скачать книгу бесплатно
– Пять минут сорок секунд.
– Извините, что задержалась, но мне помешали. Из фена появилась голова и заговорила со мной. Это здесь часто бывает? Или у меня опять галлюцинации?
– Вы, кажется, действительно нездешняя. Это телефон. Вот смотрите: телефон, пожалуйста!
Из рамы с довольно невыразительным натюрмортом высунулась голова, на сей раз мужская.
– Куда желаете звонить, сэр?
– Отбой. – (Голова скрылась.) – Так было?
– Да, только у меня была девушка.
– Само собой. Звонок застал вас в ванной, и компьютер выбрал голову соответствующего пола. Голова шевелит губами согласно произносимым словам – за этим тоже следит компьютер – и заменяет собой видеоизображение, если вы не хотите, чтобы вас видели. То же относится и к тому, кто вам звонит.
– Понятно. Голограмма.
– Да. Ну, пошли. Вы очень аппетитно выглядите в своем полотенце, но без него было еще лучше.
– Благодарю вас.
Мы вышли в коридор; Пиксель зигзагами бежал впереди.
– Доктор, что такое «Комитет эстетических устранений»?
– Что? – удивился он. – Это организация убийц. Преступные нигилисты. А где вы про них слышали?
– Голова сказала в ванной. Этот ваш телефон. – И я повторила ему разговор почти дословно.
– Хм. Интересно. – Доктор умолк и молчал до самого кабинета, который находился десятью этажами ниже, в бельэтаже.
По пути нам повстречалось несколько постояльцев, не дождавшихся заката – большей частью голые и в масках домино, но некоторые и в маскарадных костюмах: звери, птицы или нечто абстрактное. Одна пара щеголяла искусной раскраской на коже, ничем более не прикрытой. Я была рада, что на мне махровый кафтан.
Когда мы добрались до кабинета доктора Ридпата, я задержалась в приемной, а доктор в сопровождении Пикселя прошел в кабинет. Дверь он не прикрыл – мне было все видно и слышно. Его медсестра, стоя ко мне спиной, говорила по телефону – то есть общалась с говорящей головой. Больше в кабинете, кажется, никого не было. Меня слегка удивило то, что сестра тоже поддалась эпидемии обнажения: на ней были туфли, трусики и шапочка медсестры, а белый комбинезон был перекинут через руку, – видимо, звонок застал ее, когда она раздевалась. Или переодевалась. Сестра была высокая, стройная брюнетка – лица ее я не видела.
– Скажу доку, – говорила она. – Ночью смотрите в оба. Увидимся в тюрьме. Пока. – Она полуобернулась к доктору. – Это Даффи Вайскопф, босс. Сообщаю вам предварительные итоги. Причина смерти – удушье. Причем в горло старому ублюдку, прежде чем залить туда кетчуп, засунули пластиковый конверт со всем известной – или печально известной – карточкой: «Комитет эстетических устранений».
– Я так и предполагал. Он не сказал, какого сорта кетчуп?
– Да божечки, ну сейчас!
– А что это вы разоблачились? Фестиваль начнется только через три часа.
– Смотрите сюда, погоняла! Видите эти часы, отсчитывающие драгоценные секунды моей жизни? Видите, что они показывают? Одиннадцать минут шестого. А в моем контракте сказано, что я работаю до пяти.
– Там сказано, что вы должны оставаться на работе, пока я не отпущу вас, а после пяти вам просто платят сверхурочные.
– Пациентов не было, и я решила переодеться в карнавальный костюм. Погодите, босс, вы его еще не видели! Священника в краску вгонит.
– Сомневаюсь. И потом, у нас пациентка, и мне нужна ваша помощь.
– Ой, ладно, ладно! Сейчас снова оденусь Флоренс Найтингейл[10 - Флоренс Найтингейл (1820–1910) – английская медсестра, особенно прославившаяся во время Крымской войны; впоследствии сделала очень много для коренной реорганизации госпиталей и больниц.].
– Чего зря время тратить. Миссис Лонг! Входите, пожалуйста, и раздевайтесь.
– Да, сэр. – Я вошла, на ходу снимая с себя краденый «кафтан». Все понятно, благоразумный врач принимает больных женского пола только в присутствии сестры. Это универсальное правило во всей мультивселенной. Если сестра при этом голая, тем лучше – не надо и на пациентку напяливать дурацкий балахон. Помогая сначала отцу, а потом проработав много лет в бундокской клинике омоложения и в больнице при ней, я постигла все тонкости медицинского протокола. Сестры в Бундоке одеваются, только когда это требуется по работе – а требуется редко, поскольку пациенты обычно раздеты. – Только не «миссис Лонг», доктор. Меня обычно называют «Морин».
