Любовь в былинном стиле

Так и сделала Марья Маревна, чурка-бабка к своим двумста годкам 15 детей нарожала, 36 внуков имела и правнуков не счесть. Её на обряды зарождения жизни всегда звали постоять у чёрной березы, чтоб привлечь силы для тех, кому помощь в деторождении надобилась. Потому ценнее золота совет был, чурами поконами проверенный.

И в самую макушку лета, после Перунова дня, в день седьмой Липня, что в этом году Грозником звался, потому как лето грозовое намечалось, пошла Марья Маревна с девчонками молодыми на купания. Молодухи о замужестве Купалу просили, чтоб муж сильный телом и здравый умом попался. А Марья, венок плетя, загадала детей. Много. Трёх сыновей и двух дочерей.

Печь большую Семён смастерил в новом доме, как раз для пятерых хватит вразвалку с подушками-сеновалками спать. Да и перед роднёй не стыдно, целых три богатыря и царевны две. Уже представляла Марья, как сыновья удалью в Семояра пойдут, а девочки в неё – красотою и мудростью. Эх, ладна картинка выходила! Заулыбалась женщина, аж глаза от наслажденья прикрыла. Тут уж никогда Семён её не бросит с пятью-то сокровищами.

Надела венок, попросила богиню о семье дать совет, вновь опустила на воду с почитанием, а потом с придыханьем на голову надела. Закапали капли звонко: кап-кап-кап, и звуки все замерли вмиг. Не слышно стало ни стока воды, ни смеха женского, ни шума леса. Только сердце женщины забилось волнительно, зная: боги рядом во внимании ожидали.

– Марамага, послушай! – заговорила вода голосом женским отрадным и дивным, пронеслись в голове картины утренних рос и шумения ветра. – Не ходи на капища! Не ложи требища! Не участвуй в обрядищах! Не дано тебе деток от Семена иметь. Ибо дети даются для любви, а тебе, красавице гордой, лишь бы мужа покрепче припрячь.

Кровь в жилах у Марьи от таких слов остановилась. Взяла венок трясущимися руками и бросила в воду с ожесточеньем, сурово шепча:

– Как же это так? Что ж нам весь век с Семеном бездетными ходить? Кто ж нас в старости почитать станет? Срам какой!

И опять мокрый венок на голову нацепила для ответа. Солёными слезами закапали цветы.

– Дети – продолжение любви и её урок суровый. Любишь Семена? Люби его бездетного. А коли хочешь детей, приходи через два дня в ночь, когда цветок папорОтный зацветает. Пей водицу из родника моего. Прыгай через костер Перунов. Завязывай глаза и беги, куда сердце зовёт. Наложеньем древним понесёшь деток желанных. Примет их Семен, как родных. Обычай праведный заставляет.

Ещё злее бросила венок в воду Марья, аж календула жёлтым дождиком в стороны брызнула.

– Никогда не хотела иметь я пасынков и Семену любимому не пожелаю пАсербков. Есть ли другой путь нам отцом-матерью стать? – и как есть надела сломанный венок в третий раз на голову гордую, самовольную, от воды намокшую.

– Дети – они, как цветы: свои иль чужие, не имеет значенья, – говорил голос отрадный и в нём правда слышилась верная. – Дети – любовь. Любишь – льешь бовь сердца кувшином бездонным и наполняешься вновь без заминки. Но коли хочешь по-иному? – ожесточился звонкий глас и капли дождём вдруг обрушились на гордую голову. – Вот тебе нароченье. Пройдёшь, станешь матерью, коли нет – и суда нет.

Насторожилась Марья Маревна, что за нароченье от богини-матушки-водицы, не с подвохом ли? Но на всё готова была, лишь бы Семёну угодить, чтоб отцом стал и на другие семьи не заглядывался более.

– Придёшь домой и встретишь мужа счастливого с пятью котятами на руках. Принеси их живыми к моему пришествию. Обменяю их на троих сынишек и двух дочек желанных. Ровно через два дня.

