скачать книгу бесплатно
Таисия же по своей природе казалась немногословной, нелюдимой, и Инга поначалу даже предположила, что ее молчаливая загадочность – это следствие недостатка интеллекта или незначительного словарного запаса, но, внимательно приглядевшись к домработнице, послушав ее краткие высказывания, мгновенно отмела эту версию. К тому же в Таисии обычная ее стыдливая любезность порой сменялась какой-то совершенно бесстыдной резкостью, заметной даже невооруженным глазом, и это было только одной из странностей таинственной мизантропки. Слишком часто глаза Таисии казались уставшими, чтобы проявлять интерес к этому миру, но временами она производила впечатление мудреца, умеющего читать по звездам, и это всерьез пугало Ингу.
– Нет нужды, дорогая, я и сама прекрасно справляюсь, – взгляд домработницы едва скользнул по черному школьному платью Инги, – не тратьте времени попусту.
– А почему вы много лет служите здесь, в этом доме, Таисия Николаевна? – как можно любезнее спросила Инга, продолжая сидеть за столом и крутить в руках кожуру апельсина. Почему она задала этот вопрос спустя целых девять лет? Что заставило ее спуститься с высот кинодивы и хозяйки дома до жизни скромной домработницы? Кого Инга искала в Таисии – собеседника или слушателя? Или, может быть, кого-то еще?
– Поверьте, дорогая, судьба порой оказывается безжалостным противником, и именно она заставляет нас жить так, как мы живем, а не так, как нам бы хотелось. Именно она вынуждает нас заниматься тем, чем мы бы никогда не занялись по собственному желанию. Но должна признаться: в этом доме я нашла покой и уединение, кроме того, – добавила она, смахнула салфеткой крошки со стола и начала собирать ножи, вилки, ложки, – Алексей Иванович был всегда безупречен по отношению ко мне.
– Правда?
– Именно так.
– А чем вы увлекались в юности, Таисия? – неловко спросила Инга, пытаясь хоть как-то завязать разговор.
– Я была увлечена игрой, – неожиданно ответила домработница.
– Неужели? Вы были актрисой? – оживилась Инга.
– Увы, моя дорогая, я была увлечена другой игрой. И отнюдь не театральные подмостки приводили меня в восторг, а зеленое сукно… – женщина восхищенно улыбнулась своим воспоминаниям, что-то затеплилось в глубине ее холодных зрачков, но тут же погасло, – зеленое сукно – этот символ русского фатализма, по нему во все времена волнующе струились деньги, мысли, чувства, а иногда, представьте себе, и жизни. Так вот, я была ярой почитательницей этих волнений… Правда, все это далеко в прошлом… Поговорим о чем-нибудь другом.
– О чем же? – искренне растерялась Инга, не зная, что бы еще спросить. – А почему… а почему вы не вышли замуж?
– О, не уверена, что это было необходимо. Правда, многие женщины от двадцати до шестидесяти пяти предпочитают замужество. Они целиком и полностью отдают себя в распоряжение мужчин, которых не любят, терпят их сопли и слезы, принимают их дурной характер и потакают их болезненно высокому представлению о себе. Такие женщины тратят ничтожно короткий отрезок, что зовется жизнью, на скуку и раздражение в обществе мужа. Ну что же, понять их можно: всю жизнь при деле, всю жизнь пристроены. О себе могу сказать, что я никогда не относилась к их числу.
– А как же любовь? Только не говорите, будто не знаете, что это такое.
– Любовь… – Таисия нахмурила лоб, будто пыталась что-то вспомнить. – К счастью, мне удалось избежать этой неприятности. Скажу вам по секрету, дорогая, я всю жизнь страдала природным бессердечием.
– И что же, вы совсем никогда…
– О, нет-нет, ничего подобного, я не была одинока и жила вполне по законам природы. Мужчины иногда заглядывали, чтобы засвидетельствовать свое почтение даме. Впрочем, мое прошлое было довольно скучным. К тому же, милочка, я не имею болезненной склонности ностальгически предаваться воспоминаниям, то и дело извлекая из памяти полинявшие лики своих несбывшихся надежд.
