скачать книгу бесплатно
Двадцать лет тому назад Таисия Николаевна по-матерински добродушно опекала Алексея Ивановича и его первую супругу, потом так же тепло отнеслась и ко второй жене Сотникова. Нет нужды говорить, что юную Ингу Берг она приняла без обычных женских приглядываний, притирок и тягостных игр в молчанку. Сотников был благодарен ей за почтение к чужим чувствам. Надо признать, что Таисия Николаевна не страдала сентиментальностью, сериалов не смотрела, душещипательных книжек не читала, но сумела приручить непокорную Ингу, могла усмирять ее вспыльчивость и, сохраняя дистанцию, незаметно направлять молодую жену Алексея Ивановича. С завидным терпением она заботилась об Инге, а той, судя по всему, пришлась по вкусу эта забота, и она охотно ее принимала. Всегда готовая мило улыбнуться, Инга умела нравиться. Нравилась она Таисии или нет – неизвестно, но домработница была с ней учтива, не доходя, впрочем, до откровенностей. Бесспорно, старая Таисия видела, насколько самозабвенно Сотников влюблен в прелестную рыжеволосую Ингу, и не могла не заметить, что рыжеволосая прелесть более чем равнодушна к своему перезревшему супругу. Она не понимала и не хотела понимать этой запоздалой любви Алексея Ивановича, но отчасти сочувствовала ему. Таисия никогда не говорила ничего дурного, и в ее взгляде не было и намека на порицание, пусть даже подобные браки и внушали ей опасения и неприязнь. И, боже упаси, она никого не осуждала – ни Алексея Ивановича за его безрассудство, ни Ингу за ее холодную расчетливость.
Итак, Алексей Иванович сидел за кухонным столом, глядя как его домработница заканчивает последние приготовления к обеду. Сам же он, как и приличествует примерному супругу, дожидался Ингу. На его тарелке уже появилась изумительная утка, фаршированная овощами, в бокале заиграло прохладное белое вино, и Сотников блаженно прикрыл глаза в знак признательности.
За спиной послышались легкие шаги жены. Алексей Иванович затаил дыхание, и тут же прелестная рыжеволосая головка наклонилась из-за плеча к его гладковыбритой щеке, едва коснувшись ее губами. Гибкие женские руки, пахнущие жасмином, на мгновение обвили его шею, обдали нежным запахом пудры и быстро исчезли.
– Не жди меня, Алексей Иванович, я сегодня не голодна, – шепнула Инга и тут же отстранилась. Она обращалась к мужу по имени и отчеству вовсе не из-за разницы в возрасте (эта разница ее нисколько не смущала), просто ей нравилась эта старомодная, ушедшая изысканность. В таком обращении Инга видела особую элегантность. Сотникову же поначалу это немного претило, но со временем он привык и почти смирился.
Далее Инга бросила на домработницу слепой взгляд и, не желая стеснять себя этикетом, проворно проскользнула по кухне и, как породистая борзая, исчезла в дверном проеме.
Убежала, ну и пусть. Сотников нисколько не удивился ее уходу. Спокойным взглядом он проводил жену и с аппетитом принялся за утку, обсыпанную свежей зеленью и чесноком. Алексея Ивановича вполне устраивала его мирная обустроенная повседневность, и он не желал ничего в ней менять. Чувствовал он себя превосходно, поскольку знал, что недурен собой, что крепок и решителен, умен и верен супружескому долгу. Он обеспечил своей жене приятную беззаботную жизнь, и не просто обеспечил, а счел это в некотором роде делом чести. Он рулил, направлял, создавал ощущение безопасности, а она, в свою очередь, принимала его опеку. Его жена, с самым невинным видом, просила у него деньги и никогда не сообщала, на что именно она их тратит, а он никогда этим не интересовался. Чего ж еще?
По прихоти Инги в доме был установлен лифт, который никому не был нужен и которым никто и никогда не пользовался. Но Инга утверждала, что лифт – это дань современной моде, подчеркивающая определенный статус, и если в трехэтажном доме нет лифта, то это не дом, а второсортная хибара. Сотникову лишь осталось пожать плечами и одобрить этот каприз. Самому Алексею Ивановичу и в голову бы ни пришло употребить столь адскую сумму денег на так называемую «статусную вещичку». На этот счет он имел точку зрения прямо противоположную, но в угоду жене высказывать ее не решился. Ну, разве он не примерный муж?
Правда, жена его часто впадала в уныние, и это было досадно. А поскольку Алексею Ивановичу не суждено было народиться на свет обыкновенным парнем, незатейливым любителем пива, то его мозг иногда все же задавался трудным вопросом: что именно кроется за частым унынием супруги? Но отвечать на этот каверзный вопрос Сотников не спешил, так как редко говорил с собой. Короче, он старался поменьше обращать внимания на уныние жены, на ее гневные вспышки, на раздражительность и плохое настроение, ибо не видел никаких серьезных причин, побуждающих Ингу сетовать на жизнь.
Несмотря на третий степенный брак и стремительный галоп внебрачных перипетий, Алексей Иванович, так и не понял, какие мысли роятся в хорошеньких женских головках, что за интриги в них разворачиваются, какие неисполненные желания томят женские души, какие пятна на солнце постоянно мешают им жить в спокойствии и согласии с собой. Более того, Алексей Иванович был убежден во вреде подобных познаний, так как считал, что знает и так все, что необходимо мужчине знать о женщине, а непонятливым и любопытным было бы полезно во взрослом возрасте перечесть «Сказку о рыбаке и рыбке». Там как раз в доходчивой форме разъясняется мужчинам, что удовлетворить все женские желания невозможно – сколько не бегай взад-вперед, женщина всегда найдет повод для недовольства и тоски и поставит их вам в вину. Да и потом тоска и уныние всегда были, есть и будут. Даже древние римляне – народ красивейший и образованнейший, народ, проживавший в самом благословенном месте на земле и любующийся прекраснейшими пейзажами на свете, – даже этот народ порой страдал от тоски и неудовлетворенности, томился от уныния и сдабривал себя разными, имеющимися под рукой антидепрессантами. Что уж тут говорить!