– Пять котят два дня поддержать и тебе живыми принесть? – усмехнулась Марья Маревна заданью и сняла венок, подальше его в озеро забросив.

Побежала домой побыстрее и в светёлке Семена счастливого нашла с пятью котятами играющего.

– Глянь, Мариша, какое счастье я дома застиг. И главное, глупенькие ещё, маленькие котятки, кушать сами не умеют. Придётся нам им родителями стать, а то ведь погибнут без любови.

Котята малые, несмышлёные к рукам Семёна греться бежали, целовали пальцы мужские, ластились об бороду русую, будто знали, что любит их человек без корысти и мшели.

Счастливая Марамага сделалась, глядя, каким муж довольным стал. И даже пожалела чуток, что раньше котеньку не завели. Уж больно не любила Марамага живности в доме: волосы, шерсть, запах несвежий. Полкана – собаку – и того держали во дворе завсегдась. Не пускали домой ни птичку, ни мышку, ни кошку.

Настала ночь, отнесли котят в покрывале спать возле печки. А они давай мяучать, мать искать, проситься на руки. Семену ранёхонько на работу вставать, Марья Маревна котят на себя взяла. Только одного приласкает, покормит, колыбельную споёт, на ночь уложит – другой проснётся. Только второго уложит, третий заплачет в тоске. И так всю ночь, не спамши за котятами бегала: то водички, то молока, то погладить. Вконец измоталась, уснула себя не помня, забыв про мальцов.

Проснулась, а солнце уже высоко, глянь на кроватку, а одного котятки как нет. Стала искать, звать серенького. Вдруг слышит – в красном углу женском, где хлеб – священная еда, котелок чугунный с полки упал. Побежала смотреть. Ой, горе-горемычное, убило несмышлёныша серенького котелком.

Заплакала Марья Маревна слезами горькими: не выполнила нароченья божьего, не уберегла одного котёнка.

Пока искала глупого серенького, второй беленький в погреб упал и тоже разбился. Марья Маревна за голову схватилась, хотела опять зареветь, да вспомнила, что трое ещё остались у печки.

Побежала в светёлку, и впрямь: чёрненького-то нет, слышит только мяуканье тихое. Еле-еле нашла – забрался в трубу и всё-таки сдох от недосмотра. Пока бегала-спасала и мёртвеньких в руках таскала, слышит двое-то кричат-орут, кушать хотят, а молока в доме нет. Да и коровку Нюрку пора доить, она тоже мычит в хлеве: выпускай давай, мол, мочи нет стоять тут с выменем полным.

Ох, что делать?! Не знаешь, куда бежать. Быстро в сенях корзинку нашла, усадила поглубже живых котят, мёртвых ещё тёпленьких рядом уложила и, ни водички не хлебнувши, ни косу не заплетя, побежала Нюрку доить и выпускать в поле пастись корову несчастную. Пока доила, пока работала, повылезали двое глупышей светло-русеньких из корзинки и по хлеву разбежались в разные стороны.

Марья вконец в отчаянье впала: ах, что за мать из неё, если с пятью котятами справиться не может?! Давай искать окаянных, звать.

– Котятки, деточки мои, куда ж вы от меня всё время прячетесь? Ведь мне вас живыми надо Купале принести. Или не быть счастью моему вовек, – уселась на пенёк и давай плакать. Горько плакала, громко, от сердца, а не помогло. Как не было котят, так и пропали даром. Искала-искала, а всё без толку. Тогда решила: раз случилась беда, пойду хоть мёртвых малышей схороню, раз живых не осталось.

Пошла к речке, нашла местечко укромное, вырыла ямку, уложила тельца маленькие в платок свой расписной со смородиной и со слезами женскими прощальными в землю котят закопала.

– Серенький, Беленький, Чёрненький, с миром в землю ложитесь. Пусть она пухом вам станется. А меня печаль-кручина ждёт. Недаром боги мудрые не давали мне деточек. Раз я, окаянная, котят уберечь не могу.