– Хорошо, Морин. А это Дагмар. «Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса»[11 - Л. Кэрролл. Алиса в Стране чудес. – Примеч. С. В. Голд.]. И Пиксель, Дагмар, – это который на коротких ножках.
– Привет, Морин. Привет, Пиксель.
– Мя-я-у.
– Привет, Дагмар. Извините, что задерживаю вас.
– De nada[12 - Не стоит (исп.).], лапочка.
– Дагмар, из нас двоих кто-то спятил: или я, или Морин. Скажите кто.
– А может, оба? На ваш счет я давно уже питаю сомнения, босс.
– Это понятно. Но у нее и в самом деле что-то выпало из памяти – это как минимум. Плюс возможные галлюцинации. Вы учили materia medica гораздо позже меня: если бы кто-то захотел вызвать у человека временную амнезию, какой бы наркотик он выбрал?
– Что? Вот не надо простачком прикидываться. Алкоголь, конечно. Но это может быть что угодно. В наше время детишки едят, пьют, нюхают, курят и колют все, что не пытается съесть, выпить или понюхать их самих.
– Нет, не алкоголь. Алкоголь в необходимом для этого количестве вызывает жуткое похмелье с дурным запахом изо рта, дрожью и судорогами, и глаза наливаются кровью. А посмотрите-ка на нее: глаза ясные, здорова как лошадь и невинна, как щенок на чистом белье. Пиксель! Уйди оттуда! Так что же будем искать?
– Не знаю – давайте начнем, тогда увидим. Кровь, моча… слюну тоже взять?
– Конечно. И пот, если наберете.
– И вагинальный мазок?
– Да.
– Погодите, – возразила я. – Если вы собираетесь копаться у меня внутри, мне надо принять душ и подмыться.
– Фиг тебе, лапочка, – ласково ответила Дагмар. – Нам нужно то, что есть сейчас… а не то, что будет, когда ты смоешь свои грехи. Не спорь, мне неохота ломать тебе руку.
Я умолкла. Мне бы хотелось, чтобы от меня хорошо пахло (или вообще никак не пахло) во время осмотра. Но как докторская дочка и сама терапевт, я знаю, что Дагмар права, раз они ищут наркотики. Вряд ли найдут – но вдруг. У меня и в самом деле выпало несколько часов. Или дней? Все может быть.
Дагмар заставила меня пописать в баночку, взяла у меня кровь и слюну на анализ, потом велела лечь на кресло и поставить ноги в стремена.
– Кому это сделать – мне или боссу? Уйди, Пиксель. Не мешай.
– Все равно.
(Дагмар – по-настоящему внимательная сестра. Некоторые пациентки не выносят, когда их там трогают другие женщины, некоторые стесняются мужчин. Меня-то отец излечил от подобных глупостей, когда мне и десяти еще не было.)
Дагмар отошла за расширителем, и я кое-что подметила. Я уже говорила, что она брюнетка. На ней по-прежнему не было ничего, кроме трусиков – довольно прозрачных. Казалось бы, сквозь них должен просматриваться темный, данный природой фиговый листок, верно?
Так вот – ничего такого. Только тень на коже да самое начало Большого Каньона.
У женщины, которая бреет или как-то по-иному депилирует волосы на лобке, любимый вид развлечения – секс. Мой любимый первый муж Брайан открыл мне на это глаза еще в эпоху декаданса, где-то в 1905 году по григорианскому календарю[13 - Во многих романах Хайнлайн, говоря о привычном нам летоисчислении, ошибочно использует слова «по григорианскому календарю». Слово «григорианский» относится к структуре календаря (показывает, как устроена внутренняя система счисления дней в году и последовательность високосов). Нумерация же годов определяется типом летоисчисления (мы используем летоисчисление «от Рождества Христова», которое можно также назвать «эрой Дионисия» или «нашей эрой»).]. За свои полтораста лет я убедилась в справедливости этого наблюдения на многочисленных примерах. (Подготовка к операции или к родам не в счет.) А те, кто делает это потому, что им так больше нравится – все без исключения веселые, здоровые, раскрепощенные гедонистки.
Дагмар не собиралась оперироваться и (очевидно!) не собиралась рожать. Она собиралась участвовать в сатурналиях – что и требовалось доказать.
Я испытывала к ней теплое чувство. Брайан, мир его распутной душе, оценил бы ее по достоинству.
Дагмар уже знала, в чем заключаются мои «галлюцинации» – во время процедур мы с ней все время болтали, – и знала, что я в городе чужая. Пока она прилаживала этот чертов расширитель (всегда терпеть их не могла, хотя этот обладал температурой тела и его бережно вставляла женщина, сама знающая, что это за радость), я попросила ее, чтобы отвлечься:
– Расскажите мне о вашем фестивале.
– О фестивале Санта-Каролиты? Эй, лапочка, не зажимайся так, осторожней. Ты сделаешь себе больно.
Я вздохнула и попыталась расслабиться. Санта-Каролита – это моя вторая дочь, рожденная в 1902 году по григорианскому календарю.
2
Сад Эдема
Я помню Землю.
Я знала ее, когда она была еще свежей и зеленой, прекрасная невеста человечества, сладостная, обильная и желанная.
Речь идет, конечно, лишь о моей родной временной линии – Второй, код «Лесли Лекруа»[14 - Лесли Лекруа – первый астронавт, достигший Луны в повести «Человек, который продал Луну». – Примеч. С. В. Голд.]. Но все наиболее известные временные линии, те, которые охраняются Корпусом времени по поручению Круга Уробороса, в год моего рождения – 1882-й по григорианскому календарю, через год после смерти Айры Говарда[15 - В романе «Дети Мафусаила» написано следующее: «Айра Говард, чье состояние легло в основу Фонда его имени, родился в 1825-м и умер от старости в 1873 году».] – представляли собой единую линию. В том году население Земли составляло полтора миллиарда человек. Когда же я, всего век спустя, покидала Землю, ее население возросло до четырех миллиардов, и эта куча народу удваивалась каждые тридцать лет.
Помните древнюю персидскую притчу о том, как удваивали зернышки риса на шахматной доске?[16 - В этой притче правитель, желая вознаградить изобретателя шахмат, предложил ему любое сокровище. Изобретатель попросил очень скромную, на взгляд правителя, награду – отдать ему столько зернышек риса, сколько уместится на шахматной доске, если на первую клетку положить одно зернышко, на вторую – два, на третью четыре и т. д. (т. е. каждый раз удваивать количество зернышек). Но эта прогрессия описывается формулой 2n, и на последней клетке должно лежать 264 зернышка (т. е. 1152921504606846976), такого количества просто не было в закромах государства.] Четыре миллиарда человек – это вам не рисовое зернышко: никакой доски не хватит. На одной из временных линий население Земли перед окончательной катастрофой раздулось до тридцати миллиардов, на другой – конец наступил, когда оно еще не достигло десяти. Но на всех временных линиях доктор Мальтус смеялся последним[17 - По теории английского экономиста Томаса Роберта Мальтуса (1766–1834) одним из законов исторического развития является вечное отставание роста средств существования от роста народонаселения. Его теория в свое время вызвала справедливые нарекания за пропаганду войн и эпидемий как одного из средств сдерживания роста населения.].
Бесполезно скорбеть над хладным телом Земли – это все равно что плакать над пустой куколкой, когда ее бабочка улетела. Но я неисправимо сентиментальна и до сих пор грущу о старой родине человека.
У меня было замечательно счастливое детство.
Я не только жила на тогда еще юной и прекрасной Земле – мне выпало счастье родиться в одном из прелестнейших ее садов, в южном Миссури, чьи зеленые холмы еще не изуродовали люди и бульдозеры.
И мало того, что я родилась в таком месте, мне еще посчастливилось родиться дочерью своего отца.
Когда я была еще совсем юной, отец сказал мне:
– Возлюбленная дочь моя, ты – существо глубоко аморальное. Я это знаю, потому что ты – вся в меня: голова у тебя работает в точности как моя. Так вот, чтобы твоя натура не сгубила тебе жизнь, тебе придется выработать свой собственный свод правил и жить по нему.
Я обдумала его слова, и у меня потеплело внутри. Я – существо глубоко аморальное. До чего же хорошо отец меня знает.
– А какие это правила, отец?
– Придется самой выбирать.
– Десять заповедей?
– Ты же понимаешь, что они не годятся. Десять заповедей – это для недоумков. Первые пять направлены исключительно на благо жрецов и сильных мира сего; остальные пять – полуправда, им недостает полноты и точности.
– Тогда скажите, какими они должны быть, эти пять последних заповедей?
– Так и сказал я тебе, лентяйка. Ты найдешь их самостоятельно. – И он внезапно встал, стряхнув меня с колен, так что я чуть не шлепнулась задом на пол. Это была наша постоянная игра. Я должна была успеть спрыгнуть и стать на ноги, иначе отцу засчитывалось очко. – Проанализируй тщательно десять заповедей. И скажи мне, как им следовало бы звучать. А пока что, если я услышу еще раз, что ты огрызаешься, и мама пришлет тебя ко мне разбираться, положи лучше себе в штанишки хрестоматию Макгаффи.