Алексей Иванович понимал, что между мужчиной и женщиной проходит некая невидимая, но вполне осязаемая грань, преступить которую мужскому разуму не под силу. Да и к чему ее переступать?! И еще Алексей Иванович усвоил, что женское настроение портится под стать погоде, что все женщины обладают удивительной способностью небольшое отчаяние превратить в стихийное бедствие, а несущественные желания – в крайнюю необходимость. Такими их сотворил Создатель, и такими их приходится любить.
Все эти мужские теории позволили Алексей Ивановичу здраво рассудить, что в отношениях с женщинами нервы свои полагается содержать в строжайшей аккуратности, и ни в коем случае не кидаться в крайности, не метаться, не пытаться исполнить все женские прихоти. В отношениях с женщинами вести себя надо крайне сдержанно, чтобы потом не пришлось рвать от ужаса волосы и в растерянности грызть ногти.
Оставив мужа наедине с его фаршированной уткой, Инга вбежала в свою спальню. Бесцеремонно-шумно она захлопнула дверь с изящным золотым орнаментом, и довольно резко повернула ключ. Спальня ее больше походила не на комнату, а на небольшую шкатулку, выстланную кремовым шелком, прелестную девичью шкатулку, благоухающую жасмином и мятой, женской изысканностью и женскими же капризами. Здесь повсюду стояли статуэтки старинного саксонского фарфора, на стенах висели ценные гравюры, архитектурные каприччо в стиле Гварди и Каналетто, мебель карельской березы, на туалетном столике лежали конфеты в серебряной бонбоньерке, с высоких арочных окон элегантно ниспадали тяжелые атласные портьеры, пол устилал бледно-пудровый ковер из шерсти и шелка. Входя сюда, Инга каждый раз невольно улыбалась от удовольствия, как кошка после миски сметаны, но сейчас ее взгляд был исполнен странной, несвойственной ей печали.
Последний лучик дневного света догорал на бежевой портьере в дальнем углу комнаты, и Инга одернула портьеру, потом она упала на диван, обхватила колени руками и предалась, собственно, метавшимся мыслям…
* * *
Спустя всего лишь неделю Инга уже не пряталась в своей комнате, а, прерывисто дыша, бегала по огромному дому в поисках подходящего уединенного места, где она смогла бы зазубрить очередной немыслимый скучный текст. Все комнаты и холлы сверкали нежилой чистотой и оттого вызывали неприязнь, и даже дневной свет, блистающий на начищенном паркете, выводил ее из равновесия.
Второй сезон съемок начался не особенно удачно. Липкий сироп превосходнейшего сериала «Фиалки в шампанском» стал порядком раздражать Ингу. И все бы ничего, но ей нельзя раздражаться, у нее договор со студией на производство шестидесяти двух серий. Благодаря мощным усилиям рекламы сериал пользуется приличным спросом и имеет довольно высокий рейтинг, а ей уже сейчас осточертели диалоги «крутых» парней в сочетании с «любовной» лирикой примитивнейших текстов, тех самых текстов, к которым она, Инга, имеет непосредственное отношение. Придется исполнять всю эту сентиментальную киноглупость, вызывающую зевоту, притаиться и терпеть в ожидании чего-нибудь более серьезного. Она еще раз взглянула на текст:
– «По моему дому бегает призрак, и он запрещает мне общаться с мужчинами. Так что нам суждено быть только друзьями. – Послушай, бэби, одно твое слово, и я сражусь с самим чертом! Я всю жизнь проведу у твоих ног! Я откажусь от всех своих желаний и буду выполнять только твои! Твои желания станут моими! – Оставьте меня, я не желаю вас слушать, вы больны. – Да, бэби, я буду болеть до тех пор, пока ты не согласишься стать моей. Это единственный выход для нас обоих!»
– Ну что ж за дурацкие реплики! Не слова, а какая-то кислая отрыжка, – недовольная сценаристом, ворчала себе под нос раздраженная Инга. Она шумно спустилась по лестнице, влетела в огромную светлую столовую, рухнула на стул с высокой спинкой, швырнула листы с текстом на белый овальный стол и по-мальчишески вытянула ноги.
Столовую мягко заливал солнечный свет, она выглядела изысканно, как и все в доме. Это было чудесное, радующее глаз пространство, с бело-бежевыми стенами, отделанными широкими дубовыми панелями, арочными окнами, выходящими на идеально ровную лужайку перед домом. Именно из этих окон открывался поистине волшебный вид на равномерно разбитые осенние клумбы с сиреневыми и белыми гиацинтами, на широкий полукруг высоких коричневых сосен и на шумящее серо-синее пенистое море.
– Бред сивой кобылы! Пустобрехи, борзописцы! Неужели им не надоело это эпигонство? Лично мне – до смерти!
В кресле у противоположной стены, рядом со старинным резным буфетом, похожим на музейный экспонат, сидел молодой человек со скрипкой и смычком в правой руке и смотрел Инге прямо в лицо. Казалось, он не расслышал ее последних слов или деликатно сделал вид, что не расслышал. Инга неловко вскочила со стула, поправляя растянутый домашний свитер. Возмущение и обида испарились, сменившись легким замешательством. Ей стало неловко, и она попыталась засмеяться как можно непринужденнее, но вышло не слишком правдоподобно:
– Простите за грубость, я думала… – она начала было оправдываться, показывая рукой в сторону двери, но вовремя спохватилась, – а вы, собственно, кто такой?
Молодой человек поднялся со стула и, глядя на нее сквозь черные ресницы, скромно сказал:
– Видите ли, я здесь с гастролями, и мой отец… мой отец пригласил меня погостить у него… то есть у вас… то есть остановиться не в отеле, а в вашем доме… Он привез меня полчаса назад, открыл мне дверь и велел располагаться, а сам ненадолго уехал по срочному делу… Видимо, он вас не предупредил, я не знал какую комнату могу занять, и… и я счел возможным здесь порепетировать… но, если… это неудобно…
– Так вы Ипполит? – растерялась Инга. Он кивнул, и тут же прервал свои бессвязные извинения, но затеребил колки на скрипке.
