Жемчужина Востока

Галл получил предписания, куда и к какому времени доставить вверенную ему девушку и кому ее передать. Принесший предписание вручил Галлу еще сверток, в котором оказался драгоценный золотой пояс с аметистовой застежкой. На поясе была надпись: «Дар Домициана той, которая завтра будет его собственностью!»

Мириам отшвырнула от себя этот драгоценный пояс, как будто он ужалил ее.

– Я не надену его! – воскликнула она. – Сегодня я еще принадлежу себе!

Вечером, когда стемнело, Мириам посетил епископ Кирилл, глава христианской церкви в Риме, бывший некогда другом и учеником апостола Петра.

Галл сторожил, чтобы никто не вошел невзначай и не потревожил их, пока Кирилл утешал и ободрял бедную девушку. Он благословил, напутствовал ее и простился с нею.

– Я должен теперь покинуть тебя, дочь моя, но на моем месте незримо будет тот, кто не покинет тебя до конца и спасет, как уже не раз спасал тебя. Веришь ли этому?

– Верю, отец! – убежденно и искренне ответила Мириам. Действительно, в те времена еще были люди, знавшие и видевшие самого Иисуса Христа, слова его еще были живы в их памяти и звучали над миром. Глубокая убежденная вера его последователей была достаточно сильна, благодаря чему они временами ощущали его присутствие рядом.

В эту ночь во многих катакомбах Рима горячо молились за Мириам. Девушка, успокоенная и утешенная, спала крепким сном. На рассвете Юлия разбудила ее, нарядила в великолепные одежды и со слезами простилась с ней.

– Дитя мое, ты мне стала дорога, как родная дочь. Увижу ли тебя когда-нибудь?!

– Быть может, даже очень скоро. Но если нет, то призываю благословение Бога на тебя и на Галла, которые полюбили и берегли меня, как родную!

– И которые надеются и впредь оберегать тебя, дорогая! Клянусь римскими орлами, Домициану стоит остерегаться того, что он задумал сделать. Кинжал мщения может пронзать и сердца цезарей!

– Но пусть это будет не твой кинжал, Галл, – возразила ласково Мириам, – надеюсь, что тебе не придется мстить!

В этот момент во двор внесли носилки, в которых поместилась Мириам с Галлом, чтобы отправиться к месту сборища. Солнце еще не взошло, но толпа стояла до того плотно, что солдаты с трудом прокладывали себе и носилкам дорогу. Путь они проделали продолжительный, но вот носилки остановились у ворот большого здания, и Мириам пригласили выйти. Здесь ожидало несколько должностных лиц, которые выдали Галлу расписку, словно приняли от него ценную вещь. Получив эту расписку за должной подписью, Галл ушел, не простившись с ней и не взглянув на нее.

– Ну, пойдем, что ли, поворачивайся! – приказал один из служителей.

– Эй, ты, осторожнее с этим сокровищем! Это Жемчужина! Знаешь, та пленница, из-за которой поссорились цезари с Домицианом. О ней весь Рим говорит. Помни, что теперь многие наши патрицианки и принцессы стоят меньше, чем она сейчас! – заявил кто-то служителю.

Тогда раб с низким, почтительным поклоном попросил Мириам последовать за ним в приготовленное для нее помещение. Она послушно прошла через толпу пленных в небольшую комнату, где ее оставили одну. До нее доносились звуки голосов, прерываемые временами заглушенными рыданиями, вздохами и жалобными воплями. Но вот дверь отворилась, слуга внес кувшин молока и хлеб, Мириам обрадовалась, так как чувствовала, что силы ее нуждаются в поддержке. Но едва только она принялась за еду, как явился раб в ливрее императорского двора и поставил перед нею серебряный поднос. На нем стояли серебряные сосуды с самыми изысканными блюдами и напитками.

– Жемчужина Востока, – сказал он, – господин мой Домициан посылает тебе привет и вот этот дар; все эти ценные сосуды и блюда из чистого серебра твои; их сохранят для тебя. А сегодня вечером ты будешь ужинать из золотых тарелок!