– Но разве вам совсем не хотелось любить?
– Инга, любовь – это ведь не то, что на каждом шагу под ногами валяется – бери не хочу. Там, бесспорно, много что валяется, но ничего путного, как правило, не попадается, и любовью это не пахнет. И потом, то, что мы хотим, порой не имеет никого значения из-за неосуществимости. Не так ли, дорогая? – Таисия бросила на Ингу снисходительно-сочувственный взгляд со странным металлическим отблеском.
Инга заметила этот блеск и внутренне поморщилась, словно на нее взглянул человек с железным сердцем.
– Видите ли, чем меньше мы встречаем взаимности, тем сильнее влюбленность, и наоборот. Кажется, так? Впрочем, оставим это… Но, в отличие от вас, Инга, я вполне счастлива.
– Счастливы? – крайне удивленно переспросила Инга. – А что же такое по-вашему счастье?
– Да что это с вами сегодня, голубушка? У вас какое-то особое настроение, – она сделала ударение на слово «особое», – или вам дурно?
– Нет, благодарю, я вполне здорова.
– Тогда что это за неуместная тяга к философии? А счастье, в моем представлении, – это согласие между человеком и его судьбой, если вам будет угодно.
– Вы в этом уверены?
– Боже ты мой, да что на вас нашло? Хотите чая с чудесными успокоительными травами? Я сейчас же приготовлю.
– И все-таки, – Инга умела быть настырной.
– Я уверена только в том, что ни в чем нельзя быть уверенной. Но посудите сами, вы третья жена у Алексея Ивановича, а третьей быть всегда непросто.
– При чем здесь мой муж? – Инга удивленно округлила глаза.
– А разве речь сейчас не о нем? – в свою очередь удивилась Таисия. – Две жены… уже жили в этом доме и допекали вашего мужа. Мы из деликатности не упоминали о них, но это вовсе не означает, что их не было. Они были, и… – она запнулась, а потом как-то странно сказала, – и много лет жизни ваш супруг провел в их обществе, влюблялся, расставался, рядом с ним эти две женщины проливали слезы и, как две змеи, все здесь опрыскали ядом. Так что у вашего супруга славное прошлое, и прекраснейший Ипполит Алексеевич хоть и ангел, но далеко не небесного происхождения, уверяю вас. И зачат он был именно в этом доме.
– Подумать только, – растерянно прошептала Инга, словно это была для нее настоящая новость.
– После двух жен, дорогая Инга, мужчины редко смеются, да и семейное ложе уж больно истоптано. Не замечали?
– Мой муж – прекрасный человек, – не слишком уверенно она вступилась за супруга.
– В чем же его прелесть?
– Он умен, – быстро выпалила Инга первое, что пришло ей в голову.
Инге стало неловко за этот разговор, причем неловко перед собой. Она впервые почувствовала себя нелепой приспособленкой, никчемной содержанкой, к тому же без гроша за душой. Ей захотелось оправдаться хотя бы для себя самой, но она прекрасно понимала, что из любых слабостей и пороков при желании можно вывести целую философию и еще откровенно возмущаться теми, кто ее не разделяет. Коротко говоря, этот нелепый разговор, да и нелепая домработница определенно действовали Инге на нервы, хотя она сама же разговор и затеяла. Прерывать его она тоже не решалась, во всяком случае до тех пор, пока не поймет, куда клонит Таисия.
– Согласна, дорогая, ум – это чудесное приобретение, но не диковинка для мужчины. Есть ли что-нибудь еще?
– Не пойму, к чему эти вопросы?
– Видите ли, дорогая, иногда мы перестаем замечать, что лжем сами себе.
– Вы о чем? Если уж на то пошло – он щедрый. На свете не так много мужчин такой породы, – Инга почувствовала некоторую странность в собственном поведении, она говорила так, словно извинялась перед домработницей за свой выбор мужа.
– Конечно, еще не перевелись мужчины, которые время от времени, так сказать в перерывах, между амбициями и собственными причудами, вспоминают о своих женщинах, беспокоятся о них и служат им опорой, – довольно равнодушно заявила Таисия, но чуткое ухо Инги все-таки уловило едва различимые нотки непонятной жесткости. – И есть женщины, выходящие замуж по причинам, гораздо менее достойным уважения, чем им самим кажется. Такие женщины слишком часто рассматривают жизнь в объятиях своих мужчин как надежный источник дохода. Не так ли, голубушка?
– Я не могу этого знать… я никогда не думала об этом… я не придавала этому значения… по слабости или по усталости…
Сейчас Инга не слишком покривила душой. Разумеется, она знала, что жизнь в браке без любви безнравственна и мало чем отличается от прелюбодеяния, знала и то, что люди отдают себя друг другу за деньги и удобства. Таких браков в своей жизни она насмотрелась пруд пруди, но почему-то никогда не считала себя к ним причастной. Словно к ней это не относилось. А оказывается, что она и сама… Эта банальная истина, этот дешевый вывод не просто обеспокоил Ингу, а напрочь лишил равновесия, какая-то защитная оболочка слетела с нее, и она оказалась не в силах лицедействовать.
– Понимаете, Таисия, что-то во мне не ладится… или разладилось… и я не знаю, как об этом сказать… – лепетала Инга неловко.
– О, не отчаивайтесь, такое случается. Зачастую между женщиной и блаженным удовольствием существует некий барьер, делающий это удовольствие невозможным. Причем у каждой женщины этот барьер свой. Вы это хотели сказать? – беззастенчиво произнесла домработница. – Боюсь, в вашем супруге, как в любом старике, нет сока молодости, ничто уже не будоражит его кровь, его больше не переполняет жизнь, в нем давно умерло желание безумствовать. И я нахожу это досадным. А вы, милочка?
– Старике? – рассеянно пробормотала Инга. Казалось, это простое слово довело ее неловкую растерянность до предела. Говорить о физической стороне этого супружества Инга не смела, ее сдерживала стыдливость, но ей почему-то показалось, что Таисия прочла ее мысли.
С необыкновенной ясностью Инга Берг вдруг осознала, что ее муж действительно довольно старый, пресыщенный и изношенный мужчина. Много лет своей жизни он открыто и честно шел своим путем от одной женщине к другой, от одного увлечения к другому, от одной мечте к другой, преодолевая препятствия, царапаясь о шероховатости и острые углы собственных страстей, желаний и пороков. Скорее всего, сначала он летел за этими страстями на крыльях беззаботной юности, потом, как молодой гончий пес, бежал, наслаждаясь собственной гибкостью и силой, потом он шел спокойно, не спеша, вкушая аромат мужской зрелости… А что потом? Стоит ли говорить, что было потом? Более чем отчетливо Инга поняла, что к ней он уже буквально доползал осунувшимся и лысеющим, правда, с энтузиазмом и обаятельной самоуверенностью, с весьма тугим кошельком, а также с хорошим вкусом и умом, присущим только перезрелым мужчинам.
Много лет Инга разрывалась от безденежья и усталости, много нескончаемых лет молодая актриса Инга Берг металась между нуждой и съемками, а по ночам рвала на себе волосы от безысходности. Тогда она мечтала о роскоши, теперь она ее получила. И что? Заодно, в придачу, она получила чересчур обходительного старого супруга, связавшего ее по рукам и ногам этой своей въедливой обходительностью. Довольно часто Инга вспоминала то время, когда жизнь в доме, подобном этому, казалась ей недостижимым счастьем. Теперь же это счастье пришло, но только радости от него почему-то не было.
Вообще говоря, половина человечества (если не большая его часть) несчастна. И несчастны эти люди потому, что не сумели найти счастья в законном супружестве. В остальном же они прекрасны, трудолюбивы, законопослушны, честны и добры; вот только узаконенная любовь и честная жизнь озлобили их с годами, сделали по-настоящему равнодушными, заставили плакать, но плакать потихоньку, чтобы соседи или знакомые ни о чем не догадались. Так стоит ли их за это корить? Виноваты ли они в том, что их бунтующая кровь, их чувственность не удовлетворяются сытым счастливым устоявшимся супружеством?
Сама Инга была верна мужу, и не столько из соображений порядочности, сколько потому, что некие внутренние надзиратели наложили замки на ее мысли и чувства, они же сделали из нее образцовую, правда, скрежещущую зубами от злости жену. Честная жизнь требует от людей сил и отваги. А где же их взять-то? Так ли уж необходимо хранить верность тому, кого не любишь? «Да и зачем ее хранить? – спрашивала себя Инга. – Чтобы еще сильней озлобиться?»
За последнее время супруг ее сильно сдал, хотя сам он этого не замечал, но Инга видела это отчетливо и не переживала по этому поводу. Подробности мужского старения не вызывали в ней особого интереса, гораздо прискорбнее было осознавать, что уже много лет она не ощущала сладости прикосновения молодого мужского тела (рабочие объятия с потасканным ловеласом Димой Смайликом, разумеется, в расчет не идут).
Инге стало холодно в ее школьном платьице, захотелось спрятаться, но не в шелковой спальне-шкатулке, а в горячих человеческих объятиях, захотелось согреться, укрыться, чтобы поскорее забыть прелестный загородный дом вместе с его обитателями, дом, в котором она прожила целых девять лет. И если раньше Инга не позволяла себе сетовать на одиночество, то теперь она имела полное основание себя с ним поздравить. С болью Инга осознала, что жизнь со стариком лишила ее многих радостей женской доли.
Внезапно тишина заполнила уши Инги Берг. Этот разговор ее доконал, и у нее достало сил лишь для того, чтобы выдавить из себя банальность:
– Как бы там ни было, к чему драматизировать? Лично я по натуре оптимист и жизнелюб. Остальное мелочи, ведь так?
– О, разумеется, дорогая, разумеется, – Таисия несколько раз утвердительно и более чем равнодушно кивнула головой. – Только не забывайте, когда женщина утрачивает свое великолепие, оптимизм исчезает сам собой. А теперь, если не возражаете, я вас покину.
«Все это так же оптимистично и жизнерадостно, как гравюры старика Доре», – довольно сдержанно подумала домработница, выходя из столовой на террасу через стеклянную дверь. Там она все также равнодушно и буднично подхватила волосы платком, надела резиновые перчатки и, вооружившись садовыми ножницами, принялась усмирять разметавшиеся кусты сирени.
* * *
IX век. Эфанда
Избушка дряхлого сгорбленного Трезара находилась в лесу, далеко от княжеской усадьбы, и была словно укутана мхом и плесенью. Трезар предпочитал жить одиноко, в глухом буреломе, подальше от мирской суеты, от людских глаз и шума. Жил он там, где сухие стволы древних дубов и вязов растрескались от времени, а их могучие переплетенные корни на два с лишним локтя выступали из земли и преграждали путнику дорогу к избушке. Сам Трезар был слишком стар, вшив, хромоног, подслеповат и много повидал в жизни, а потому не пугала его мертвая тишина леса, дикие звери, густые заросли, не боялся он разной поганой нечисти, как живой, так и мертвой. По тайным лесным тропам, поросшим мхом и перепутанными высокими травами, ступал сгорбленный Трезар с пастушьей сумкой, ловко приволакивая свою хромую ногу. Из избушки он выходил на восходе и на закате, с привычной проворностью лесного жителя, опираясь лишь на палку.
Он разбирался в разных травах и кореньях, знал толк в соцветиях в пору созревания пыльцы и в пору отцветания. Длиннобородый, седовласый, с обвислыми усами Трезар понимал, как лечить колики и бородавки, от каких трав можно почувствовать внезапный прилив сил, какие снимают боль с тела, а какие с души, какие туманят голову или усыпляют, а какие, наоборот, разжигают страсть. Имелись у него и травы, которые могли призвать чудесное видение, но были и травы, от которых впадали в безумие. Колдовал Трезар над мускусом и амброй, привезенными из-за морей, готовил ароматические масла для женщин и лекарства для больных лошадей. Многие ходили к нему за советом и за снадобьем, да не всякому помогал дряхлый телом Трезар. Все, что он делал, – делал бескорыстно, то ли из благожелательности к людям, то ли от страха прогневить богов и утратить свой дар.
Рано утром, едва первый луч небесного светила коснулся высокой сочной травы, едва заслышалось первое хлопотливое птичье чириканье, новгородский князь Рюрик с низким просительным поклоном переступил порог избы Трезара. Сразу за порогом, в сенях лежали старые облезлые шкуры да раздробленные черепа и кости, в самой же избе стоял терпкий, удушливый запах гуттаперчи и какого-то варева, под потолком в вязанках висели сухие травы. Стреха же так прохудилась, что сквозь нее просвечивало небо, у бревенчатой стены была земляная лежанка, устланная старой прогнившей соломой. Князь едва заметно ухмыльнулся, поправил замысловатую металлическую фибулу на своем багряном плаще, неглубоко вдохнул и гадливо поморщился – вонь стояла невыносимая. На большом потрескавшемся пне, поеденном жучками и служившем хозяину столом, лежали ветки крушины, волчьего лыка и засушенные лапки куропаток.
– Это что у тебя тут за тын из черепов? – с порога начал князь, стараясь дышать пореже, чтобы скоро не задурманивалась голова.
Князь был уже в зрелых летах, но выглядел молодцом. Его внешность в аккурат подходила к его характеру. Это был настоящий властитель – мужественный и сильный, ширококостный, с хорошо развитым телом, как у многих славян, с умным взглядом под кустистыми светлыми бровями, карими глазами и темными ресницами. Уверенные очертания его волевых губ прятались под моложавой бородой и усами. Длинные с проседью волосы прикрывали небольшие остроконечные уши. Правый глаз князя слегка подергивался – отчасти оттого, что он когда-то повредил его в битве с викингами на драккарах, но отчасти и оттого, что князь злился – правда, иногда, время от времени он это проделывал нарочно, когда хотел показать кому-нибудь свою злость или нерасположение. Много власти имел князь в своих руках, много воинов состояло у него на службе, и все подчинялись ему беспрекословно. Что-то было такое в его наружности, что мешало его ослушаться.
– А ты зачем ко мне пожаловал, князюшка хольмградский? – спросил старик, и его черные глаза лукаво сверкнули из-под заснеженных обвислых старческих бровей. – Али сердцушко твое что-то гложет? Али так, погутарить?
– Поворожи-ка мне, Трезар, – без малейших колебаний, честно и твердо ответил князь. – Тебе дано заглядывать в будущее, вот и погляди, чего там.
– Дано-то, дано, да к чему тебе ведать грядущее-то? – замялся сгорбленный старик.
– Хочу знать, суждено ли народиться сыну моему на свет? Али на мне все и оборвется?
– К чему заботы такие, да еще на заре?
– Ты, старик, дело говори, а не вопросы задавай, – грозно сказал Рюрик, насупив кустистые брови и поджав волевую нижнюю губу. – Расширились земли, мне подвластные, нет больше вольности на моей земле в племенах, нет ослушания, есть защита моя надежная от врагов пришлых. Ужо много зим, как основал я городище Новгород, да крепость возвел вокруг селения. Забыл я про вече, потому князь я самодержавный, а не посадник. Много земель у меня теперь, много. Ильмень и Волхов, и Белоозеро теперь мое, и Муром, и Полоцк, и Ростов. Правлю я разными народами, и приильменскими славянами, и кривичами, и весью, и мерею, и муромою. Разрослось Новгородское княжество.
– Разрослось княжество, говоришь? – переспросил старик, будто бы не услышал. – И что ж с того, что разрослось?
– Так немолод я ужо – вот что! Потому вижу я, как зимы губят мои волосы. Вот и боюсь, что кости мои скоро заболят, – исподлобья глядя на старика, отвечал князь, – дух захворает, впаду во мрак безумия, ноги мои согнутся, сила уйдет из рук… Вместе со мной отойдет и мой род… И что тогда? Кто землю беречь станет? Многие стремятся завоевать мои земли, забрать у меня Ильмень, чтоб иметь выход к морю. А коли чужеземцы набегут? Чужеземцы станут господствовать, облагая мой народ данью?
– Э, владыка, – натужно вздохнул Трезар, – все человеческие хвори, все страхи, вся немощь от слабости духа. Ты не бойся их, хворей-то, гони от себя прочь мысли дурные.
– И что же дальше будет?
– А вот то и будет, – сказал старик. – Хорошо будет. Под счастливой звездой ты родился, князь, ты духом-то вон как силен. Еще долго сердце твое будет биться любовью к юным девам, не скоро еще остынут ласки твои мужские.
– Чего разболтался-то зазря, старый? Я про сына тебя спра шиваю, а ты куда лезешь?
Само собой разумеется, у князя было много детей от рабынь и наложниц, но худородные да приневольные женщины в расчет не идут – они не могут производить на свет княжеское потомство, потому о продолжении рода тут и речи нет.
– Ох, и горазд же ты кругом командовать, князюшка хольмградский, – замялся старик, почесывая вшивую голову. – Не волнуйся ты так и норов свой буйный попридержи покамест. Мы и не таких молодцов видали. Нас не застращаешь. Вот прогоню тебя под зад мешалкой, так будешь знать.
– Ну, ладно-ладно, – уже более миролюбиво сказал князь.
– Говорю тебе: сын твой на свет народится, и будут тебе покровительствовать и небесные и земные законы, и будут долго потомки твои в грядущем княжить. Силен твой род, князь, и будет он пользоваться неограниченной властью. Будут потомки твои, в соболях да горностае, неумолимо вершить судьбы человеческие.
– Ты поведай лучше, древний старик, откуда ему взяться, сыну-то моему? – невесело спросил князь. – Ведь две жены отдалились от меня, сделались мне чужими. Сыновей они мне не принесли и уже не принесут. Давно я не наведываюсь в их светелки. Нет во мне больше прежней жажды, потому нечего и утолять. Есть у меня пасынок – Аскольдушка, но пасынок – это чужая кровь, чужое семя, это не наследник.
Князь сказал правду, он действительно охладел к женам, к этим некогда восхитительным всадницам, стремительно ворвавшимся в его жизнь. В свое время они были красивы и плодовиты, но сыновей зачать не смогли. Первую жену он никогда не любил, взяв ее за себя будучи восемнадцати зим от роду. Теперь же она вошла в преклонные лета, совсем иссохлась и уже более не занимала его помыслов. Свою вторую жену князь любил крепко, но и она раньше срока износилась, поблекла, да и к тому же тронулась умом от ревности. Князь хоть и освободился от чувств к ней и в клеть ее уже не захаживал, однако оставил в доме при себе на полных хлебах и, как мог, заботился о ее благополучии.
Охладел князь и к наложницам: одни его постаревшие наложницы быстро подурнели и превратились в теремную прислугу, другие же ушли на поселение в деревню. Это, конечно, не означает, что князь остался совсем один. Вовсе нет. В доме жили и молодые наложницы, к которым он нередко наведывался, и они знали, как его ублажить, но теперь и они мало интересовали князя. По правде сказать, Рюрик и сам был удивлен безразличием своей плоти. Как это ни странно, но, несмотря на довольно большой жизненный опыт в сердечных вопросах, ему хотелось совсем иного, не обычного безропотного рабского подчинения… Хотя он и понимал, что у женщины не может быть ни мужской силы духа, ни мужских мозгов. И все равно ему хотелось говорить с женщиной глаза в глаза, о сложном и простом, о сокровенных тайнах природы и своих собственных, воспламеняться и остывать, и снова воспламеняться.
Его огромная усадьба была наводнена женщинами, и все они были в его распоряжении, и тем не менее князь был одинок. Постельные утехи лишь поначалу вызывали в нем жажду откровений, со временем же эти утехи приедались ему и порождали устойчивое внутреннее спокойствие, а потом и вовсе переходили в отчужденность. Возможно, оттого-то князь и охладел ко всем своим женщинам.
– Погоди ты, молодец решительный, раньше времени на прошлое оглядываться. Ты лучше вперед погляди.
– Что ты хочешь сказать?
– С приходом новой жены расцветет в тебе жизнь, князь, вот увидишь. Как родниковые воды вырываются на поверхность высохшей реки, заполняют ее своим торопливым бурлением, затопляют своей горячностью. Так и ты…
– Новой жены? – перебил его князь.
– У урманского конунга Кетиля, говорят, дочь-красавица в самый возраст вошла, – старик лукаво засмеялся. – Подумай, князюшка, подумай. Породнишься со скандинавами, станешь им свояком, возьмешь царевну юную за себя, двух зайцев враз убьешь: и сыном обзаведешься, и положишь конец набегам варваров-викингов. Глядишь, уймутся ненасытные их пасти, не станут они нападать по ночам, горящими стрелами землю твою терзать, рубить дружину твою, брать пленников, да делать из них рабов подневольных, не будет твое богатство к ним перекочевывать. Да и люди престанут исчезать в кровавом кошмаре. Лучшую жену трудно себе и вообразить.
Задумался князь, нелегко было слушать речи эти. Урманская княжна! Видел он эту княжну в прошлом году на празднике урожая и даже перекинулся с ней парой словечек. Что сказать? Действительно красавица из красавиц, к тому же из видного рода, но только стар он для нее. Она еще цветок нетронутый, едва из детского возраста вышла, а он уж весь заскоруз давно, зашершавел да инеем покрылся, не сегодня – завтра зубы терять начнет. Как ему, такому тучному и старому, свататься к дитю малому?
– А ежели я ей противен буду, что тогда?
– Это ничего, владыка, это не страшно, что противен. Стерпится – слюбится.
– Ну, вот, я тебе правду говорю, а ты меня обухом по голове, – князь вперил в старика суровый взгляд.
– Правду, кривду… – вздохнул старик, – я ему дело, а ему хоть кол на голове теши… Ты женщин-то сердцем постигаешь, а ты бы, молодец, почел их умом. Говорю тебе: хороша девка, и приданое за дочерью конунг даст, не в одном исподнем женку-то возьмешь.
– Не след тебе подстрекать меня к новой женитьбе, старый ты колдун.
– А ты не прогневайся, князюшка, а вот послушай: угоден твой род богам, как въяве вижу – угоден. А чтобы продлить его, чтобы сына-то прижить, надобно…
– Ладно-ладно, – Рюрик повысил голос, и правый глаз его начал слегка подергиваться, – я и без тебя знаю, что для того надобно. Воля богов – для меня первейший закон. Не хочу, чтобы на меня пало проклятье Одина. На все я готов ради будущего своей земли, ради власти своего рода. Ладно. Поживем-увидим.
– Кто рожден в последний день полнолуния – тот любимец богов, – не отставал старик. – И не пасынок, а сын родной – плоть от плоти твоей, семя от семени твоего – явит миру свою власть и будет им править. Умрет тело твое, князюшка, но дух твой, подобно зоркому соколу, всегда будет над землей славянской парить.
– Мой дух над землей парить будет, говоришь? – Рюрик задумался. От тяжелых зловоний начинала кружиться голова. – Не хватил ли ты через край, а, старый? И надо ли мне верить твоим предсказаниям?
– Верить али нет – это твое дело, ан все они над тобою исполнятся. Разные времена грядут впереди – и разорения, и набеги, и густые клубы дыма будут клубиться над твоей землей, и лязг оружия она услышит, и опустошения испытает. И будет биться народ твой с врагами не на живот, а на смерь, будет биться и победит. Но и вижу я в тумане грядущего, как будет крепнуть земля твоя, как будет она цвести, как будет сильна духом, грозна, богата и широка. Никого на свете сильнее родины твоей не будет, князь. Все заклятые враги забоятся славянской силы духа.
– Слава могучему Перуну, – задумчиво шепнул князь.