Инга машинально улыбнулась и внимательно на него посмотрела. Хоть он был еще совсем молод, в его юношеском облике просматривалось что-то очень мужественное, никак не вяжущееся с тонкими белыми пальцами, держащими скрипку с такой бережливостью, какую только можно себе вообразить. Его черные волосы волнами ниспадали на очень бледное удлиненное лицо и бледную шею. Вскинутые брови придавали продолговатому юношескому лицу с острыми скулами удивленное выражение. Карие, немного раскосые глаза рассеянно блуждали по столовой. Это были престранные, но обворожительные глаза. Это были глаза молодого человека с отстраненными грустными зрачками старца, познавшими жизнь и потому уставшими. Это выглядело и досадно, и восхитительно. Он стоял прижимая к груди скрипку, и Инге показалось, что сквозь него просвечивает солнце. Она разглядывала его не стесняясь, как разглядывают картину. Никогда прежде Инга не видела столь простой, столь изящной, чарующей грациозности. Что-то всколыхнулось в ее душе, какая-то легкая сладостная жуть, какая-то боль и зависть, выходящие за пределы ее повседневных ощущений. В глубине сознания внезапно мелькнула неясная мысль, она блеснула, как маленькая рыбка в мутной воде, и тут же уплыла на дно. Инга пыталась выудить мысль, но тщетно. Вероятнее всего, эта исчезнувшая мысль была еще слишком мала, вероятно, ей необходимо подрасти, набрать вес, чтобы ее можно было уловить в потоке сознания Инги Берг.
Оказывается, сын ее мужа такой необыкновенный красавец. «Вот дерьмо! А ведь это же мой пасынок!» – со странным смущением подумала Инга, словно это было для нее откровением. Такая, на первый взгляд, банальность вызвала священный ужас, как будто разглядывать этого молодого человека и говорить с ним – настоящее святотатство. Однако с появлением Ипполита огромная белая столовая вдруг расширилась, стала еще светлей и ярче, и чем больше становилось пространство, тем острее Инга чувствовала внутреннюю панику, тем сильнее билось ее сердце и стучало в висках. Ингу охватило необъяснимое внутреннее волнение, но она стояла не шевелясь, будто бы ничего не произошло, и старалась держаться равнодушно. По счастью, через несколько мгновений внезапное волнение прошло, только сердце все еще учащенно билось и стучало в висках. «Интересно, есть ли у него женщина?» – пронеслось в голове за одну секунду. Далее подало голос беспредельно-мучительное женское любопытство, которому захотелось узнать все о прошлом молодого человека – где жил, с кем встречался, о чем размышлял, и, наконец, чем дышит его сегодняшний день.
– Пойдемте на гостевой этаж, – как можно спокойнее сказала Инга, – я покажу вам вашу комнату.
* * *
Ипполит Сотников рос довольно замкнутым ребенком. Скрипка увлекла его в раннем детстве, еще до развода родителей. Когда же родители расстались, мать повела себя странным образом: она, то ли не пожелав обременять себя самостоятельным воспитанием ребенка, то ли в укор бывшему мужу, то ли руководствуясь еще какими-то соображениями, определила мальчика в музыкальный колледж в Лейпциге. Там-то его скрипка как раз и пригодилась, там-то он с ней в обнимку и провел остатки своего детства и всю юность.
Музыкальный колледж был дорогой и престижный, и жилось в нем вроде бы неплохо, однако маленький Ипполит чувствовал себя довольно одиноко. Он долго приглядывался к людям, к порядкам, к предметам, узнавал, что такое подневольные отношения, а когда узнал, то начал потихоньку отгораживаться, отдаляться, замыкаться в себе и в своей скрипке. Ее он считал существом абсолютным, сверхъестественным и даже некоторым образом божественным, а потому и достойным полного доверия. Сама учеба давалась мальчику легко, однако жизнь в колледже легкой не казалась. Отец по нескольку раз в год навещал его, но на время каникул из колледжа не забирал, зато деньги на содержание выдавал быстро, регулярно и без ограничений. Мать приезжала часто, но всегда с равнодушным лицом, с сыном была любезна, но слишком сдержанна, останавливалась в дорогом отеле и все время куда-то спешила. Вся ее любовь и забота сводилась к стандартным родительским вопросам, которые она то и дело задавала: «Как он поел? Как отметки? Не болен ли он? Не пора ли ему делать уроки? Не провалит ли он очередные и очень важные экзамены?» Отметки… Экзамены… Как будто это имело значение, как будто это было главным для нее в жизни сына. Случилось так, что матери было безразлично, что у мальчика в душе, а что на сердце, словно ребенок появляется на свет бездушным, бессердечным, бесчувственным и обретает душу, сердце, чувства лишь тогда, когда становится взрослым. Так к чему задавать ненужные вопросы? Не стоит тратить время и интересоваться подобными пустяками.
В местных магазинах мать делала бесчисленные покупки, а потом хлопала сына по плечу и со счастливой улыбкой уезжала домой. В сущности, она держала Ипполита на почтительном расстоянии, пресекая в нем малейшее проявлении нежности или детской непосредственной доверчивости, подавляя в нем малейшие признаки чувствительности. Поначалу он не сильно огорчался, поскольку не имел понятия, что жизнь может быть иной, но потом, видя, как другие отцы и матери обращаются со своими чадами, грустил. Вид чужой любви больно вонзался ему в сердце.
С годами Ипполит начинал понимать, что мать не принимает его сыновней любви. Изо всех сил он старался не думать о матери, но тем не менее всем своим наивным существом тянулся к ней. Каждый день он скучал по ее лицу и по голосу, по домашнему быту и запахам, по уютным домашним мелочам, которых обыкновенно не замечаешь в повседневной жизни, но стоит их лишиться, как они приобретают особую прелесть, то и дело всплывая в памяти. Какое-то время он сердился и на мать, и на отца, мысленно укорял их за то, что он выдворен из семейного гнезда, что лишен родительской ласки и любви. А после понял, что безусловная материнская любовь, дарованная каждому человеку от рождения до самой смерти, – это всего лишь вымысел благочестивых дамских романов, что в жизни все совсем не так. Сердце мальчика часто щемило от тоски. Позже он уже не ждал материнских визитов, но, когда она все же приезжала, у него не возникало желаний прогнать ее или крепко обнять – ему вдруг стало все равно. Мать свою он простил, одиночество принял, про отца почти забыл и поплыл, поплыл, как младенец в колыбели по течению Нила.