Мириам ничего не ответила, но едва раб вышел, как она ногой опрокинула все серебряные сосуды и продолжала есть хлеб и пить молоко из глиняного кувшина. Вскоре явился офицер и вывел ее на большую квадратную площадь. Солнце уже взошло, и она увидела перед собой великолепное, грандиозное здание, а перед ним весь римский сенат в богатых тогах и лавровых венках на головах и множество вооруженных всадников в блестящих доспехах. Перед зданием между длинными величественными колоннами сидели знатные дамы, а впереди стояли два кресла из слоновой кости, никем еще не занятые. По правую и левую сторону кресел, насколько хватал глаз, тянулись бесконечные ряды войск. И вот из-за колоннады в богатых шелковых одеждах и с лавровыми венками на головах появились цезари Веспасиан и Тит в сопровождении Домициана и свиты. Солдаты приветствовали их громкими криками, которые слились в общий рев, подобный рокоту моря, и долгим раскатом звучали в воздухе, пока Веспасиан не подал рукой знак смолкнуть.

Цезари заняли свои места и, накрыв головы плащами, казалось, произносили тихую молитву среди всеобщей тишины. Затем Веспасиан выступил вперед и обратился с речью к солдатам, благодарил их за мужество и воинские подвиги, обещал награды. Речь его воины снова приветствовали громкими криками, после чего легион за легионом прошли мимо императоров туда, где для них был приготовлен богатый пир.

Затем цезари и свита удалились, а церемониймейстеры принялись выстраивать процессию. Ни начала, ни конца этой процессии Мириам не могла видеть. Она заметила только, что впереди нее вели не менее двух тысяч пленных евреев, связанных по восемь в ряд; за ними шла она одна, а за нею – также один, но в сопровождении двух стражей, знаменитый еврейский военачальник Симон, сын Геора, в белой одежде и пурпурном плаще, с золоченой цепью на шее, но с кандалами на руках. Это был тот свирепый воин, которого евреи пустили в Иерусалим, чтобы одолеть Зилота Иоанна Гишала. Мириам не видела его с того самого дня, когда этот Симон вместе с другими членами Синедриона осудил ее на страшную смерть. И вот теперь судьба снова столкнула их, он сразу узнал ее.

Вскоре торжественная процессия двинулась по Триумфальному пути.

За пленными евреями, за Мириам – Жемчужиной Востока, как ее называли в Риме, и Симоном несли на подставках и столах золотую утварь и сосуды Иерусалимского храма, золотые семисвечники, светильники, а также священную книгу еврейского закона. Далее возвышались над головами идущих богини победы из слоновой кости и золота. Когда это шествие подошло к Триумфальным воротам, в него вступили цезари, каждый в сопровождении своих ликторов, fasces (связки прутьев) которых были увиты лаврами.

Впереди ехал цезарь Веспасиан на великолепной золотой колеснице, запряженной четверкой белоснежных коней, которых вели под уздцы воины-ливийцы; за спиною цезаря стоял чернокожий раб в темной одежде, чтобы отвращать дурной глаз и влияние завистливых божеств.

Этот раб держал над головою императора венок из золотых лавровых листьев и время от времени наклонялся к его уху, шепча знаменитые слова: Respice post te, hominem memento te (Оглянись назад на меня и вспомни, что ты смертен).

За Веспасианом, цезарем-отцом, следовал Тит, цезарь-сын, на блестящей колеснице с изображением Иерусалимского храма, охваченного пламенем.

Подобно отцу, он был одет в расшитую золотом тогу (верхняя одежда) и тунику, окаймленную серебряными листьями. В правой руке он держал лавровую ветвь, в левой – скипетр. За его спиной также стоял раб, держал над ним лавровый венок и нашептывал ему те же слова.

За колесницей Тита, вернее, почти рядом с ней, ехал верхом на великолепном коне в богатейшем наряде Домициан, за ним – трибуны и всадники, а дальше – легионеры числом около пяти тысяч с копьями, увитыми лаврами.

Медленно подвигаясь вперед, процессия приближалась к храму Юпитера Капитолийского. Десятки тысяч людей толпились на пути шествия; из окон выглядывали зрители, крыши домов были усеяны ими; громадные трибуны, наскоро воздвигнутые из досок, были сплошь заполнены людьми. Куда ни падал взор, всюду волновалось беспредельное море голов так, что в глазах рябило. Это море, издали спокойное, едва приближалась процессия, начинало волноваться, и шум волн постепенно переходил в настоящую бурю и потрясал воздух, подобно раскатам грома.