И пошла домой несчастная без платка с косами распущенными.

Убралась по хозяйству, накормила курей, огород-садик облагородила, ужин сготовила, села у окна и давай ждать мужа любимого, не зная, как слова подобрать, что угробила котят, что сердце любимого грели.

– Семояр, свет очей моих, бросай меня. Со мною семьи путной у тебя не получится. Найди себе ту, что матерью хорошей твоим детям станет. А я – росомаха, – говорила в печали гордая женщина.

Тяжело вздохнул Семояр от разговоров жёнушки.

– Что ты, милая, разве смог бы я с другой счастливым стать? Тебя люблю. Тебя обавлю. Тебя счастливой видеть хочу. А как назвала ты наших котяток ласковых?

– В честь Купалы-матушки, водицы святой, что с рожденья до смерти нас питает. Старшего – Купоявом, среднего – Купорадом, младшего Купославом. А дочурок: Капонавой и Капокострой в честь берегинь Нави и Костромы.

– Хорошие были бы дети. Я их такими запомню, – обнял жену крепко и поняла Маромага, что зря ревностью исходилась, любит её Семояр больше жизни, больше детей любит.

Пошёл Семояр умыться перед ужином, а вернулся, – лицо счастливое, будто чудо произошло.

– Смотри, женушка, смотри, любимая, кого я в баньке обнаружил! – и держит в руках двух котят, что убежали давеча от Марьи.

Схватила их женщина и давай целовать, приласкивать.

– Счастье вы моё, где ж вы были, шалуны игривые! Как вы сбежали от меня, юркие? Чуть сердце из-за вас не разбилося!

Целую ночь от них не отходила Марья Маревна, к себе спать взяла, грела, целовала, как родных. Просили покушать – вставала быстрёхонько, молочком поила, потом опять спать укладывала. Чтоб не сбежали, пока работы домашние, смастерила кроватку особую, из которой не выпрыгнешь и всегда при глазах.

Всё время свободное им отдавала, забыв и про сон дневной, и про женские радости в зеркальце зреться.

А когда настал день Купалы водяной, постучались подружки-молодицы в дверь к Маревне, позвали к берегам речным идти, хороводы водить, богиню о милости просить. Отказалась женщина, с улыбкой провожая:

– Бегите, девчата, бегите, милые. А мне идти – срамиться лишь, когда не смогла я усмотреть за котятами слепыми. Разве можно такой росомахе детей доверить? И не могу оставить котят одних. Разбегутся, потеряются, – и тихонечко дверь захлопнула. И пошла по делам: мужа ужином кормить, спать укладываться, за котями пушистыми приглядывая.

А на утро встали с Семояром, помолились богам славенным и праведным, глянь, а в корзинке у кровати вместо котят сыночек с дочкой лежат новорожденные. Лежат, глядят, улыбаются.

Расплакались от счастья родители. Давай друг друга целовать и поздравлять, детей нянчить и обнимать.

– Семояр, мой любимый муж, прости меня, женщину гордую, из-за меня боги не милостивили. Хотела я пятерых детей, чтоб тебя посильнее к себе припрячь. А сама за котятами углядеть не могу.

– Что было, то было, – говорил отец на руки дочь и сына беря. – А раз боги миловали двоих, не за горами и тройня пожалует.

Поцеловались крепко и обнялись.

Конец

Сказ про закладного Евпатия «дурну башку»
Глава 1. Любовь Яропера и Ладасвенты

– Ах, кака любовь зародилась!

– Како счастье!

– Нова жизнь! Нова семья! – радостно кричали гости на свадьбе парня удалого Яропера, в честь Ярило и Перуна названного, и Ладосвентовиты, красавицы озорной, которой покровительствовали Лада и Свентовит.