Рос Ипполит грустным мечтателем, пытавшимся полюбить свое одиночество, пытавшимся полюбить свою тюрьму. После развода родителей робкое лицо мальчика, действительно, редко озарялось счастливой улыбкой. Это был скромный и застенчивый мальчик, физически не слишком развитый, с узкой и тонкой костью под ослепительно белой кожей. Как и многие дети в таком возрасте, он нимало не заботился о своей внешности, словно не замечал ее, оттого-то его тонкие щиколотки и запястья всегда сиротливо болтались в непомерно широких и коротких рукавах и штанинах. Вечерами он любил бродить в одиночестве по брусчатке Лейпцига мимо чужих домов, местами огороженных шпалерами и окаймленных живыми изгородями, мимо домов с потрескивающими и искрящимися каминами, у которых собираются и родители, и дети. О собственном доме он как будто уже не скучал. Почти не скучал. Ему нравилось бродить, вдыхать аромат пряного дягиля и разглядывать, как кружат птицы в лучах заходящего солнца, как сохнут на солнце травинки и вьется вечерняя мошкара у водосточных желобов. Мечты его по большей части были сотканы из воздуха и дождя, солнца и облаков, печали туманов и тишины ночи, из сорванных ветром листьев и волшебства рождения утра. Теперь его восприимчивое ухо стало улавливать то, что не способен уловить простой человеческий слух, казалось, он слышит, как перешептываются бабочки на цветах или шелестит трава.
Юный изгнанник рано начал фантазировать о таинственном мире любви, о трогательной любви к бледным непорочным девам или о пылкой страсти к развязным куртизанкам, но при этом оставался одиноким. Ипполит Сотников, впрочем, как и все мужчины, любил не какую-то реальную женщину, существующую в действительности, а некий образ, то и дело возникающий в его мозгу. Удобный выдуманный образ, и, что крайне важно, образ, находящийся всегда в его распоряжении. Изголодавшийся по человеческому теплу, горя желанием приласкаться, с неиспытанным доселе наслаждением он забирался в непроходимые дебри упоительных мечтаний, терпя крушение или покоряя Олимп.
Коротко говоря, девушек он, бесспорно, обожал, но обожал их издали, он ими грезил, но не позволял себе даже легких, ни к чему не обязывающих приключений, которые обычно заменяют молодым людям настоящую любовь. На настоящих же женщин Ипполит смотрел с боязливым сомнением, с опаской и недоверием. Если же сами женщины с ним заговаривали, то он конфузился, приходил в замешательство, и его бледное лицо тут же предательски заливала краска. Очень долго молодой человек не мог преодолеть робость, он прятал ее в вынужденном благонравии и смирении, а потому много времени проводил один. К этому следует добавить, что Ипполит, как и все одинокие дети, был умственно развит куда сильнее своих сверстников.
Откровенностей своих мальчик никому не навязывал, а всю наивную нерастраченную сентиментальность, всю мучительную потребность высказаться, обостренное чувство любви, беспокойно бьющееся сердце, все свои романтические переживания доверял одной верной подруге – скрипке. Когда с простодушным пылом пробуждающегося сознания он брал ее в свои горячие детские руки, от робости не оставалось и следа. Лишь она давала ему возможность сполна выразить свои чувства, лишь она с готовностью откликалась на его юношеские откровения. Вместе с ней он переживал неутоленный голод детской и юношеской любви, и если бы не она, то у него, чего доброго, росло бы ощущение собственной ничтожности, неполноценности, ненужности. Но, к счастью, она всегда была под рукой, и ее близость оказалась для него бесценной.
В скрипке он и нашел забвение, в ней он нашел форму для выражения своих чувств и фантазий. Как прекрасны были их диалоги! Смычок делался продолжением его уверенной руки, выводящей звучавшие фразы, меняющиеся с каждым мгновением. С одной стороны, мальчик благоговейно слушал вопросы своей подруги, его приводили в восторг ее откровенные ответы, ее жалобный плач проникал к нему в душу, и он чувствовал полноту бытия и необъятный простор, неожиданно открывшийся ему. Но с другой – он отдавал себе отчет в том, что отгораживается от мира людей, понимал, что им суждено всегда быть только вдвоем – ему и ей. Он уже не стремился к людям, общество людей блекло и тускнело в его глазах и не казалось ему ни заманчивым, ни полезным. Сверстников своих он раздражал замкнутостью, ибо неведомая сила заставляла его искать уединения лишь со скрипкой, лишь она облегчала его одиночество, лишь с ней он был неразлучен.
Зоркие педагоги рано стали замечать в мальчике бесспорный талант. Слушая его музыку, текущую из-под смычка без малейшей заминки, они порой недоумевали, откуда в столь неоперившемся создании такая глубина чувств, такое многообразие сложных оттенков, приходящих к музыканту лишь с возрастом, опытом и виртуозным мастерством. В старших классах Ипполит Сотников проявлял особое усердие к музыке, и уже к пятнадцати годам он стал победителем международного конкурса академических скрипачей в Ганновере. Затем был международный конкурс Антонио Страдивари, конкурс имени королевы Елизаветы, премия Паганини и прочая, и прочая.
Шумные победы на конкурсах сменяли долгие сомнения, по нескольку недель он маялся от тоски, а уверенность в своем таланте порождала странную ответственность и молчаливость. Разговаривал Ипполит вообще мало, считал, что речь человеческая слишком бедна, несовершенна, что она не способна передать те чувства, которые человек испытывает. Совсем другое – музыка, которой только и дан редкий дар выражать любые эмоции, самые неожиданные видения и фантазии, которая может воспроизвести глубочайшее волнение и описать падение в преисподнюю, весеннюю безмолвную ночь и свежесть моря, утреннюю росу и запах влажной листвы после дождя. И только благодаря музыке человек способен обрести духовную силу и независимость. И постепенно Ипполит обрел их. И что же дальше?
В те времена он учился и не думал о том, что будет делать дальше – когда окончит колледж; он не загадывал наперед, как сложится его музыкальная или бытовая жизнь. Сделает ли слава его своим избранником, или вся жизнь будет крутиться на скромной безымянной мельнице? Сможет ли он снискать уважение публики или станет жалким добровольным отшельником? Будут ли женщины к нему благосклонны? Будет ли он победителем или сломает себе шею? Рожден ли он для великих творений, или его удел – прозябать в безвестности и нищете? В те далекие времена он редко задавался подобными вопросами.
Ни отец, ни мать по-прежнему им не интересовались, их даже не радовало то обстоятельство, что робкий, чахлый, неуверенный в себе отпрыск чрезмерно одарен. Они не проявляли интереса к успехам сына, а возможно, считали эти успехи яркой, но временной вспышкой, не стоящей внимания.