Время от времени шествие останавливалось: то кто-нибудь из пленных падал от изнеможения, то участники чувствовали потребность подкрепить свои силы несколькими глотками вина. Тогда крики толпы смолкали, и зрители начинали обмениваться критическими замечаниями, едкими шутками и насмешками в адрес того, что попадало им на глаза. Мириам невольно уловила замечания относительно нее. Почти все эти люди знали ее под именем Жемчужина Востока и без церемоний указывали на ее жемчужное ожерелье; многие знали ее печальную историю, они всматривались в изображение Врат Никанора на ее груди. Большинство же цинично обсуждали ее красоту, передавая из уст в уста слух о Домициане и о его ссоре с цезарями, а также о его намерении купить ее на публичном торгу.

Вблизи бань Агриппы, на улице Дворцов, шествие остановилось. Тут внимание Мириам привлек величественного вида дворец с закрытыми ставнями, пустым крыльцом, не разукрашенным и не разубранным, как все остальные здания на пути шествия.

– Чей это дворец? – спросил кто-то из толпы.

– Он одного богатого патриция, павшего в Иудее, теперь запертого, так как пока еще неизвестно, кто будет его наследником!

Глухой стон и громкий веселый смех отвлекли внимание Мириам от этого разговора; оглянувшись, она увидела, что Симон, еврейский начальник, измученный до изнеможения, лишился чувств и упал лицом на землю. Его стражи, забавлявшиеся все время тем, что стегали его плетьми для увеселения толпы, теперь делали то же самое, чтобы привести его в чувство. Мириам с болезненно сжавшимся сердцем отвернулась от этого возмутительного зрелища и увидела перед собой высокого человека в богатой одежде восточного купца, стоящего спиной к ней и спрашивающего у одного из маршалов триумфа: «Правда, что эта девушка, Жемчужина, как ее называют, будет продаваться сегодня на публичном торгу на Форуме?» Получив утвердительный ответ, незнакомец скрылся в толпе.

Теперь Мириам впервые почувствовала, что мужество покидает ее, и при мысли о той судьбе, какая ожидала ее сегодня вечером, у нее явилось желание упасть на землю и не подниматься до тех пор, пока плети погонщиков не добьют ее на месте. Но тут, словно луч света во мраке, сладкое чувство надежды зародилось в ее груди; она стала искать среди окружающих ее лиц то, которое могло внушить ей эту бодрость. Но не в толпе ей следовало искать этот источник внезапной светлой надежды. Взгляд ее случайно вновь остановился на том мраморном дворце по левую ее руку, и ей показалось, что одно из окон этого дворца, раньше закрытое ставнем, теперь открыто, но задернуто внутри тяжелой голубой завесой. Вдруг тонкие темные пальцы показались в складках этой завесы, и сердце Мириам почему-то дрогнуло. Теперь она не спускала глаз с этого окна. Завеса медленно раздвинулась, и в окне появилось лицо темнокожей старой женщины с седыми волосами, красивое и благородное, но скорбное. Мириам чуть не лишилась сознания: то было дорогое лицо Нехушты, которую она считала умершей.

Мириам не верила своим глазам; ей казалось, что это видение, игра ее расстроенного воображения. Но нет! Вот Нехушта осенила ее крестом и, приложив палец к губам в знак молчания и осторожности, скрылась за голубой завесой. У Мириам уже подкашивались ноги, и она чувствовала, что сейчас упадет, что не в силах сделать ни шагу. А между тем маршалы принуждали идти вперед. В этот момент какая-то старая женщина из толпы поднесла чашу с вином к ее губам, грубо промолвив:

– Выпей, красавица! От этого твои бледные щеки похорошеют, и знатным людям веселее будет смотреть на тебя!

Готовая оттолкнуть чашу, Мириам взглянула на говорившую и узнала в ней христианку, часто молившуюся с ней в катакомбах; надежда вновь проснулась в душе, она послушно сделала несколько глотков, с благодарностью взглянула на старуху и продолжала идти вперед.

За час до заката шествие, миновав бесконечное множество улиц и садов, украшенных колоннами и статуями, стало подниматься на крутой холм, где возвышался великолепный храм Юпитера Капитолийского. Здесь стражи схватили Симона и за золоченую цепь поволокли куда-то из рядов процессии.

– Куда и зачем уводят они тебя? – спросила Мириам.

– На смерть! – мрачно ответил он. – Я так желаю ее!

Цезари сошли со своих колесниц и встали на вершине лестницы у алтаря. На остальных ступенях позади них становились по порядку другие участники триумфа. Потом долго-долго ждали чего-то, но Мириам не знала, чего именно. Вдруг возле Форума показались люди, бегущие по дороге. Один, бежавший впереди всех, нес какой-то предмет, завернутый в скатерть.