И не было краше их никого в тот день! Особенно, когда друг на друга любимые глядели. Радугами разукрашивались их лица молодые, теплее вокруг становилось от их поцелуев жарких, враги примирялись на счастье новобрачных глядючи.

И хотя предназначенными являлись друг другу с младенчества, а всё же решились пройти древний обычай на проверку родства душ.

Сперва разложили перед Яроперушкой невестины вещицы, перемешав с вещицами подруженек: расчёски для волос, что каждую ночь мамушкиными добрыми руками по самые пятушки волосы вычесывали, в золотые косы заплетая, готовя к праведной женской судьбе.

Поглядел Перовер и выбрал ту самую, с петушками красными да с клювиками золотыми, ибо рисовала Ладасвента премило, любую вещицу оживить могла кистью своей волшебной. Из города приезжали подивиться на работы прелестные. Заказывали посуду и мебель расписывать, ведь вечными вещи делались в те времена, на многие года, на поколения! А с такой красотой никогда не надоест глазу ни стульчик, ни кроватка, не веретено, ни ложки с тарелками.

Узнал жених её почерк. Узнал душу вложенную в каждый завиток!

Далее серьёзнее задача – выйти в хоровод девичий с завязанными глазами и голос родной распознать среди десятка других. Да и тут без промаха Яропер невесту узнал. И пела, и рисовала невестушка любо и лепо!

Наконец, третье испытание. Обмазали хорошенько сваты Яропера дёгтем берёзовым, так что запахи да заодно и звуки пропали разом. Каждая из подруженек Яропера стала в губы его целовать. Пойди узнай, кто невеста из них?! Когда по запаху не разберёшь, с хряком или кобылой целуешься?! Ох, смеху было!

Но не успела Ладасвента приблизиться, как сердце жениха трепетно забилося. Смог Яропер и тут любовь признать, что стояла и смеялась над ним чумазым.

– Она! – просто сказал он, не раскрывая глаз, не целуя уст. – Моя!

Хлопали в ладоши сваты, родня и подружки.

Любовь настоящая, что тут скажешь. Пора свадебку играть!

И отыграли свадебку знатную, долго ещё деревня вспоминала харчи и пироги, квас да пиво, мёд и конфеты. Долго ещё в ушах песни хора звенели, в глазах пляски девичьи юлами кружились, от которых всякому холостяку жениться хотелось. Да только прошло три дня и стали молодожёны ссориться, не мила стала жизнь семейная, будто водой холодной остудили сердца.

И то не так, и это не эдак! Яропер вдруг чёрствым заделался, будто старый хрыч. А Ладасвента сварливой бабёнкой ко всему с претензиями.

Мамки с тятьками тревогу забили: просили, уговаривали унять пыл да жар, ведь впереди много лет совместных. Как же жить, коли с самого начала такое противостояние?

Ничего не помогало. Нашла коса на камень – и всё тут! С каждым днём всё хуже.

Побежала Родотана, мать Яропера, в соседнее село к одной мудрой женщине на поклон за советом.

– Крепко сердцем сына и невестку люблю, не в силах смотреть, как гибнет их любовь, зародившись недавно, – с мольбой в словах говорила.

– То есть странно, – отвечала мудрая женщина, в думе облокотясь на руку, после новостей безотрадных. – Три года влюблённость должна елеем глаза новобрачным застилать перед настоящим роднением душ. А тут – на тебе! Три дня! Непорядок!

– Вот те. Горе семьи, – подтверждала каждое слово свекровка, проливая слезу.

– Проверьте, матушка, а не умер ли домовой в доме, где молодожены поселились? На то похоже. А раз умер – плохо это, ибо свято место пусто не бывает. Значит, поселился в вашем доме кенто чужой. И чужой всю любовь присасывает, от того молодые и ссорятся. От того жизни нет.

Как в воду глядела мудрая женщина. Прибежала свекорка домой к невестке, глянула в чуланчик, в укрытое место, где домовому обычно гостиницы оставляют, и с ужасом узрела, что последний гостинец несъеденным лежит.

Ахнула от догадки и вздохнула от разгадки. Не так страшен чёрт, как его малюют: плохо, что домовой умер, хорошо, что узнали вовремя. А предупрежден, значит, вооружён.

Глава 2. Евпатий

Жил да был, поживал и здравствовал Евпатий – шалопай-удалец с села Берегинева, дома вдовы Велоладных Капотаны и Боранава, что канул в Навь ати 20 летов тому назад, когда его сыну чатыре года по башке стукнуло, и с тех пор без отца рос мальчуган озорной.

– Дурна башка! – смеялись над парнем, но любили озорника и бзыря. Свой шалопай – как из песни слов не выкинешь, так и без него село осиротело бы.

Девки за ним бегали, ибо леп был наружностью да слав удалью. Парни дружили, потому как дружок из него выходил верный, за любой сыр-бор всегда охочий. Мужики рукожатствовали, хоть шалун, но не лодырь, не повеса.

– Как был дитем, так дитем и остался! – незлобиво подшучивали. – Кого пчёлы покусали? Евпатия. Кто в берлогу медведю полез? То Евпатий! Кого птицы поклевали? Точно Евпатия!

Одно сородичей успокаивало, что мастевым, то есть удачливым Евпатий рос, по обережеству Леловелом названный, в честь веселого Леля и могучего Велеса, кои его, видать, берегли, шалопая, до поры до времени.

И как 24 годка Леловелу стукнуло, первый кон за плечами остался, давай родня его: дядьки, мать, что вдовой растила сына, заставлять жениться. Не век же бобылём куковать? Матушка внучков мечтала поняньчить, а семья – в стан родовой души принять потомков от Евпатия и разрастаться богам на радость. То был главный долг для всех и каждого.

Даже невеста имелась, – Семагора стоумовая – красавица из хорошей семьи. С детства их судьбы были связаны, осталось жениться токашма и осчастливить друг дружку.

Только Евпатию женитьба хуже смерти представлялась, и чтоб сбежать от нудных уговоров и каббалы супружества, в ту же ночь, в свой день рождения, собрав скудный куль, портки, рубаху да хлеба ломоть, отправился Евпатий на войну. Решил заслужить славу воинскую и показать родне: где б ни летал сокол, везде ему свежий мосол. Не только в семье да в детишках с жёнкой счастье.

И пропал без вести. А на самом деле, отравили его цыгане кочевые, что промыслом чёрным жили. Ночью к ним Евпатий престал на ночлег, поделился планами воинственными, мечом стал хвастаться, собственноручно выделанным из березы чёрной. А как пошёл ко сну после ужина плотного из конины той кочевой, больше уже не проснулся.

Ясен-красен: отобрали меч и пожитки, а шалопая удачливого до сего момента в сыру землю закопали там же.

Мать родная в то утро почувствовала, что сына родного, пусть и непутевого, больше нету в Яви. А значит, будет Евпатий в Нави мучиться духом закладным, никому не нужным, пока обрубок жизненный не закончится. Ведь не отпевали его в куде. Ведь не окликали на кладбище, чтоб дух отозвался на родные призывы и вновь воплотился в семье родной.

– Ай, по шалопайству сынок мой ушёл. Ай, по глупости. Но ведь хороший он парень был и сердцем добрый, храбрый и трудолюбивый. Несправедливость: две смерти в столь ранний срок на одну семью! Видать, бросили наш род боги суровые, забыли пращуры древние. Неприкаянным Евпатьюшка мой где-то захороненный в яме лежит.

– Кто тебе сказал, что и в этот раз не свезло? Кто сказал, что пращуры оставили? – хитро молвил волхв, пришедший навестить несчастную вдову, что мужа и сына так трагично потеряла. – Собирайся, мать, на поиски. Боги здоровья тебе даровали после стольких потерь, значит, дорогу осилишь. Есть у тебя три дня, чтоб сына с того света вернуть! – молвил мудрец, озаряя Капотану тройным стрибожьим знаком на покровительство. – То справедливо будет! И щуры всегда с тобой!