Так Ипполит и вырос, стал юношей. Теперь он уже не пренебрегал своей телесностью, как это было прежде, теперь его щиколотки были скрыты, костюмы сидели безупречно, однако он по-прежнему был равнодушен к внешнему лоску. Да и выглядел юноша довольно странно, он так сильно напоминал православного мученика, что вполне бы мог позировать современным иконописцам. С людьми Ипполит сходился все так же трудно, правда, общался со всеми ровно. В душе он чувствовал вокруг глухое недоброжелательство, густо приправленное завистью, но старался не придавать этому значения. Женщин, даже самых наивных и хорошеньких, сторонился, заговорить с ними не решался, видимо потому, что считал их всех предательски жестокими и похожими на мать. Иными словами, молодой человек не хотел играть в игры взрослых людей, игры жесткие и жестокие, игры, где все построено на лжи, на боли и обмане, где женщины приманивают мужчин, а мужчины притягивают женщин, но едва завидят протянутые руки, бессердечно отталкивают друг друга.
* * *
Перед началом концерта публика праздно прогуливалась по фойе и двум галереям, протянувшимся справа и слева от входа в зал. Поднимаясь по мраморным ступеням, устланным красной ковровой дорожкой, Инга Берг опиралась на руку мужа и испытывала странное неприятное чувство. Ей казалось, что ее ведут на Голгофу, что ее втягивают в какое-то действие против ее же воли. Пытаясь подавить дурное предчувствие, Инга старалась отвлечься, а потому внимательно – со смесью отвращения и начинающимся приступом то ли ревности, то ли злости – обводила глазами публику. Почти все мужчины были в темно-синих плотно облегающих костюмах. С завидной гордостью они несли не только бремя собственной несокрушимой солидности, но и объемные животики, седеющие головы и лоснящиеся лысины. Дамы в вечерних убранствах и нескромных бриллиантах обменивались многозначительными улыбками с мужчинами в синих костюмах. Одинокие молодые девушки, свежие, как яблони весной, были разукрашены локонами, накладными ресницами, гелевыми скулами и прочими атрибутами современной красоты. Девушки вели между собой негромкие беседы, напоминающие щебет птиц, и тоже не забывали посматривать по сторонам – не без кокетливой надежды.
«Все эти напомаженные самки хотят его заполучить, – с безотчетной злобной ревностью щетинилась Инга, словно Ипполит уже принадлежал ей, словно он был ее собственностью. – Этот мужчина просто создан для женщин, хотя сам еще этого не знает, – рассуждала Инга. – Сейчас он слишком молод и не производит впечатление человека, испытавшего все наслаждения и все муки любви, но со временем он будет полновластно распоряжаться роем обожательниц, со временем он будет ими повелевать! Вот кретинка, – тут же ругала она себя, – может быть, все эти женщины пришли сюда исключительно ради счастья послушать музыку».
Щедро сияли люстры, отбрасывая мягкий свет на красный бархат кресел, сотни глаз горели все ярче в предвкушении удовольствия. Неподвижная и вызывающе красивая Инга, в роскошном платье из темно-зеленой тафты, с наискосок приколотой сапфировой брошью, сидела в партере рядом со своим мужем Алексеем Ивановичем и едва сдерживала дрожь в руках. Сотников же, откинувшийся на спинку сиденья, пребывал в отличном настроении.
Итак, в программе были заявлены: «Концерт для скрипки с оркестром» Чайковского, Сибелиус, Моцарт и в конце – Паганини. Исполнитель – победитель международных конкурсов Ипполит Сотников.
Наконец люстры приглушили свое яркое сияние, раздались аплодисменты, и на сцену, залитую софитами, вышел Ипполит. Хорошо скроенный черный смокинг подчеркивал его молодость и статную осанку, его тонкую, словно затянутую в корсет талию, стройность тела и белизну кожи, вызывающую зависть даже у женщин. «Боже праведный, – подумала Инга, – как же он красив!» Он показался ей сказочным созданием. Это был самый красивый и самый соблазнительный мужчина из всех, кого она встречала в жизни. Нисколько не смущаясь, Ипполит привычно посмотрел на публику престарелыми глазами молодого человека, почтительно поклонился и одарил всех искренним сияющим взглядом. Инга растерянно опустила ресницы. Свет погас. Дирижер поднял свою палочку, и… Зазвучал Моцарт. Черноволосый музыкант начал легко и нежно, с серьезностью и некоторой грустью, немного патетично, словно и сам о чем-то грустил. Музыка разливалась по залу, как морской прибой лунной ночью.
Глядя на этого необыкновенного, неземного мальчика, слишком земная Инга Берг вдруг оторвалась от земли. Рассеянные ее мысли унесло потоком внезапно ворвавшегося света, рожденного звуками скрипки. Нахлынула теплая волна, и Инга забыла о муже, о долге, о возрасте, об Илье Горском, о «Фиалках в шампанском», обо всем, что так давно составляло всю ее жизнь. Инга не слишком разбиралась в классической музыке, не понимала ее, но сейчас мелодия будто бы говорила обо всем, что было на душе у Инги, будто была не мелодией, а ее собственным внутренним голосом. Музыка то замирала в воздухе, раздвигая стены и потолок вместе с потухшими люстрами, то обрушивалась вниз мощными струями водопада. Инга вбирала в себя каждый звук, и ей слышались рыдания гордой, но обреченной любви. Она испытывала странную легкую радость, как когда-то в детстве.
Инга вспомнила детство, маленькую рыжеволосую девчушку, мечтающую стать артисткой. Уже тогда она считала это вопросом решенным, уже тогда она давала представления во дворе во время прогулок, пела перед детьми и бабушками, сидящими на скамейках, командовала, режиссировала, придумывала разные сценки и жаждала только двух вещей: быть известной и богатой. Вечерами она засыпала детским безмятежным сном, с блаженным покоем в душе, уверенная в том, что обе ее мечты обязательно сбудутся. Потом была школа, институт, яркая череда любовных приключений, не ради чувств, а ради того, чтобы почувствовать себя самостоятельной, желанной и взрослой… Воспоминания наслаивались одно на другое, но заветные мечты оставались незыблемыми. И вот ее мечты исполнились, и что? Она счастлива? Какое там! Сейчас Инга подумала о себе с насмешкой и презрением. Ее вдруг пронзила внезапное просветление. Она поняла, что в погоне за бесконечными автомобилями, ваннами из белого каррарского мрамора, сумками Chanel, фотосессиями и зваными ужинами, которые теперь были легкодоступны, она изголодалась по чему-то более подлинному и более важному. Ей показалось, что пришло время проститься с пустой суетой этого мира и… вернуться к себе. Сейчас Инга целиком погрузилась в собственные переживания.