Остановившись перед цезарями, он сбросил эту скатерть и поднял вверх так, чтобы мог видеть весь народ, отрубленную седую голову Симона, сына Геора.

Этим убийством мужественного полководца завершался триумф римлян; при виде этого кровавого доказательства трубы загудели, знамена затрепетали высоко в воздухе, а толпа издала громкий крик торжества, опьянения своей славой, своей жестокой местью!

Затем перед алтарем всесильного божества цезари принесли жертвы благодарности за дарованную им и их оружию победу.

Так окончился триумф Веспасиана и Тита, а вместе с ним и печальная повесть борьбы народа еврейского против железного клюва и когтей грозного римского орла.

Глава XXIII

Невольничий рынок

На рассвете дня триумфа, когда паланкин с Мириам и Галлом проносили мимо храма Изиды, в город въезжали на измученных конях двое всадников. Вернее, всадник и всадница под густым покрывалом.

– Судьба благоприятствует нам, Нехушта! – произнес мужчина взволнованным голосом. – Мы, по крайней мере, не опоздали ко дню триумфа! Видишь, вон войска собираются у садов Октавиана!

– Да, да, господин, не опоздали, но скажи, куда мы теперь направимся и что станем делать? Быть может, ты явишься к Титу?

– Нет, женщина! Я не знаю, какой прием ожидает меня, пленника евреев!

– Но ведь ты был пленен в бессознательном состоянии, благородный Марк, ты не виноват в этом!

– Конечно, но закон гласит, что ни один римлянин не должен попадаться врагу, попав же в плен в бессознательном состоянии, должен заколоть себя, придя в сознание. Так должен был сделать и я. Я и сделал бы, увидя себя в руках евреев. Но ты знаешь, что все сложилось иначе. Если бы не Мириам, я, не задумываясь, наложил бы на себя руки. Теперь же постараемся добраться до моего дома около бань Агриппы. Триумфальное шествие должно пройти перед окнами этого дома, и если Мириам будет в числе пленниц, то мы увидим ее. Если же ее не будет… Значит, она умерла или ее цезарь отдал в дар кому-нибудь из своих друзей!

Здесь толпа была уже так велика, что они с трудом прокладывали себе путь, пока Марк не остановился перед мрачного вида мраморным зданием на Агрипповой дороге (via Agrippa).

Дом этот будто вымер. Посмотрев на запертые наглухо окна и двери, Марк подъехал к боковой калиточке и постучал в нее. Долго никто не отзывался. Наконец сквозь узкую щель раздался дребезжащий старческий голос.

– Уходите! Здесь никто не живет. Это дом Марка, павшего в иудейской войне. Кто ты, пришедший сюда тревожить меня?

– Отвори, Стефан! – повелительно произнес Марк. – Что ты за слуга, если не узнаешь голоса своего господина?

Маленький сморщенный старикашка в коричневой одежде писца выглянул в щель и, всплеснув руками, в радостном удивлении воскликнул:

– Клянусь копьем Марса, это сам благородный Марк! Добро пожаловать, господин мой, добро пожаловать!

Нехушта ввела коней во двор, вернулась к калитке и заперла ее на все засовы.

– Почему ты думал, Стефан, что я убит?

– Потому, господин, что о тебе не было вестей, а так как я знал, что ты никогда не опозоришь ни чести своего славного имени, ни римских орлов, которым служишь, подумал, что ты с честью пал в бою!

– Слышишь, женщина, что говорит мой слуга и вольноотпущенный? – обратился Марк к Нехуште. – Тем не менее, Стефан, то, что и ты, и я считали невозможным, случилось: я был захвачен в плен, хотя не по своей вине!

– О, утаи это, господин, от всех, утаи! Ведь двое таких несчастных осуждены идти нынче в шествии триумфа со связанными за спиной руками и позорной доской на груди с надписью: «Я – римлянин, который предпочел позор смерти!» И тебе, господин, грозит та же участь!

– Молчи, старик! – воскликнул Марк, весь бледный. – Молчи и прикажи рабам приготовить нам ванну и обед: мы нуждаемся и в омовении, и в питании!

– Рабов здесь нет; я отослал их на работы в поля, а лишних продал. Здесь остались только я да одна старая невольница, которая все приготовит тебе!

– А деньги есть у нас?

– О, денег у нас много, я даже не знаю, куда их девать!

– Они могут мне понадобиться сегодня! – предупредил Марк.