Глава 3. В яме

А действительно Евпатию свезло, хоть он сам этого не осознал. Лежал-лежал в яме, вроде ждал чего, а потом, когда устал от ожидания, решил вылазить. Сам не заметил, как выпрыгнул из ямы, как на травушку-муравушку ножками вскочил, и понесло Евпатия, куда глаза глядят, будто кто за шиворот держит и по ветру гонит в неизвестные края.

Долго ли, коротко ли, а ветер унялся, будто и не было его в помине, и Евпатий Велоладный, по обережечеству Лелолель, оказался в селе, где бывал однажды. Жили там его сородичи –Трояно-Купальная ветвь, сильные, богатые люди. Дома – что ни на есть терема боярские или даже княжеские! Громадные, величественные, расписные, с наличниками деревянными нарезными – аж дух захватывает от красоты.

И как раз на свадебку Яропера и Ладасвенты ветер невидимой рукой его занес, усадил на лавочку, будто прилепив гвоздём к молодожёнам.

Хотел было поприветствовать родню-то – да всё мимо поцелуи и объятия проходили. Хотел откушать яства изысканные – да всё пиво по усам и бороде текло. Пироги даже до горла не дотрагивались, так на пол и падали нетронутыми. Понял Евпатий разгадку, почему его ветром тростинкой гоняло, понял, почему из могилы выпрыгнул, словно заяц-попрыгаец. Хотел было отойти от стола, хотел было уйти во леса от грусти-печали, что сделался духом приблудным. Да не смог! Только шаг в сторону сделает, хоп! Назад, как на резиночке к невесте и жениху пристёгивает его кто-то невидимый. И так, и эдак пробовал. Все почём зря.

Пошли невеста и жених после пира в опочивальню, а Евпатия будто кто в спину толкает, ногами пинает, за шиворот везёт туда же.

Целуются-милуются влюблённые, жаркие поцелуи друг другу дарят, а Евпатий только сиди да смотри и о своей бестолковой судьбе думай.

– Пошёл я на войну. А оказался у корыта разбитого, на чужом пиру гостем незваным, в чужой постели духом нежеланным. За что мне такое? – горькими слезами обливал усы и бороду русую.

На следующий день молодожёны в свою избу переехали, что им родня смастерила. Ну ясно дело, Евпатий с ними, как за ошейник. Завели кота, собаку, Евпатий лишь грустно потрепал их за холки, хоть твари божьи его приветили, и на том спасибо. К вечеру совсем в тоску-печаль впал от положения своего безнадёжного, будто между рамами окна застрявшего: ни туда и ни сюда.

Неспамши всю ночь, словно волк на луну глядючи, с утра уселся на подоконник, чтоб весь день безотрадно на улицу смотреть, как народ живёт и радуется.

От такого духа неприкаянного воцарилось в доме худое веяние, и видел Евпатий, что Ладасвента сама не своя ходит, любое слово Перовера её царапает, любой взгляд больно сверлит. Да и Перовер очерствел к красоте невесты. Только Евпатию всё равно было. О себе голова болела. О своём будущем сердце плакало. Вот дурак-то! Сидел бы сейчас в своем теремке расписном с Семагорой, чай с бузиной и пирогами распивал, ласки невесты принимал. Стоящая девица ему судьбой была уготована. Правду люди говорят, стоумовая.

На третий день чуть привыкнув к судьбе нерадостной, проснулся Евпатий и опять к подоконнику понуро направился. По дороге одним глазом глянь: а за столом, где уже Ладасвента с рассвета кушанье накрыла: сырники со сметаной, блиночки с медом, чаёк из летних трав, яички в глазунье домашние, хлебушек ещё тёпленький… – сидит спина мужицкая, толстая и взбитая, и поедает всё это с аппетитом преогромным.