На протяжении многих лет она ходила на концерты лишь для того, чтобы быть в курсе культурной жизни, чтобы при случае блеснуть эрудицией, а музыку считала только фоном или декорацией к сцене, к диалогу или молчанию. Этим, собственно говоря, ее музыкальная культура и ограничивалась. А сейчас скрипка в руках Ипполита издавала звуки живого существа, находящегося на грани отчаяния, и это переворачивало все внутри, это разрывало сердце Инги. Оказывается, у музыки есть способность к мгновенному проникновению в суть вещей, оказывается, эти священные звуки либо сглаживают шероховатости жизни, либо, наоборот, заостряют их. Благодаря ли Моцарту, но она ощутила величайшую жажду обновления, перерождения, жажду познания себя и жажду… любви – словом, всего того, на что ей всегда не хватало времени и духа.
С жадностью изголодавшегося хищника она смотрела на Ипполита, видела только Ипполита, видела, как он повелевает целой стаей духовых и струнных, видела, как эта стая повинуется одному его вздоху, одному его взгляду, и ей это было приятно. Инга смотрела на прекрасное лицо, склоненное к плечу, на котором неистовствовала скрипка. Они сиротливо жались друг к другу, сплетались, буквально сливались друг с другом в единую пленительную форму. Ноздри Ипполита беспокойно вздрагивали, а глаза лишь изредка щурились и мельком посматривали в партитуру. Его юные тонкие руки были наполнены какой-то неправдоподобно зрелой нежностью. В тот вечер он был богом, дарующим людям свет добра, и люди взирали на него с поклонением и благодарностью.
Откровенно говоря, Инга не отдавала себе отчета, почему ей доставляет такое удовольствие смотреть на него, но чем больше она всматривалась в его шелковистые черные пряди, в изгиб шеи, в длинные тонкие пальцы, тем отчетливее понимала, что между ними пропасть. Впрочем, нет, не пропасть; пропасть – это слишком мало, – между ними простираются целые миры, потому что он существо с неведомой планеты, из безвременного пространства, а она слишком земная и материальная, она…
Словно вспомнив, что она здесь не одна, Инга воровато посмотрела по сторонам. В полумраке зала сидели люди, в точности такие же, как и она, точно так же опьяненные восторгом и точно так же ловящие каждый звук. К своему великому удивлению, она почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и вдруг обрадовалась собственным слезам…
Зал безудержно восхищался. Публика бесновалась, как одурманенная, ритмично аплодировала, с благодарностью глядя на исполнителя. Ипполит кланялся, его лицо блестело от пота, он посылал целомудренные воздушные поцелуи, улыбался скромной улыбкой, не предназначенной никому в отдельности, улыбался, даря всем и каждому частицу себя. Казалось, он был немного рассеян и абсолютно счастлив, он выглядел так, как это бывает после пылкого любовного свидания. Такого Инга никогда не испытывала. Она угрюмо позавидовала его успеху, таланту, молодости и свободе, и еще она позавидовала женщине, которую он полюбит… Глаза ее злобно блеснули. Она сидела, то и дело перехватывая восторженные женские взгляды, подтверждающие, что Ипполит восхитителен. Да, он был не такой, как все, от него исходило сияние, глаза его лучились, и тем не менее он был как будто далеко от них – это-то и вызывало обожание. Инге, как капризному ребенку, захотелось, чтобы все эти люди немедленно исчезли, чтобы они с Ипполитом остались вдвоем, чтобы он играл только для нее, а потом, потом… быть может… В каком-то странном забытьи она аплодировала чуть дольше остальных.
В антракте они с Алексеем Ивановичем прошли за кулисы, которые были уже заполнены толпой. Костюмер суетился вокруг Ипполита, поправлял на нем смокинг, приводил в порядок его растрепавшиеся очень черные волосы, ниспадавшие на плечи, и одновременно припудривал очень белую кожу лица. Сам же молодой человек поднимал-опускал руки и разминал суставы.
– Мы хотим поблагодарить вас… – неловко начала Инга, – мы восхищены вашей игрой… я не слишком разбираюсь в технике, но… вы… вы – превосходный музыкант.
– Спасибо, я рад, что вы пришли послушать меня, – скромно отозвался юноша, но на его щеках едва заметно расцвела улыбка.
– Это точно, он истый скрипач, и музыку любил еще с пеленок, – взбудораженный аплодисментами Алексей Иванович гордо похлопал сына по плечу, словно сам имел отношение к его успеху, словно он тоже участвовал в создании волшебных звуков и теперь может по праву разделить торжество.
– Боюсь, что любовь к музыке и умение держать в руках скрипку еще не делают человека музыкантом, – полушутливо, полувсерьез ответил Ипполит. Он искоса взглянул на отца, и лицо его незаметно дрогнуло.
– Ну-ну, не скромничай, – удовлетворенно сказал Сотников.
Инга неестественно весело засмеялась каким-то дразнящим, почти дурным смехом и протянула Ипполиту обнаженную до локтя руку. Молодой человек поклонился и взял ее руку в свою тонкую кисть. Инга ощутила его нежное пожатие. Это свободное, как ветер, прикосновение молодости почти ударило током и на мгновение заставило ее окаменеть. Зеленый шелк глаз засиял неожиданно ослепительным светом, хотя ничего сверхъестественного между ними не произошло. Она вроде бы понимала, что не следует вкладывать в это рукопожатие слишком большую надежду, что это не залог и не обещание чувств, что это общий жест вежливости, банальный знак внимания, что так он ведет себя со всеми людьми, что в этом нет никакого тайного смысла. Однако же, против ее желания, в ней поднялся неожиданный прилив нежности, затопивший горячей волной все тело и разум. Она ощутила в себе что-то мучительное и непоправимое, что-то зовущее и пугающее, ей даже показалось, что она переносится в другое измерение, в некий высший мир. Иными словами, к своему удивлению Инга поняла, что загорелась от жажды жизни и влечения к этому мужчине. Это были непривычные, тревожные, но в то же время и сладостные мысли. Как же она жила раньше? Как она могла жить, не подозревая, что на этом свете есть ОН, как же она жила, не ведая о том, что ОН существует?! Внезапно ей приоткрылось то, о чем она давно и тайно мечтала, но в чем боялась себе признаться. От волнения ее лицо стало совсем бледным, дыхание – прерывистым, а взгляд – смиренным. Как она сегодня выглядит? Достаточно ли она элегантна? Понравилась ли ему ее прическа? Не слишком ли она переусердствовала с лаком и пудрой для волос? Боже ты мой, что за глупости в голову лезут? Ну при чем здесь прическа, разве он может заметить ее прическу?
