Вероника

Потом её нашла бы живущая там, – на огромной, как целый город, помойке, – банда подмосковных бомжей и отдала бы в жёны какому-нибудь своему королю. Если бы она выжила….

Ей было гадко. Гадкость эта как оскомина гнездилась где-то внутри неё, в душе.

Она не должна быть сейчас здесь! Всё, что случилось, не должно было произойти с ней! Веронику ждала другая, счастливая судьба, полная радости, успеха, богатства…. Как она оказалась здесь? Как получилось, что в жизни её всё изменилось так резко, так стремительно, так неправильно и так непоправимо? Как если бы она заснула счастливой принцессой в светлой спальне дворца, а проснулась в каком-нибудь чуланчике, да ещё кухаркой, посудомойкой, или уборщицей… да нет, хуже – проституткой!..

Проститутка?! Шлюха?!!

В страшном сне она не могла себе такого вообразить. В её представлении проститутки были падшими женщинами, которые сами избрали себе такой путь. Это был их сознательный выбор. Они знали, на что шли! И этот выбор она не уважала! Тем более никогда даже и разу не примеряла к себе….

Никогда, ни за что она бы не стала проституткой!

И вот вдруг судьба как-то зло подшутила над ней! Из жены преуспевающего дельца она превратилась в проститутку! И она не могла с этим ничего поделать! Она даже пошевелиться не могла! Ей было больно! Болела душа, болело тело! Ей хотелось всё это прекратить, как страшный, дурной фильм!

Вероника уставилась в центр конуса, туда, где балдахин сходился в узел, и лежала так. Лежала долго, не шевелясь. Слёзы текли по её щекам. Это были слёзы бессильной ярости и отчаяния.

Мир вокруг неё враз изменился и стал другим. Она этого не хотела принимать и, как кутёк, потерявший сучкину сиську, теперь пищала вся в душе, звала назад потерянный свой маленький рай, который, – она даже не думала никогда, – так дорог ей.

В голову лезли разные мысли. Воспоминания, сожаления.

Они бередили душу, цепляясь за сознание как острые крючки, причиняя нестерпимые душевные страдания. Ах, если бы, если бы…. Если бы всё случилось не так! Если бы она, вместо того чтобы выйти замуж за Бегемота, бросилась бы на шею лейтенантику Яковлеву, нищему и безродному, такому же, как и она сама.

Он, наверное, женился бы на ней! Ведь она видела, что нравится ему! Как он смотрел на неё!.. Хотя, быть может, ей это только казалось….

Но если бы это случилось!

Тогда она поехала бы в какую-нибудь Тмутаракань, как её подружки со школы, что повыскакивали замуж за молодых офицериков из артучилища. И возможно, была бы там даже счастлива каким-то своим, маленьким счастьем: есть муж, зарплата на кусок хлеба, какой-никакой угол для жизни….

Она бы ждала его со службы целый день. А вечером он приходил бы грязный и усталый с полигона. Она кормила бы его ужином, а потом они шли бы в постель….

От последней мысли мечты её вдруг лопнули, как мыльный пузырь. Веронику словно помоями вонючими изнутри обдало, затошнило.

Воспоминания о перенесённых издевательствах во время оргии вдруг нахлынули во всех подробностях. И от них стало больно, как от попыток двигаться.

Вероника заплакала снова. Плакать уже было не больно: организм постепенно восстанавливался. Слёзы катились по её прелестным щёчкам, горевшим пунцовым, лихорадочным румянцем, скатывались с её красивого лица на прелестную шейку со следами от ошейника в виде пояса кровоподтёков и бляшек запёкшейся крови от шляпок болтов его шипов.

За балдахином было светло и тихо.

Веронике хотелось теперь только одного, чтобы вокруг больше никогда никого не было, чтобы её никто никогда не беспокоил, и чтобы наконец она смогла умереть… тихо, спокойно, без боли.

Она согласна была лежать так, неподвижно, ожидая наступления смерти, хоть день, хоть неделю, хоть тысячу лет. Она готова была превратиться в камень, лишь бы её больше никто никогда не трогал! Не хватали бы её за руки и за ноги, не собирали бы в кулак пучок её волосы, не вторгались бы в её тело вопреки воле её души, не причиняли бы ей больше боли….

Где-то послышался звук щёлкающего дверного замка.

Раздались голоса. В комнату, судя по эху от звуков, – не очень большую, – кто-то вошёл, переговариваясь. По голосам было слышно: это мужчина и женщина.

Вероника не могла пошевелиться, но ей хотелось в эту минуту стать размером с мышь, чтобы её не нашли, потеряли на этой чистой, белоснежной, аккуратно заправленной дорогим, шуршащим бельём постели.

Ей было страшно, что всё, что она перенесла, начнётся снова, повторится опять. Звуки мужского голоса заставили её сердце в страхе содрогнуться, а потом замереть от дикого испуга.

Внутрь балдахина снова просунулось уже знакомое теперь лицо её спасительницы.

– А-а-а, не спишь? Говорить-то хоть можешь?!..

Лицо ждало некоторое время, но потом исчезло.

– Вот она! – раздался за балдахином голос женщины. – Смотрите её!

Внутрь балдахина просунулось теперь мужское лицо с седой бородкой, с такими же седыми усами и в очках.

Вероника не могла пошевелиться, потому что знала, – это причинит ей нестерпимую боль, но ей хотелось вжаться в матрац, сравняться с его поверхностью, самой стать простынёй от испуга.

Следом в балдахин просунулась волосатая мужская рука. Она отбросила одеяло, которым было укрыто её тело.

Лицо в очках стало его разглядывать.

Вероника смотрела на это лицо, и ей было нестерпимо страшно и стыдно.

У неё было такое ощущение, что она – кусок мяса, который осматривает мясник, прежде чем его разделать. Она чувствовала, как холодные, грубые мужские пальцы касаются её бёдер, зачем-то сгибают и разводят её ноги, раздвигают её половые губы. Все эти прикосновения были болезненны и холодны, обжигали её словно холодное пламя.

Лицо наклонилось ниже к её тазу. В балдахин просунулась вторая рука с маленьким фонариком, которым мужчина стал светить куда-то в район её промежности.

Вероника чувствовала нестерпимую боль от того, что мужские пальцы проникают в её влагалище, в её анус, но не могла даже прикусить губу.

Лицо в очках, в которых отсвечивали её голые бёдра под откинутой на грудь простынёй, продолжало что-то высматривать в её половых органах, теперь непрерывно цокая, то ли от удивления, то ли от сочувствия.

Закончив осмотр её гениталий, лицо в очках переместило своё внимание на живот и грудь, но здесь долго не задержалось.

Кровать Вероники обошли, и с другой стороны в балдахин просунулась её спасительница. Она влюблёно уставилась на Веронику.

– Не боись! – она пояснила мужчине свои наблюдения. – Вся дрожит! – потом снова обратилась к Веронике. – Это доктор!

Доктор продолжал цокать, надавливая то на одну, то на другую грудь Вероники, водя по ним пальцем, ощупывая, потом накрыл её одеялом и исчез за балдахином.

Женское лицо тоже исчезло. Вероника услышала шёпот доктора, который что-то говорил её новой подруге.

От боли, стыда и позора, от того, что она не может теперь даже пошевелиться, и каждый вот так, запросто, может подойти и щупать её тело, развести в стороны ноги, раздвинуть пальцами ягодицы, залезть, не спрашивая разрешения даже, в самые её сокровенные места, ей было противно так, что хотелось немедленно провалиться сквозь землю, умереть прямо сейчас, прекратить своё существование. Она не согласна была с тем положением, в котором сейчас оказалась. И это причиняло ей такие душевные страдания, которых она прежде никогда и не знала….

За балдахином снова раздался щелчок замка. Спасительница её вскоре вернулась и пролезла снова внутрь него.

Теперь лицо её не казалось таким уж чужим, как прежде. Вероника успела привыкнуть к нему, и ей даже приятно было его увидеть, хотя она и сама не знала, почему.

– В общем, так! – доложила та, потом задумалась, видимо, как лучше сформулировать то, что хотела своими словами передать ей из диагноза доктора. – Врач говорит, здорово тебе досталось, подруга! Он не уверен, но, возможно, придётся делать операцию. В общем, говорит, что тебя надо на обследование в больницу положить. Но «мамка» тебя ни за что отсюда не отпустит! Ей проще тебя в мусоровоз отправить, чем в больницу…. Да, подруга, задала ты мне задачу, – сама не знаю, что делать!.. Ты говорить-то хоть можешь или немая?

Вероника смотрела на неё и плакала. Слёзы текли по её красивому личику, и она думала, глядя на эту женщину: «Убейте меня, только не больно!»

Спасительница её молчала, словно ожидая, не будет ли ответа, потом вспомнила:

– Ах, да! Тебе сейчас капельницу поставят….

