рука хлебороба теребила скатерть. – Какая ты сегодня…
– Какая? – тоже в полголоса, наклоняясь к Сереге, спросила Олеся.
Над ними точно раскрылся невидимый купол. Звуки чайной – звон ложек о стекло стаканов, гудение голосов, скрип половиц, бряканье гитары – все это отодвинулось куда-то далеко и сделалось совсем тихо.
– Ну, такая, – пробормотал Серега, теребя скатерть.
– Три минутки подожди, – сказала Олеся. – Я только Гальке скажу, чтобы меня подменила.
– В своих отроческих мечтах я поднимался по лесенке в кабину хлебоуборочного комбайна «Нива» и вел его по просторам бескрайних пшеничных полей. Еще меня сильно волновала большая красная труба для сброса зерна, – рассказывал между тем бригадир. – И вот, детская мечта сменилась буднями взрослой жизни. Труд хлебороба тяжел и почетен. И пусть я ношу в кармане галифе наган со спиленным серийным номером, но я не разочаровался в своем выборе… Не, мля, это ты лучше вычеркни! А то не так поймут…
Пока Рауль забивал последнюю строчку иксами, бригадир задумчиво грыз баранку и смотрел в потолок.
– Готово? – спросил он. – Тогда так. Труд хлебороба тяжел и почетен. И пусть я уже не тот малец, что выбегал когда-то за околицу встречать корабли полей, но и сегодня у меня захватывает дух, когда я гляжу из прокаленной солнцем кабины своего комбайна на плещущееся внизу бескрайнее пшеничное поле. Успеваешь?
Закругляя интервью, Рауль спросил у бригадира, как тот относится к новому мэру.
– Круто берет, – ответил бригадир.
– Солнышко ложится, вечер наступил.
Спать пора ложиться, я сходил отлил…