– Да полно вам, отец.
– А вот увидишь, морковка, увидишь. С наслаждением тебя отшлепаю.
Пустая угроза. Он ни разу не шлепал меня с тех пор, как я достаточно подросла, чтобы понимать, за что меня ругают. Да и раньше никогда не шлепал так сильно, чтобы пострадало заднее место – страдали только чувства.
Материнское наказание – другое дело. Отец представлял собой высшую судебную инстанцию, мать – низшую и среднюю, для чего ей служил персиковый прутик. О-ой!
А отец меня только портил.
У меня было четверо братьев и четверо сестер: Эдвард, 1876 года рождения; Одри – семьдесят восьмого; Агнес – восьмидесятого; Том – восемьдесят первого; в восемьдесят втором родилась я, потом Фрэнк – в восемьдесят четвертом, Бет – в девяносто втором, Люсиль – в девяносто четвертом, Джордж – в девяносто седьмом. И отец тратил на меня больше времени, чем на троих других детей вместе взятых, а то и на четверых. Оглядываясь назад, я не нахожу, что он как-то особенно поддерживал наше общение, но получалось так, что я проводила с отцом больше времени, чем мои братья и сестры.
Две комнаты на первом этаже нашего дома служили отцу кабинетом и амбулаторией; в свободное время я оттуда не вылезала – меня притягивали отцовские книги. Мать находила, что мне не следует их читать: в медицинских книгах содержится много такого, во что леди просто не должна вникать. Леди не подобает знать таких вещей. Это нескромно.
– Миссис Джонсон, – сказал ей отец, – если в этих книгах есть некоторые неточности, я сам укажу на них Морин. Что касается гораздо более многочисленных и гораздо более важных истин, то я рад, что Морин стремится их познать. «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Иоанн, глава восьмая, стих тридцать второй.
Мать сердито поджала губы и промолчала. Библия для нее была непререкаемым авторитетом, между тем как отец был атеистом, в чем тогда еще не признавался даже мне. Но Библию он знал лучше матери и все время цитировал из нее подходящий стих, чтобы поставить ее на место, – я считаю, что это исключительно нечестный прием, но нужно же отцу было как-то обороняться. Мать была женщина с характером.
У них с отцом во многом не было согласия, но существовали правила, позволявшие им жить, не портя кровь друг другу. И не только жить, но и делить постель, и производить на свет одного ребенка за другим. Чудеса, да и только.
Думаю, что почти все эти правила исходили от отца. В то время и в том месте считалось непреложной истиной, что глава семьи – муж и жене следует ему повиноваться. Вы не поверите, но тогда даже невеста во время брачного обряда обещала всегда и во всем повиноваться своему мужу.
Насколько я знаю свою мать (а я ее почти совсем не знаю), она свои обещания держала не больше получаса.
Но они с отцом выработали себе систему компромиссов.
Мать возглавляла дом. Вотчиной отца были кабинет с амбулаторией, амбар, службы и все связанные с ними работы. Все финансовые дела вел отец. Каждый месяц он давал матери деньги на хозяйство, которые она тратила по своему усмотрению, но отец требовал, чтобы она записывала расходы и вела книги, которые он же ежемесячно и проверял.
Завтрак у нас был в семь, обед в полдень, ужин в шесть. Если отец из-за больных не мог вовремя поспеть к столу, он предупреждал об этом мать – по возможности заблаговременно. Но семья садилась за стол в назначенный час.
Если отец присутствовал, он пододвигал матери стул, она благодарила его, он садился, а следом – и все мы. Он читал молитву – утром, днем и вечером. Если отца не было, мать усаживал брат Эдвард, а молитву читала она. Или просила это сделать кого-нибудь из нас, для практики. Потом мы приступали к еде, и дурное поведение за столом приравнивалось чуть ли не к государственной измене. Зато ребенку не приходилось ерзать на стуле и ждать, когда доедят старшие: он мог попросить разрешения и выйти из-за стола. Возвращаться запрещалось, даже если ушедший обнаружил, что совершил ужасную ошибку и забыл про десерт. (Но мать в таких случаях допускала послабление и позволяла торопыге доедать десерт на кухне, если только он не приставал и не хныкал.)
В тот день, когда старшая сестра Одри перешла в среднюю школу, отец ввел дополнение в протокол. Он, как обычно, пододвинул матери стул, та села и сказала: «Спасибо, доктор». Потом Эдвард, на два года старше Одри, пододвинул стул сестре и усадил ее.
– Что надо сказать, Одри? – спросила мать.
– Я сказала, мама.
– Да, мама, она сказала.
– Я не слышала.
– Спасибо, Эдди.