Настроение её вдруг изменилось:

– Не знаю, зачем я с тобой вожусь, деньги на тебя трачу!.. Кто ты мне такая вообще?!.. Может, ты окочуришься, а я тут стелюсь перед тобой!..

Теперь женщина долго и пристально смотрела на Веронику, и на лице её, словно на театральных подмостках, отражалась борьба страстей, происходившая внутри. Видно было, как та мучительно размышляет, что делать: продолжать и дальше тратить немалые деньги на лечение незнакомки или разрешить «мамке» отправить её тело в мусоровоз.

Было слышно, что в комнату кто-то вошёл.

Что-то принесли и поставили возле кровати Вероники, за балдахином. В него просунулась ещё одна голова. Это была женщина в белом колпаке. В руках она держала вату и иглу с подключенной к ней системой.

– Ладно! – заключила спасительница. – Ты лежи пока, пусть прокапают тебя! А я работать пошла. Меня до утра не будет! Свет я тебе не выключаю! Надеюсь, через пару недель оклемаешься! Может, раньше! Правда, лечить тебя для этого надо! Деньги тратить!..

Спустя минуту в комнате никого уже не было. Вероника снова осталась одна, один на один со своими тяжёлыми раздумьями.

Вскоре она отключилась….

Когда она проснулась, системы на руке уже не было. Наверное, прошло уже довольно много времени. За балдахином по-прежнему горел свет.

Вероника почувствовала, что ей заметно лучше. Двигаться свободно она ещё не могла, но боль была не такая тотальная, как прежде, – захватывавшая всё сознание и не дававшая даже думать.

Спустя какое-то время щёлкнул замок. Кто-то вошёл. Послышался возбуждённый шёпот нескольких женских голосов. Они о чём-то энергично переговаривались.

В балдахин просунулась её спасительница. Она весело уставилась на Веронику, потом спросила с каким-то оптимизмом и воодушевлением:

– Ну, ты как, подруга?!

– Да ничего вроде! – Вероника удивилась, что может говорить.

– О! Первый раз слышу, что ты говоришь! – тоже удивилась женщина. – Я думала, грешным делом, что ты – немая! Слушай, я тут девчонок привела! Хотят на тебя посмотреть!..

– А что на меня смотреть-то?! – удивилась Вероника.

– Ну, как же! Ты у нас тут звезда! Можно сказать, звезда всего «Космоса»! Не успела появиться, а все о тебе только и говорят!..

– Да что ж во мне такого, чтоб говорить?! – Вероника чувствовала, что разговаривать ей всё же ещё тяжело, – это быстро её утомляло.

– Ну, как же! – удивилась теперь спасительница. – Наверно, со времён монголо-татарского ига так никого в Москве не ябли, как тебя!.. А, во-вторых, красивая ты очень! Ну, что, я девчонок запускаю?!..

Веронике было неприятно, что на неё пришли поглазеть как на зверушку в клетке, но, помня доброту спасительницы и её полтысячи потраченных на её спасение баксов, едва заметно кивнув прелестной головкой, согласилась.

В балдахин просунулось несколько улыбающихся женских головок.

Ей вдруг вспомнилось из далёкого детства, как её, подхватившую ангину, приходили навестить в лазарете пионерлагеря её подружки по отряду. Две эти сцены были словно скопированы друг с друга. И даже на душе стало как-то легче от этого сонма улыбающихся, любопытных, с интересом на неё смотрящих незнакомых рожиц.

– Ой! Вика, ну, ты молодец!.. Она теперь твоей подружкой будет, да?!.. Ангелинку-то по пёзде мешалкой?!.. Ну, ты и кралю себе оторвала – кровь с молоком! – оценивали женщины Веронику. – Откуда это такая?! Явно, с югов девочка!

– А я не знаю!.. Слышала от «мамки», что с Украйны откуда-то! – ответила её спасительница. – Ты откуда сама-то?!

– Из Сум! – ответила Вероника.

– Это что? – не поняла Вика.

– Город такой….

– Большой?!

– Большой….

– Не, не слышала! – отрезюмировала Вика. – Но нам и в Москве хорошо!.. Правда, девчонки?!

– Ага!.. Москва супер!.. Самый лучший город!.. У-у-ура! – раздалось разноголосье всеобщего согласия, словно они собрались тут на митинг.

– Ну, ладно, девоньки! Поглазели?!.. Познакомились?!.. Всё! На выход!.. Отваливаем!.. Девочка в себя ещё не пришла после посвящения. Потом познакомитесь получше!..

– Да-а-а! Красивая! – снова отрезюмировал кто-то из Викиных подруг.

– Э-э! Чур, не лапать! – пресекла Вика чью-то попытку забраться к Веронике рукой под одеяло. – Всё! Уходим все! Гет аут!..

Женщины с сожалением стали покидать прорези в балдахине над Вероникиной кроватью. Было слышно, как Вика взашей выгоняет всех из номера.

Вскоре голоса смолкли, и всё ближе к кровати раздавались чьи-то одинокие шаги.

Это была Вика.

– Ну, давай поправляйся! – заглянула она в балдахин. – Тебя ещё денёк-другой на капельнице подержат, а потом будут с ресторана хавчик носить! Ну, ты крепкая баба! – напоследок заключила она. – Вроде хрупкая такая, фигурка точёная, вся как куколка за миллион доллариев! А смотри-ка, как кошка живучая! Вон, уже и щёчки зарумянились! – она подняла одеяло и заглянула туда оценивающе, как на свою вотчину. – И тут всё приходит в норму!.. Просто удивительно!..

Вика замолчала, собираясь с мыслями, и с аппетитом, как на булочку, посмотрела на Веронику, заглядывая ей в самое лицо:

– Ладно! Отдыхай! Мы с тобой потом поговорим! Со мной будешь жить! У меня всё ништяк в хате! Обалдеешь!..

С этими словами она исчезла, оставив Веронику оценивать новые впечатления и обдумывать, как налаживать свою новую жизнь: надо было как-то приспосабливаться.

Глава 7

Вероника шла вперёд по составу, преодолевая вагон за вагоном под мерный, убаюкивающий перестук колёс, который словно обещал ей теперь конец всех тревог, страданий и страхов. Чем дальше от Москвы отходил поезд, тем ей становилось спокойнее на душе, росла уверенность в себе, и ощущение опасности, в котором она пребывала последние два дня в столице, теперь исчезло, как и не было вовсе.

Она сняла перепачканное, словно побывавшее в роли половой тряпки, пальто и, вывернув, повесила его на руку, в которой держала и сумочку с зашитыми в подклад долларами. Теперь вид её стал вполне сносный.

В одном из переходов между вагонами, там, где по бокам от лязгающих друг по другу панцирных пластин, не было почему-то резиновых труб-уплотнителей, и виднелись просветы открытого пространства, в которых мелькали, выхватываемые из кромешной темноты отсветами из вагонных окон рельсы и шпалы, её посетила мысль избавиться от полупальто. Она решила пропихнуть его туда, скомкав в плотный шар, чтобы оно упало на пути, и уже собралась это сделать, но в самый последний момент вдруг передумала: ей почему-то стало жалко выбрасывать эту вещь. Быть может, потому, что она напоминала ей о том времени, когда она могла беспечно, даже не задумываясь о цене, купить такое полупальто в фешенебельном столичном валютном магазине на Новом Арбате, где даже иностранцы шарахались от цен, округлив глаза. А она тогда могла себе это позволить – купить на Новом Арбате дорогущее полупальто! Могла, потому что рядом был Бегемот, который выполнял её желания по одному, – не жесту даже, – просто взгляду.

Да-а, Бегемот, хотя и был паскудник, бабник и плут по женской части, но её, свою жену, любил, как себя. Она видела и чувствовала это! А сколько времени он подкрадывался к ней, как к заветной драгоценной добыче, боясь спугнуть её нечаянным движением, как дичь. Вероника позволяла ему это делать. Быть может, он думал, что делает это очень хитро и незаметно для неё. Но ей-то был заметен каждый его шаг. Она-то видела, как постепенно тот сжимает вокруг неё кольцо, и уже задолго до того, как вспорхнула с ним под венец, когда ни у кого ещё и намёка не могло появиться на их будущий брак, знала, что будет его женой.

Конечно, ей это льстило, она была его звездой! Никто не знал этого, но она была той единственной по-настоящему манящей к себе звездой на небосклоне человека, которого звали Жора Бегетов. А он был величина! Он был настоящая величина!..

«Ах, Жора, Жора! – вдруг ни с того, ни с сего вспомнила Вероника мужа. – Почему у нас всё так получилось?! Зачем ты попёрся в эту грёбанную Москву?! Что тебе дома не сиделось с молодой женой, лю…»

Она едва не подумала «любимый»!

Любила ли она его, своего мужа?! – сложный для неё вопрос! Временами она его просто ненавидела. Временами она его просто терпеть не могла. Правда иногда, когда находило распаление страстью, она позволяла ему делать с собой всё. Но набор Жориных постельных фантазий был весьма ограничен. И тогда, после этих соитий, которые Бегемоту, возможно, казались страстными и пылкими, но её-то никак не удовлетворяли, она ненавидела его ещё больше!

Иногда Вероника думала, что, когда семейная жизнь их «устаканится», станет более размеренной и понятной хотя бы ей, надо будет научить Жору доставлять ей удовольствие, а не просто заканчивать свой процесс, думая, что у неё тоже всё уже прошло! Как раз-таки, наоборот, когда у него всё заканчивалось, она только приходила в готовность заниматься любовью по-настоящему. Может быть, поэтому она и находила приключения на стороне?! Гладышев, Охромов, Яковлев!.. Ах, Жора, Жора! Что ты наделал!..

Вероника поймала себя на мысли, что обвиняет покойного мужа в своих изменах ему. Впрочем, для женщин это свойственно – винить других в своих грехах, особенно мужчину, который оказался рядом. Своего мужа. На него нападать удобнее всего. Ведь перед ней он как ребёнок! Она видит его насквозь, а он думает, что все его похождения покрыты тайной. Да у него на лбу написано, когда, с кем и сколько раз он переспал, гуляя от неё! Она эти надписи читала, как букварь, а он думал, что очень хитрый! Может, потому Вероника и наставляла ему понемногу рожки, что видела, как он ведёт себя по отношению к ней?!..

Нет, ей не обидно, что он спал с другими женщинами, хотя, как она знала, многие её замужние подруги просто с ума сходили от ревности. Ей обидно то, что Жора не трахал девок, а изменял ей! Вот где был корень зла! И он не мог его раскусить! А она не собиралась ему растолковывать – это было уже чересчур!

Если бы он говорил ей:

– Знаешь, Вероника, вчера с бабёнкой схлестнулся, ну, с той, что с нами в ресторане была. Рыженькая такая, грудастая! Хорошо ебётся, лярва, даже лучше, чем ты!

Она бы живо включалась в беседу и отвечала что-то вроде:

– Жорик! Да откуда ты знаешь, как я ебусь, когда ты меня до оргазма-то ни разу и не довёл?! Ты же кончаешь, когда я только начинаю! Ну-ка, давай попробуем сейчас! Посмотришь, кто лучше в постели, – та блядёшка рыжая или твоя супруга, – красавица, молодица, ягодка, какую поискать!»

Но он же так не говорил! Он скрывал свои отношения с другими женщинами, думая, что она дура и ничего не видит, а потом делал вид, что ничего не происходит, и удивлялся, когда Вероника обижалась на то, что он её не любил, а боялся, как жандарма!

Нет, она не хотела для своего мужа быть мамкой, от которой тот пытается скрыть все свои шалости. Она хотела быть ему подругой, которая согласна была даже участвовать во всех его шалостях, какими бы дикими и безумными они не казались. Но он её всё время, с самого начала их совместной жизни, пихал на место мамы, от которой он всё будет скрывать! Ну, потому мама и стала наставлять Жорику понемногу рожки!.. Да она же моложе него на семь лет была, пацанка ещё! Какие ей мамки?! Зачем эта роль ей нужна была?! Но Жора навязывал её своим враньём и изменами. Да ей было бы даже интересно посмотреть, как он с другой в постели справляется, поинтересоваться у той, та от Жориного натиска кончила или тоже нет, сама додрачивала потом. Но он же всё скрывал! И подружки её, тоже, глядя ей в глаза, делали вид, что ничего не происходит, изображая из себя перед ней честность. А ей не нужна была эта показуха, которой они отгораживались от неё, как забором. Ей нужно было, чтобы у неё были нормальные подруги, которые говорили бы ей: «Слушай, что твой Жорик кончает так быстро?! Вроде кабан здоровый, а как пацанёнок шкодливый: вставил, – и потекло уже! А у него всё обмякло – нате-здрасте – приплыли!» Но подруги молчали, именно этим своим паскудным отношением навешивая ей рога!..

Вероника тряхнула головой: «Что это я в воспоминания ударилась?! Нет уже Жоры! Впереди – другая жизнь! А я его похождения обмусоливаю!»