Пока белая как снег Инга столбенела, терялась от чудовищной неловкости и пыталась хоть как-то соблюдать приличия, в гримерку все заходили люди с возбужденными лицами и льстивыми улыбками. Со всех сторон на Ипполита сыпались хвалебные возгласы и длинные восклицания. Сам же он выглядел неестественно спокойно – привычно кланялся, безупречно вежливо отвечал всем словами благодарности, но произносил их равнодушнее, чем следовало бы, и почему-то исподлобья поглядывал то на отца, то на мачеху, словно извинялся перед ними за что-то. Наконец, ко всеобщему облегчению, раздался пронзительный звонок, и гримерку пришлось покинуть. Вся прогуливающаяся публика вновь всколыхнулась и хлынула в зал.
Началось второе отделение. По взмаху волшебной палочки оркестр покорно припал к своим инструментам, а бледные, полные доверия лица вновь притаились в полумраке зала. Ипполит поднял скрипку к плечу, взялся за смычок и – очень трогательно, с полуопущенными веками, стал рассказывать историю чьей-то любви…
Теперь Инга сидела как на иголках, а что-то изнутри подсказывало, что надо немедленно притвориться нездоровой, сослаться на боли в спине, мигрень, колики, на любое недомогание, срочно встать и уйти с концерта. Но она этого не сделала, она ослушалась внутреннего голоса, потому что не в силах была совладать с собой. Ей захотелось остаться до конца, остаться, чтобы помучить себя или проникнуть в неведомую суть вещей, спастись или погибнуть, но познать то счастье, которого она никогда прежде не испытывала.
Конец второго отделения Инга Берг уже не слышала, она сидела с застывшим выражением растерянности на лице и думала о том, как бы незаметно восстановить дыхание и закончить этот трудный вечер, ничем себя не выдав.
Алексей же Иванович сидел преспокойно и выглядел вполне равнодушным, словно и не слышал никакой музыки; однако это было лишь внешнее впечатление, ибо думалось ему совсем иначе. «Я люблю жизнь, – довольно странно, почти восторженно восклицал его внутренний голос, – люблю этот зал с большими белыми колоннами, люблю моего славного отпрыска, а самое главное – я люблю эту рыжеволосую женщину, сидящую рядом!» Ни с того ни с сего сердце Сотникова озарила несказанная нежность, захотелось повернуться к жене, заключить ее в объятия и сказать, как он ее любит. Однако мужчине с его обаянием, финансами и размахом не пристало опускаться до подобных сантиментов, да еще и на людях. Украдкой он все же взглянул на Ингу, но та сидела с застывшими расширенными глазами, полными слез. В приглушенном свете зала она была еще обольстительнее, чем обычно, и взгляд Сотникова тут же померк, растерялся и запутался в золотых, как перезрелые колосья, волосах жены. Легкий укол ревности вонзился в сердце Алексея Ивановича, и это было досадно. Сотников запрещал себе ревновать, поскольку знал, что ревность поедает душу, как ржа яблоневый цвет, что она подтачивает ее самую сердцевинку. Помимо собственной воли Алексею Ивановичу захотелось, чтобы слезы Инги предназначались именно ему, Сотникову, в первый раз захотелось почувствовать себя не только влюбленным, щедрым, немного отстраненным, каким он был всегда, но почувствовать себя еще и любимым.
Голос скрипки возносился все выше и выше, превращался в исступленное буйство, и оркестр послушно следовал за ней, как заколдованный. Тут Алексей Иванович Сотников почему-то вспомнил, что Инга никогда не говорила ему слов любви, а он ее никогда об этом не спрашивал. Ему было достаточно того, что она его жена, что он роскошно одевает ее, дарит ей драгоценности, ему было приятно, что любой подарок она воспринимает с такими горящими глазами, будто все ей в радость, все в новинку. Алексей Иванович был доволен, что они повсюду появляются вместе, вместе живут, вместе едят, занимаются любовью. «Впрочем, – честно признался себе Сотников, – выражение “заниматься любовью” уже давно не может к нему прилагаться… так сказать в полной мере…» В остальном же он безупречен.
Он примерный муж, он окружил женщину жизнью, лишенной постылого быта и презренных забот; его жена жаждала респектабельности, и он ее предоставил. Как же иначе? Заставлять женщину заботиться о себе самой – не лучший способ ухаживания. Сквозь пальцы он смотрел на ее увлечение карьерой, на ее капризы и картинные позы. У молодой красивой женщины должны быть увлечения. Это нормально. Странно выглядят те женщины, у которых подобный интерес отсутствует… Так считал Алексей Иванович. Ну а спрашивать о любви… Алексею Ивановичу казалось, что спрашивать о любви у того, кто сам о ней не говорит, как-то неуместно, нескромно, что ли, а может, даже и бессмысленно. Кроме того, Алексей Иванович считал себя достаточным самцом, способным обойтись без подобного рода уточнений. Во всяком случае, считал до сегодняшнего вечера. Правда, с грустной усмешкой он сейчас припомнил, что с самого начала их знакомства Инга странно смотрела на него своими смеющимися зелеными глазами. Иногда она смотрела на него как на друга, иногда как на врага, но никогда – как на любовника. Почему же? Почему к нему Инга никогда не проявляла сильных чувств? Сегодня он впервые сожалел о неспособности Инги любить его как мужчину. У Сотникова вдруг возникла шальная мысль спросить жену о любви, но, к счастью, он ее немедленно отверг.
Скорей бы уж закончился этот злополучный концерт. Сотников определенно почувствовал себя взбешенным. Несмотря на внешнее спокойствие и душевное равновесие, умело им демонстрируемые, управлять своей венозной системой он так и не научился. Как-то некстати и даже не по-мужски он зачем-то подумал о шумах в своем сердце и о кардиограмме.
Все, с него хватит, нервы уже напряжены до предела, а в его возрасте вредно волноваться. Ему достаточно душевных прозрений, духовных омовений, терзаний по поводу заката жизни и прочей разной дребедени. Скорей бы утро, и на работу, там все просто и понятно, там он царь и бог. Наконец музыка стихла, и измученный, похожий на призрака Алексей Иванович испытал огромное облегчение.
* * *
Тем же вечером, после концерта, Сотников и Инга Берг сидели в своем доме, вдвоем, в кожаных креслах перед огромным погасшим камином. Алексей Иванович хотел было отодвинуть высокую каминную решетку и разжечь огонь, чтобы весело заплясали языки пламени, чтобы жар опалял щеки, чтобы по дому разошелся уютный запах березовых поленьев. Однако он этого не сделал, да и вряд ли стоит в столь поздний час воскрешать почивший священный пламень. Восторг, вызванный музыкой, постепенно сошел на нет и оставил лишь неясные и тягостные чувства.
– Может, следует купить ему «Страдивари»? – спросил он жену. – Как думаешь?
– Зачем? – машинально спросила Инга.
– Говорят, там звук особенный, деликатнее что ли, возвышеннее. Говорят, что темы буквально струятся из-под смычка.
– Что там у тебя струится из-под смычка? – съязвила Инга. – Вот только не изображай из себя знатока, прошу, тебе не идет. Сейчас понапридумываешь в угоду своему тщеславию сорок бочек арестантов. Будто бы я не знаю, что тебе медведь на ухо наступил. Тебе что «Страдивари», что «Ямаха» – все одно.
– При чем здесь я? – словно оправдываясь, сказал жене Сотников. – В этом году мальчик будет номинирован на «Грэмми» за лучшее исполнение камерной музыки, вот я и подумал…
«Грэмми? Еще и Грэмми, – Инга почувствовала, как в ней быстро разлилась желчь, – нет, только не это. После Грэмми к нему вообще будет не подступиться. Женщины уже сейчас облизываются, глядя на него, что же будет после, когда его обласкают лучи славы?.. Ничего особенного, просто налетит стая жадных и слишком красивых молодых женщин, вот и все. Просто он будет открыт всем удовольствиям, всем желаниям, просто он станет идеальной добычей. Как жаль… ведь он совсем не осведомлен об этой жизни…»
– Ты поэтому пригласил его пожить к нам в дом? – вдруг рассердившись на мужа, спросила Инга.
– Не говори глупостей. Это мой сын, и этот дом – его дом, – как можно спокойнее ответил Сотников. – Не забывай, что он здесь родился и рос.
– Да неужели? Что-то раньше я о нем не слишком часто слышала.
– Ты сегодня явно не в духе, – обеспокоенно сказал Сотников.
– Алексей Иванович, почему мать бросила Ипполита? – В ее голосе звучали язвительно-резкие нотки.
Эти слова очень не понравились Сотникову. Он знал, что на вопросы близких людей нельзя отвечать банальной отговоркой, однако ответил:
– Мать его не бросила, а пристроила учиться. Заметь, это не одно и то же. Просто на тот момент это было самое правильное решение.
– Или самое легкое решение? Нам всем хочется считать правильным то, что для нас предпочтительнее, что нам удобнее или выгоднее. Не так ли?
– Да что с тобой такое, в самом деле?
– А почему ты не интересовался им? – Инга перешла на откровенно раздраженный тон, который больно отозвался в сердце Сотникова.
– Прошу тебя, Инга, – Алексей Иванович поднял руку, как для присяги, – прошу тебя, будь сдержанней. Я не «не интересовался» им, а на время отстранился, но я за все платил. И потом, если ты помнишь, последние десять лет я был занят исключительно тобой.
Еще он хотел было добавить, что полюбил ее, а влюбленность, какой бы она ни была, самым парадоксальным образом порождает безразличие к окружающим, но предпочел смолчать.
– Платил, – жестко усмехнулась Инга, – ты просто оплачивал счета для успокоения своей совести.
– Что это сегодня с тобой, в тебе проснулось подобие родительской нежности? – в свою очередь саркастично-холодно поинтересовался Алексей Иванович. – Ты решила поупражняться в материнстве или сыграть роль доброй покровительницы? Бесспорно, такие роли внушают уважение к себе. Ты главное не переусердствуй, не перетруди себя.
Инга не нашлась, что ответить на его выпад, однако внутри нее вспыхивал настоящий бунт. Она поднялась с кресла и стояла с оскорбленным видом. Поднялся и Алексей Иванович.
– Ты меня любишь? – неожиданно для самого себя спросил Сотников жену и тут же был готов откусить себе язык за этот вопрос.
– Ты задаешь этот вопрос через девять лет супружества?
– О таком никогда не поздно поинтересоваться, – он почувствовал, что краснеет, и очень надеялся, что толстый слой старческой желтизны не позволит проявиться его сентиментальности.
– Иди спать, – раздраженно бросила Инга. К ее раздражению смутно примешивалось еще и удивление, потому что она никогда прежде не видела своего мужа таким прилипчивым, таким навязчиво-откровенным и таким бестактным.
Сотников почувствовал легкую дрожь. Вероятно, подскочило давление. Впервые в жизни он спросил жену о чувствах. Зачем он ее об этом спросил? К чему? Он устал, он старел, ему скоро стукнет семьдесят. Так чего же он хочет от этой молодой красивой женщины? Всю жизнь он был сдержан, циничен и трезв, что же произошло сегодня? Что за неуместные сантименты? Сам-то он, когда ему было под сорок, не заглядывался на семидесятилетних изголодавшихся кокеток, а предпочитал женщин помоложе. Так чего же он хочет от Инги? Сейчас ему показалось, что девять лет назад они всего-навсего заключили сделку между его деньгами и ее телом. Сделку? Да! Сделку! Ну и что? Самые простые выводы всегда самые верные. На что, собственно говоря, рассчитывают старцы, озабоченные поисками молодой плоти и влекущие под венец юных Сюзанн? Чтобы остаток дней любоваться их муками? Старцы, покупающие юную плоть Сюзанн…