Старик поклонился и вышел распорядиться.

Время было около полудня. Марк, выкупавшийся, натертый благовонными маслами, одетый во все новое, стоял теперь в одной из великолепных залов своего дома и смотрел сквозь просвет в ставне на торжественное шествие триумфа.

К нему подошла Нехушта в чистых белых одеждах, омывшаяся и посвежевшая после продолжительного пути.

– Узнала ты что-нибудь о ней, Нехушта? – спросил Марк.

– Кое-что, господин! Она должна следовать перед колесницей триумфатора. После триумфа ее продадут на торгу в Форуме. Из-за нее, говорят, произошла страшная ссора между цезарями и Домицианом, который хотел получить ее себе в дар!

– Ссора из-за нее? Боги, вы восстали против меня, если дали мне в соперники Домициана! – воскликнул Марк.

– Почему, господин? Твои деньги не хуже его денег!

– Да, и я отдам за нее все до последней полушки, но это не спасет меня от ненависти и мести Домициана!

– К чему тревожиться раньше срока?! В свое время успеешь нагореваться! – сказала Нехушта.

А мимо них тянулось бесконечной вереницей торжественное шествие, колесницы с изображением сцен взятия Иерусалима, фигуры богини победы, драгоценные вавилонские гобелены, золотая утварь Иерусалимского храма, модели судов, взятых у неприятеля, толпы пленных и те двое несчастных римских воинов, плененных евреями, о которых говорил Стефан. Один из них – грубый, суровый воин с громадной черной бородой – смотрел зверем и со злобным равнодушием принимал издевательства толпы; другого же, голубоглазого, с тонкими, благородными чертами лица, видимо, доводило это до безумия. Он дико озирался блуждающими глазами, как бы ища сочувствия. Лицо его выражало невыносимую муку. Вдруг какая-то женщина из толпы, подняв черепок, швырнула его и попала им в щеку несчастного со словами: «Трус! Собака, а еще римлянин!» Этого позора он уже не мог вынести; его голубые глаза остановились, он обернулся и громко крикнул в ответ:

– Я не трус! Я своей рукой убил десятерых врагов, и пятеро из них – в бою один на один! Я не трус, на меня напали пятнадцать человек, когда я был ранен, и одолели. Когда я очутился в тюрьме безоружный, я хотел удавиться, но подумал о жене и детях и остался жить. А теперь я умру, и пусть кровь моя падет на ваши головы!

И прежде чем кто-либо успел его предупредить, он кинулся под колеса громадной колесницы, запряженной восемью белыми быками, и был раздавлен.

– О-о-о! – застонал Марк и закрыл лицо руками, а Нехушта, воздевая руки, молилась за душу несчастного и за эту дикую бесчеловечную толпу, которая теперь восхищалась подвигом несчастного, признав наконец доблестным римлянином.

Процессию остановили, пока убирали тело и приводили все в надлежащий порядок. Против дома Марка за толпою пленных одна, сама по себе, шла девушка с дорогим жемчужным ожерельем на шее, в роскошном наряде, шитом золотом и серебром, с низко опущенной головой, вся залитая яркими лучами солнца.

– Смотрите! Смотрите! – кричала толпа. – Это – Жемчужина Востока!

– Смотри, господин! – воскликнула Нехушта, схватив Марка за плечо. – Это она!

Марк задрожал при виде той, которую он любил больше жизни.

– Как она утомлена и измучена! Душа ее исстрадалась, а я должен стоять здесь и смотреть на нее, не смея помочь ей ничем, не смея показаться! – стонал он.

Нехушта оттолкнула его и, встав на его место, осторожно раздвинула ставень и голубые шелковые шторы и на одно мгновение выставила свое лицо, так что ее можно было видеть с улицы.

– Она видела меня и узнала! – проговорила Нехушта, задергивая шторы и закрывая ставень. – Теперь она знает, что здесь в Риме не одна, здесь ее друзья!

– Я хочу, чтобы она видела и меня! – сказал Марк.

– Поздно! Видишь, шествие уже тронулось! Да она и не в силах была бы скрыть своего волнения при виде тебя!

Марк занял теперь свое прежнее место у просвета ставня и не спускал глаз с Мириам, пока та не скрылась из виду.