В самом деле, впереди её ждал родной город, где с детства всё было мило, знакомо и привычно, где даже какие-то неприятности были свои, родные, какие-то домашние, не угрожающие в следующую секунду ввергнуть в пучину безграничного отчаяния и страха, как это было в Москве. Всё успокоилось, всё прошло, всё минуло.… Но, с другой стороны, впереди была жизнь в одиночестве и материальной ущемлённости, от которой она уже отвыкла. Это была другая сторона медали, совсем нерадостная! И к ней надо было привыкать!..

Вероника шла по составу, проходя вагон за вагоном, рассуждая на эти житейские темы, пока вдруг не вспомнила о Гарике, который увязался за ней.

Да, армянин был единственным оставшимся неприятным напоминанием о нелепых и пугающих событиях последних дней в Москве. От него хотелось избавиться прямо сейчас. Гарик не укладывался ни в какие её мысли, ни в радостные, ни в грустные. Он был чуждый элемент в её жизни!

Вероника не собиралась с ним спать.

Да что он себе вообразил, в конце концов, этот занюханный московский таксист?! Теперь они уже не в Москве, теперь они уже далеко! И когда они окажутся в купе, она скажет ему, что это невозможно! Никакого секса! Ни-ка-ко-го! Она вообще с чуреками не то, что в постель не ляжет, – даже думать об этом ей противно и гадко! Быть может, он думает, что купил её?! Конечно, взял тройную цену за помощь при побеге с гостиницы! Поменял ей доллары по государственному курсу! То есть, получается, трижды на пять – в пятнадцать раз дороже! Он её надул! А теперь за её же шанежки хочет, как он там выразился, «драть неделю»?!.. Обойдёшься!!! Наглая армянская рожа!..

Вероника вдруг почувствовала прилив ярости: от Гарика надо избавляться немедленно! Она вспорет подкладку у сумки, пока он не видит, достанет долларов двести, ну, может, триста, отдаст ему и скажет, чтобы он на ближайшей станции отчаливал обратно в свою Москву!..

За мыслями своими Вероника, увлёкшись рассуждениями, потеряла счёт вагонам, которые прошла, и очнулась только, когда попала в плацкартный.

Здесь была сутолока, теснота, люди гнездились на боковых полках, как в муравейнике, поэтому она сразу опомнилась и спросила у проводника, смотревшего на неё в упор недовольным, сердитым взглядом:

– Это какой номер вагона, подскажите, пожалуйста?!

– Четвёртый! – ответил проводник, приготовившись слушать какую-нибудь историю про потерянный билет или что-то в этом роде.

– А шестой где? – поинтересовалась Вероника.

– Вы что, в шестом едете? В СВ? – удивился проводник.

– Да, – кивнула головой Вероника. – А что – не достойна?!

– Да нет, – сконфузился мужчина, – вы его прошли!..

И тут Вероника увидела то, что моментально разрушило все её планы, разбило их вдребезги как зеркало, оставив в голове вместо серебра наступившей умиротворённости чёрную пустоту отчаяния. Страх прошиб её с ног до головы, как молния!..

– Спа-си-бо! – сказала она проводнику, медленно, словно стараясь не шуметь, разворачиваясь, и чуть ли не на цыпочках пошла обратно.

Когда она очутилась в тамбуре и закрыла за собой дверь, то бросилась бежать, припустив, что есть мочи. Перед глазами у неё стоял Саид, идущий по тесному проходу плацкартного вагона, заглядывающий пристальным, режущим взглядом в купе и показывающий её фотографию пассажирам: «Ви эту дэвущку нэ видэли?!». За ним, озираясь по сторонам, обшаривая глазами все полки, шли ещё несколько чеченцев.

Не помня себя, Вероника пронеслась через пятый вагон, заскочила в шестой и увидела Гарика, стоящего в коридоре и о чём-то раздумывающего.

Гарик глянул на неё, лицо его исказилось гримасой злобы. Он хотел, видимо, крикнуть ей что-то вроде: «Ты где шастаешь!?» – однако, увидев ужас, охвативший Веронику, осёкся. Он сразу всё прочёл в глазах испуганной девчонки, потому что тут же сказал, стараясь не привлекать внимания посторонних, даже просияв деланной улыбкой:

– Ну, наконец-то!.. А я тебя жду! Заходи, дорогая, в купе…, располагайся!

«Дорогая» сменила бег на шаг, стараясь идти как можно непринуждённее, насколько это у неё получалось, и улыбаться.

В коридоре народу было немного, все были заняты своими разговорами, и потому на эту сцену особого внимания никто не обратил.