– Не стой над душой, – пробормотал толстяк и, не переставая жевать, повернулся-таки к Евпатию. – Садись, тут всем хватит.

– Ты кто? – ошалело спросил Евпатий, понимая, что видимым для толстяка является.

– Константин, – вещала толстая спина, всё уплетая блины за обе щеки.

– Откедово есмь? – неверяще пролепетал Евпатий, с надеждой и радостью садясь за стол.

– Из Византии мы. Константинопольские. Столичные. Преставился вчерась, – толстяк вытер широким рукавом масляный рот, но рукав не испачкался. – В таверне подавился хумусом, на хлебец намазанным. Преставился и говорю себе: да ну этот город, друг на друге души с духами сидят и переродиться не в кого, у всех по одному дитяте и то разобранному. Вдруг вижу свет зажёгся вдалеке, яркий-яркий, ну как у молодожёнов в первую брачную ночь. Я туда. А тут смотрю, ты с работой домового не справляешься. Думаю, дай дождусь, пока домовой старый издохнет совсем, и его место займу. Всё равно деваться некуда.

Толстяк закончил трапезу и во всю широкую толстую грудь в белой тоге горожанина знатного уставился жирно-блинным взглядом с хитринкой на Евпатия.

– Не справился ты с работой, дружок. Пропадёшь скоро. А я молодоженов разведу, а потом с разведённым супружником отправлюсь в столицу вашу. Подумывает он в охрану к князю пойти – слышал я его мысли грустные после раздора с женой. Поживу столичной жизнью. Авось, встретим новую раскрасавицу. Другая жизнь пойдёт. Столичная. Привычная.

– Не понял я, то есть ты моё место занять хочешь?

– Хочешь-не хочешь? Уже занял! – вещал толстяк Константин. – До вечера исчезнешь как пить дать.

– Куда? – спохватился Евпатий.

– Ты что в школе не учился?

Евпатий лишь пожал плечами и прикусил губу. Учился, мол, да в одно ухо влетало, а в другое вылетало. С гусями бегал, пока его сверстники коло и каноны древлеправославные изучали.

– В Ад засосёт к неприкаянным. Кто себя не знает, пользы никакой не несёт, путь не нашёл, чужими думами жил, только о себе мыслил.

– Я нашёл-нашёл! – вдруг осознал, что происходит, Евпатий и за голову взялся.

Эх, эх, что натворил! Сначала жизнь свою из-за шалопайства растерял, род подвёл, теперь душу, а дальше и дух изойдёт на нет. А уж молодоженов-то как жалко! Только жить начали, и уже развод. Да что за беда-напасть!?

– Жалко-жалко, – хитро повторял Константин. – Да они сами виноваты. Ладасвентовита ваша, – махнул толстою рукою безнадёжно, – что по-нашенски Светланой зовётся, уж больно спесивая, много о себе думает. Но готовит и рисует хорошо, – облизал губы Константин. – Ты поешь-поешь, а то в тебе духу совсем не осталось. Хозяйка в кушанье всю душу вложила, вот мы, домовые, её можем отъесть и подпитаться.

Вложил толстяк пирожок в руку Евпатия, и тот с удивлением откусил кушанье, хотя настоящий пирог как лежал на столе, так и продолжал лежать нетронутым.

Пока ел Евпатий, о матери вспомнил: наверное, волнуется, переживает матушка, чувствует, что с шалопаем её беда приключилась. Ох, не жалел, не жалел её, только о себе, дурак, думал, как бы повеселее и легче жизнь прожить. Вот! Ешь теперь ложками! Лёгкий стал дальше некуда.

– Да, и Светлану жалко, матерью никогда не станет, кто её теперь замуж позовёт после трехдневного замужества? И твою мать жалко – родила дурака, бегай за ним теперь до конца дней, – заунывно в тон мыслей Евпатия продолжал петь Константин, подбоченя лицо толстое, глядя, как мятежная душа мятежничает.