Солнце быстро клонилось к закату, окрашивая багровыми пятнами мраморные храмы и колонны Форума. Здесь теперь было довольно безлюдно, так как многотысячная толпа, насладившаяся великолепным зрелищем триумфа, теперь разошлась по домам восстанавливать силы; только подле публичного рынка невольниц толпились несколько десятков покупателей и праздных зевак, привлеченных сюда любопытством. Позади мраморной площадки, места торга, огороженного канатом, ютилось низенькое строение, где помещались предназначенные для продажи невольницы в ожидании покупателей. Некоторые счастливцы, пользуясь милостями сторожей, могли входить осматривать невольниц прежде, чем тех выводили на каменный помост. В числе последних благодаря золоту, сунутому в руки привратника, очутилась и старая поселянка с большой корзиной плодов за спиной. На этот раз выбор невольниц был невелик; всего пятнадцать девушек, самых красивых, выбранных из нескольких тысяч плененных еврейских женщин. В помещении, где находились предназначенные для продажи пленницы, было уже темно, при свете факелов опытные и предприимчивые покупатели заранее осматривали живой товар, не стесняясь, ощупывали его и обсуждали достоинства и недостатки. Большинство девушек сидели неподвижно в расслабленных позах с выражением тупой покорности на красивых лицах. Перед старой крестьянкой обходил невольниц, соблюдая очередь, жирный самодовольный человек, в волосах которого уже пробивалась седина. Он походил на восточного купца и всячески старался убедить смуглую красавицу-еврейку показать ему свою ступню. Но та, делая вид, что не понимает его, не двигалась. Тогда он наклонился, чтобы поднять ей юбку. Но едва он успел коснуться ее подола, как красавица наделила его такой звонкой пощечиной, что самодовольный нахал под общий смех присутствующих покатился на землю и встал с окровавленным лбом.

– Хорошо, хорошо, красавица! Не пройдет десяти часов, как ты поплатишься за это! – прошипел он злобно. Но девушка не шевельнулась.

Большинство публики толпилось вокруг Мириам, но сторожа запрещали не только касаться ее, а даже и заговаривать с нею. Покупатели подходили к ней один за другим. Перед Нехуштой шел высокий мужчина в одежде восточного купца, и ливийке показалось, что человек этот ей знаком. Наклонившись к Мириам, он хотел что-то сказать ей, но страж запретил ему: «С Жемчужиной Востока не позволено никому вступать в разговор! – строго произнес он. – Проходи, пора посмотреть и другим!» Высокий купец махнул рукой, и Нехушта заметила, что у него не хватает пальца на руке. «А, и Халев в Риме! – подумала старуха. – У Домициана есть еще соперник!»

– Не время для торга! Не красоток таких покупать, а собак, ведь совсем темно!

– Ба! – отозвался другой. – Домициан спешит заполучить свою красотку!

– Так он решил купить ее?

– Конечно, я слышал, что Сарториусу приказано дать за нее до миллиона сестерций, если будет нужно! Но кто же будет соперничать с принцем, кому своя голова надоела? Надо думать, что она ему дешево достанется!

И они пошли дальше. Теперь к Мириам подошла Нехушта.

– Вот тоже покупательница! – насмешливо заметил кто-то.

– Не суди об орехе по скорлупе, господин! – ответила старуха, и при звуке ее голоса невольница Жемчужина Востока подняла голову, вздрогнув, но тотчас же снова опустила. – Ничего себе девушка, но в мое время были девушки и покрасивее! Подними-ка головку, красотка, – подбодряла она ее движением руки. Мириам увидела знакомый ей перстень с изумрудом. О, Марк жив, и Нехушта пришла сюда от его имени!

Сторожа в это время предложили зрителям отойти, а на площади появился аукционист – ласковый, сладкоречивый человек. Он взошел на кафедру и произнес длинную витиеватую речь, советуя покупателям не скупиться: деньги ведь, полученные от продажи этих пленниц, пойдут в пользу бедных Рима и пострадавших на войне воинов.

Зажгли факелы, и пленниц стали выводить на помост. Первой оказалась девушка, почти ребенок, лет шестнадцати, с темными кудрями и глазами испуганной лани. За пятнадцать тысяч сестерций ее получил какой-то грек. Он тут же увел ее, рыдающую. За ней увели еще четырех проданных девушек. После них шла смуглая красавица-еврейка, ударившая старого купца. Едва вступила она на помост, как он вышел вперед и предложил за нее двадцать тысяч. Девушка была так величественна, горда и красива, что цену стали быстро набавлять. Но старый ловелас все же купил ее за шестьдесят две тысячи сестерций. Под общий смех толпы он сказал: