Искусство видеть свет

Кейт Гливен

Искусство видеть свет

Введение

Есть вещи, которые не видны глазу. Их не измеришь линейкой, не положишь в карман и не купишь в магазине. Их можно только почувствовать…

Например, тепло коры старого дерева, если прислониться к нему щекой в знойный день. Или лёгкую грусть реки, несущей где-то внутри себя отражение проплывших облаков. Или тихую радость, которая поселяется в кармане, как гладкий камушек, после самого обыкновенного доброго дела.

В детстве мы все это знали. Мы были волшебниками, королями и исследователями невидимых стран. Мы разговаривали с ветром и заключали союзы с котами. А потом мы выросли. Нас научили, что мир устроен по жёстким правилам: всё имеет свою цену, мечты должны быть «реалистичными», а сказки остаются на последней странице детской книжки.

И мы поверили. Мы сложили свои невидимые карты в дальний угол памяти и натянули на лица взрослые, серьёзные маски.

Но что, если те правила – не единственные? Что если где-то в закоулках души, под слоем повседневных забот, всё ещё тлеет тот самый детский огонёк? Огонёк, который умел превращать обычную поляну в Бескрайние Луга, а старый сарай – в секретную базу. Огонёк, для которого существовала особая валюта – не из металла и бумаги, а из смелости, доброты и внимания. Валюта, которую можно было назвать одним словом – Сияние.

Эта история – о таком огоньке. О двух людях, Роне и Элис, которые в детстве, даже не зная имён друг друга, построили целое Королевство из тишины, фантазии и бумажных записок. Они научились самому главному – искусству видеть свет там, где другие видели просто лес, реку или пустое дупло в дереве.

Потом они выросли. Королевство было забыто, карты – утеряны. Они стали взрослыми, которые учатся, работают, сомневаются и иногда чувствуют лёгкую, необъяснимую тоску, будто забыли что-то очень важное.

Эта книга – о том, как самые важные карты всегда ведут нас не вовне, а внутрь. О том, что хрустальные замки нашей юности не так уж хрупки. И о том, что иногда, чтобы найти своё счастье, нужно не бежать вперёд, а просто вспомнить забытый пароль к собственной душе – и снова научиться видеть свет.

Приготовьтесь. Путешествие начинается не в далёкой стране, а в самой обычной деревушке, на берегу самой обычной реки. Именно там, где меньше всего этого ожидаешь, и случается самое настоящее волшебство.

Глава 1. Казначейский свиток

Деревушка Волигтен в графстве Корк имела обыкновение просыпаться медленно и с неохотой. Сначала туман, пришедший с реки Квирт, начинал светлеть, превращаясь из молочно-белого покрывала в прозрачную кисею. Потом закукарекал где-то на задворках старый петух Патрик, на которого все давно махнули рукой – часы он показывал из рук вон плохо. Затем поскрипели петли на дубовых дверях, и в утреннюю сырость выплеснулись запахи жареной бекона, торфа и свежего молока. Так, обонянием и слухом, начинался новый день в конце мая 1912 года.

Для девятилетнего Рональда Гарретта всё здесь было новым, зыбким и слегта пугающим в своей непривычной, почти наглой простоте. Тишина в доме Рона была особенной. Она не была пустой – она была густой, как суп, в котором плавают крошечные, едва слышные звуки: тиканье настенных часов в прихожей, скрип половицы под напольным ковриком, далёкий голос радио из раскрытого окна соседки. Рону было девять лет, и эта тишина давила на уши. Не потому что было страшно. А потому что было слишком…

Всего три недели назад он жил в Корке, в каменном доме с видом на шпиль собора Святой Анны, где по утрам будил не петух, а грохот молочных бидонов по брусчатке и перебранка извозчиков. Его отец, Люциус Гарретт, инженер-строитель, получил подряд на возведение нового моста через Квирт в пятнадцати верстах от Волигтена, куда утром уезжал на шарабане, а вечером возвращался усталый, но с горящими глазами – он любил, когда что-то строится. И, в порыве романтизма (как со вздохом объясняла матушка), решил, что семья должна жить «ближе к земле и к подлинной душе Ирландии». Матушка, Элеонора Гарретт, урождённая Стюарт, женщина с точеным профилем и томиком Теннисона в ридикюле, городская дама с изящными манерами, вела наступление на местный быт. Она находила подлинную душу Ирландии пока лишь в мокрых поленьях, отказывавшихся гореть в камине, в пронизывающем ветре с Атлантики и в назойливом, неусыпном внимании местных жителей. Война с печью была проиграна в первую же неделю, но битва за огород, где, по слухам, должна была расти морковь, продолжалась с переменным успехом.

Рональд, или просто Рон, как звал его отец в редкие минуты фамильярности, стал в этой новой жизни тихим, почти невидимым островком порядка. Он был тихим и не по годам собранным. Рон сам заправлял свою кровать так, что уголки одеяла лежали под прямым углом, аккуратно складывал одежду на табурет, никогда не разбрасывал вещи. Его внутренний мир был хрупким и сложным сооружением – тем самым хрустальным замком. Он был вежлив с соседями до скованности, и миссис О’Брайен, приносившая пироги, говорила его матери: «О, мэм, какой воспитанный джентльмен! Словно фарфоровая куколка». Рон слышал это и внутренне съёживался. Он не хотел быть куколкой. Внутри него шла непрерывная, тонкая, почти ювелирная работа – возведение хрустального замка его внутреннего мира. Стены его были прозрачны и прекрасны, сложены из впечатлений от прочитанных книг, из любимых мелодий, которые играла мать на пианино в старом доме, из смутных, но ярких мечтаний о подвигах и открытиях. Но любое грубое слово, неловкий взгляд, насмешка могли, как ему казалось, вызвать в этой идеальной конструкции тонкую, звенящую на всю душу трещину. Поэтому безупречность поведения была его кольчугой, а вежливость – щитом.

Первым существом, который нарушил эту хрупкую оборону своим беззастенчивым и абсолютно искренним существованием, стал пёс. Большой, лохматый, цвета воронёной меди, с одним прищуренным, умным глазом и хвостом, похожим на опахало из рыжего меха. Звали его, как выяснилось, Финн, в честь древнего героя Финна Маккула.

– Он считает, что Волигтен принадлежит ему, а мы все – просто арендаторы, – пояснила миссис О’Брайен, кивая на пса, который сидел у их калитки, наблюдая за воробьями с видом полководца. – Умница редкостная, только воровать сосиски со стола – великий мастер. Хитрее лисы.

Финн и вправду оказался существом независимым и проницательным. Он не выпрашивал ласки, а как бы оказывал честь своим присутствием. Увидев Рона, робко выглянувшего за калитку на третий день, он подошёл, обнюхал его тщательно вычищенные ботинки, фыркнул (будто одобрил качество ваксы) и, не дожидаясь приглашения, тронулся вниз по улице, время от времени оглядываясь своим одним ясным глазом: успевает ли двуногий? Так, без лишних церемоний, Рон обрёл гида, телохранителя и первого друга в Волигтене.

С Финном он осмелился зайти дальше края палисадника. Они прошли мимо паба «Услада путника» с тёмным, как доброе портер, оконным стеклом, из-за которого доносился сдержанный гул мужских голосов; мимо крохотной, тёмной лавки мистера Дойла, где в сладковато-пряном полумраке вперемешку продавались гвозди, леденцы «пэрри-мент», церковные свечи и мотки грубой шерсти; миновали белую, как свадебный торт, часовню и вышли на зелёный холм, откуда открывался вид, от которого у Рона перехватило дыхание. Река Квирт в этом месте делала крутой изгиб, петляя среди лугов. Она была неширокой, но стремительной, с каменистыми перекатами, о которые её бирюзовая вода разбивалась с серебристым, журчащим смехом. На дальней излучине, у самого леса, стояла старая водяная мельница с неподвижными, словно заколдованными, деревянными лопастями. Местные мальчишки, как позже узнал Рон, обходили её стороной после наступления темноты, шепчась о «мельничном духе». Финн, не ведая суеверий, важно спустился по тропинке к самой воде и начал лакать её, нарушая своим пёстрым отражением тихое, гипнотическое течение.

Возвращаясь тем же путём, Рон стал свидетелем сцены, заставившей его впервые расхохотаться в Волигтене громко, звонко и без всякой оглядки на приличия. Почтенный старик в потрёпанном, но когда-то щегольском котелке, мистер Флэнаган, пытался загнать в низенький каменный хлев свою упрямую козу по кличке – о, ирония! – Королева Виктория. Коза, воздвигнув седую бородку и блестя жёлтым, исполненным глубочайшего презрения глазом, стояла на пороге, отказываясь сдвинуться с места.

– Упрямее шотландца на ярмарке, ей-богу! – бормотал мистер Флэнаган, осторожно подталкивая её в бок. – Ну, Ваше Величество, проявите же монаршую милость! В хлеву сено свежее, а не эта пыльная трава!

Коза в ответ издала длинное, визгливое блеяние, полное такого сарказма, что Рон фыркнул, зажав рот ладонью. Мистер Флэнаган обернулся, увидел мальчика, корчащегося от беззвучного смеха, и его собственное лицо, изрезанное морщинами, как карта горной местности, расплылось в широкой, беззубой улыбке.

– Что, юный джентльмен, смеётся над старым дураком, что войны с козой не может выиграть? Правильно делаешь! Лучше смейся, чем ной! – И он сам залился хриплым, добродушным смехом, похожим на трение коры об кору. Коза, воспользовавшись моментом слабости противника, гордо, не спеша, проследовала в хлев сама, демонстративно жуя травинку у входа.

Этот смех – общий, нелепый, тёплый – стал для Рона первым настоящим, а не формальным днём в Волигтене. Он нёс его домой, спрятав глубоко внутри, как самую драгоценную монету. Но где хранить такие монеты? Как их сосчитать, чтобы не растерять?

Ответ, как водится, нашёлся там, где его меньше всего ждёшь – на пыльном чердаке их съёмного коттеджа. Скучающим послеполуденным часом, когда матушка, победив наконец камин, пыталась «приручить» вязание по модной английской книжке, а отец ещё не вернулся со стройки, Рон, движимый духом исследователя, забрался наверх по скрипучей лестнице-стремянке.

Чердак был царством забытых вещей и призраков прошлых жильцов. В косых лучах солнца, пробивавшихся сквозь запылённое слуховое окно, плясали мириады пылинок, превращаясь в золотую парчу. Здесь стоял дубовый сундук с отломанным ажурным замком, лежали связки пожелтевших газет «The Cork Examiner» с громкими заголовками о делах в Дублине и Лондоне, валялась корзина с пустыми бутылками из-под имбирного эля и пахло – сложно – сушёной мятой, сладковатым торфом, старым деревом и временем, у которого тоже, оказывается, есть свой запах.

В самом дальнем углу, под холстом старой рыболовной сети, пахнущей солью и тиной, Рон нащупал ногой не сундук, а крепкий деревянный ящик для бумаг, окованный по углам потускневшей жестью. Сердце почему-то заколотилось. Он откинул тяжёлую крышку. Она поддалась со стонущим, древним звуком. Внутри, аккуратно перевязанные выцветшей малиновой лентой, лежали несколько папок. И на самой солидной, из плотного тёмно-зелёного коленкора, золотым тиснением, почти стёршимся, значилось: «LEDGER» – Главная бухгалтерская книга.

Рон замер. Титул звучал как магия, но магия особого, взрослого, серьёзного рода. Он поднял тяжёлую папку, сел на перевёрнутый ящик и открыл её. Большинство огромных, разлинованных в две колонки страниц были девственно чисты. Но на первых листах, выцветшими, но всё ещё чёткими чернилами, был вписан скрупулёзный, каллиграфический отчёт. Он водил пальцем по твёрдым строчкам, шепотом читая:

« 15 октября 1892 года. Дебет.

Принято к учёту: Одна (1) пара волов, клички Кастор и Поллукс.

Основание: обмен с мистером Шоном О’Ши на четырнадцать (14) мешков ячменя сорта «Голдени ай» урожая нынешнего года, а также данное ему обещание помочь с уборкой урожая будущей осенью.

Оценочная стоимость: помимо стоимости зерна (приблизительно 8 фунтов 10 шиллингов), включает доверие мистера О’Ши, коему нет цены. »

Рон замер. Его поразила не сухость отчёта, а его человечность. Здесь учитывалось не только зерно в шиллингах, но и доверие и обещание, которое было дано! Получалось, что истинная стоимость вещи могла складываться не только из монет, но и из невидимых, но прочных нитей между людьми. Эта мысль ударила его, как удар колокола – ясный, чистый, наполняющий. Он нашёл не просто старую книгу. Он нашёл ключ. Ключ к пониманию скрытой, настоящей стоимости вещей. Он нашёл философию. Систему, которая могла навести порядок не только в хозяйстве, но и, возможно, в самом хаотичном мире чувств и впечатлений.

С благоговейной осторожностью, будто неся реликвию, он перенёс тяжёлую папку в свою комнату, сдул с обложки последние следы пыли и положил на письменный стол перед чистым листом. Зажжённая керосиновая лампа отбрасывала на столешницу тёплый, уютный круг света. Что он, Рональд Гарретт, девяти лет от роду, мог внести в такой величественный и мудрый реестр? У него не было волов, не было ячменя, он никому не давал обещаний о помощи в уборке урожая. Он вспомнил утренний смех с мистером Флэнаганом. Тёплый сгусток беззлобной радости под ребрами, подкативший к горлу. Ощущение связи, мимолётного, но настоящего. Это что-то сто́ило? Безусловно. Но как это назвать?

Он взял перо, обмакнул в чернильницу и, стараясь выводить буквы с той же выверенной достоинственностью, что и неизвестный бухгалтер прошлого века, написал:

« 22 мая 1912 года. Дебет.

Принято к учёту: Одна (1) единица Весёлости.

Основание: наблюдение за безуспешными дипломатическими переговорами мистера Флэнагана с козою по кличке Королева Виктория относительно её места проживания. Посредничество и моральная поддержка оказаны псом Финном. В процесс вовлечён составитель сего акта.

Оценочная стоимость: не подлежит прямому денежному выражению. Вызывает стойкое ощущение тепла в грудной клетке, лёгкое щекотание под рёбрами и непроизвольную работу лицевых мышц, ведущую к улыбке.

Примечание: требуется введение особой, постоянной категории для учёта ценностей подобного нематериального, но ощутимого рода. »

Он отложил перо, вглядываясь в свои каракули. Они казались ему недостаточно величественными, но смысл был передан. Он был удовлетворён. Но эта «особая категория»… Какое слово могло бы объединить смех, увиденную сегодня над рекой радугу, гордую осанку Финна, чувство удовлетворения, когда удаётся завязать шнурок особым, морским узлом, который показал отец? Слово пришло само, лёгкое, сияющее и удивительно точное, будто луч солнца, пробившийся сквозь облако и упавший прямо на чистый лист: Сияние. Оно было идеальным. Оно не было сказочным – ведь свет реальнее всего на свете. Но он, этот свет, мог быть разным: тёплым, как смех, ясным, как открытие, мягким, как воспоминание.

На новом листе, в самом начале книги, там, где полагается быть титульному листу, он вывел с торжественной важностью, выводя каждую букву:

«КАЗНАЧЕЙСКИЙ СВИТОК КОРОЛЕВСТВА НЕВИДИМЫХ АКТИВОВ.

Верховный управляющий и хранитель: Рональд Гарретт.

Основная валюта: СИЯНИЕ (обозначение: S).

Правила начисления:

1 S – за доброе дело (проверено).

1 S – за проявленную храбрость (предстоит проверить).

1 S – за важное наблюдение или открытие.

1 S – за акт искренней веселости, разделённой с другими (как в случае с козой и мистером Флэнаганом).

Сияние есть капитал души. Его можно накапливать. Его можно тратить на укрепление внутренней крепости и на «покупку» хорошего настроения в пасмурный день. »

Он закрыл тяжёлую папку. Лёгкий стук обложки прозвучал как печать, скрепляющая договор. Где-то внизу мать звенела посудой, доносился запах жареной картошки – сегодня битва с печью, кажется, была выиграна.

За окном его комнаты окончательно сгустились сиреневые, переходящие в индиго сумерки, и в первой звезде, замигавшей прямо над тёмным силуэтом мельницы на Квирте, ему почудилась первая, только что отчеканенная и зачисленная на его счёт сверкающая монета Сияния. В кармане у него не было ни пенни. Но в Бухгалтерской Книге лежало начало состояния. Он не был больше просто мальчиком из города, затерянным в ирландской глуши. Отныне он был Хранителем и Казначеем невидимого, но оттого не менее реального, не менее весомого богатства. И это наполняло его не гордостью, а глубоким, тихим, как течение Квирта в заводях, чувством спокойного счастья и ответственности. Его хрустальный замок обрёл не только стены, но и сокровищницу. И ключ от неё был теперь только у него.

Глава 2. Вексель на морковь и внутренний аудит

После торжественного акта основания «Казначейского свитка» мир для Рональда Гарретта не перевернулся. Солнце всходило над Волигтеном с прежней ирландской неспешностью, матушка по-прежнему вела неравный бой с печью, а из окна его комнаты по-прежнему доносилось блеяние, которое могло принадлежать только одной особе королевских кровей. День, начавшийся с того, что отец за завтраком назвал Рона «старина», а мать не поправила его, обещал стать одним из самых странных в жизни юного казначея.

Не прошло и часа, как Финн, его лохматый министр иностранных (и всех прочих) дел, явившись с деловым видом, утвердил новый режим дня. Ровно в десять утра он второй день подряд являлся к калитке и садился, приняв вид памятника Терпению, пока Рон не выходил. Их маршруты стали разнообразнее. Пес повёл его не к реке, а вверх по улице, к дому мистера Флэнагана. Старик, в том же потрёпанном котелке, возился с телегой, у которой, казалось, от долгой жизни отсохло одно колесо.

– А, генерал прибыл! – крикнул он, заметив их. – Генерал Финн привёл интенданта! Как раз кстати. Есть стратегическая задача.

Задачей оказались два огромных, дымящихся паром ведра с картофельным пюре, стоявшие у порога сарая. Вёдра оказались тяжёлыми и пахли так божественно, что у Рона потекли слюнки. Финн следовал за ним, усиленно облизываясь, что, как понимал Рон, было его способом выразить готовность немедленно принять командование над логистикой, если главнокомандующий споткнётся.

Передовой оказался небольшой загон за хлевом, где в оживлённом обсуждении последних новостей пребывали шесть свиней впечатляющих габаритов. Их появление было встречено овацией в форме оглушительного, радостно-нетерпеливого хрюканья.

– Мои пенсионные фонды, – с гордостью представил их мистер Флэнаган, опираясь на вилы. – Капитал на ножках. Корми ровно и вовремя, тогда к осени будет дивиденд в виде окорока.

Рон поставил вёдра. Ему неожиданно понравилась эта аналогия. Она была конкретной, осязаемой и вписывалась в его новую систему мышления. Свиньи как актив, требующий вложений (труда, корма) для будущей отдачи. Это было понятно. Он с усердием, достойным главного бухгалтера, принялся перекладывать пюре в корыта тяжелой деревянной лопатой. Пар от пюре щипал глаза, а Финн, заняв наблюдательный пост на ящике, смотрел на процесс с видом ревизора, проверяющего соблюдение норм списания.

Работа была грязной, тёплой и, к удивлению Рона, веселой. Свиньи, толкаясь влажными розовыми носами, фыркали и чавкали, их маленькие глазки блестели искренним восторгом. И Рон, наблюдая за этой простой, сытой радостью, не мог сдержать улыбки. Он даже засмеялся, когда самая мелкая и проворная свинья умудрилась залезть мордой прямо в ведро, вымазав пюре всё своё довольное рыло.

– Браво! – одобрил мистер Флэнаган. – Вижу, ты с живым активом управляешься куда лучше, чем я с внеоборотными козлиными.

«Живой актив». Рон мысленно вписал этот термин в свой растущий глоссарий.

Когда корыта опустели, а свиньи, издавая довольное похрюкивание, улеглись в грязи, мистер Флэнаган вытер руки о брюки и достал из кармана две кривые, в комьях земли, морковки. Одну протянул Рону.

– Зарплата. Натурой. Не обессудь.

Морковь была кривой, покрытой землёй, но невероятно сочной на вид. Рон взял её, смущённо кивнув. Это был его первый в его жизни честно заработанный актив. Ощущение было таким новым и плотным, что он на мгновение замер, сжимая в руке шершавый корнеплод. Не леденец из жалости, а плата за труд. Он чувствовал, как в груди что-то расправляется, как будто он только что успешно сдал важный экзамен на взрослость.

– Спасибо, сэр, – сказал он твёрдо.

– Не за что, парень. Заходи, как будет время. Фронт работ непочатый край.

По дороге домой Рон шёл, держа морковь, как трофей. Финн деловито шагал рядом, время от времени поглядывая на корнеплод. Наконец Рон сдался, отломил кусочек и протянул. Тот, не глядя, взял его с видом человека, принимающего должное, и с хрустом съел. Остальную морковь Рон решил сберечь. Это был не просто овощ. Это был вексель, выписанный ему деревней Волигтен. Документ, удостоверяющий его полезность.

Дома, дождавшись, когда мать уйдёт в сад бороться с сорняками (эту войну она вела с мрачной решимостью Наполеона под Ватерлоо), он уединился в комнате. «Казначейский свиток» лежал на столе, тяжёлый и значимый. Он открыл его, обмакнул перо, но замер. Вчера он внёс в дебет «единицу Весёлости». Сегодня – труд. Но как оценить труд? Он не мог просто записать «1 S – за кормление свиней». Это было слишком приземлённо. Нужно было понять, что этот труд приобрёл.

Он нахмурился, вглядываясь в строки старого отчёта о волах. Там учитывалось не только зерно, но и доверие, и обещание. Значит, и его запись должна быть многослойной.

Он вывел с старательностью писца:

«23 мая 1912 года. Дебет.

Принято к учёту: Опыт ответственного труда и доверие со стороны взрослого члена общины (мистер Флэнаган).

Основание: выполнение поручения по уходу за живым активом (свиньи, 6 голов) с надлежащим усердием и соблюдением сроков. Получено вознаграждение в натуральной форме (морковь, 1 шт.).

Оценочная стоимость: повышение социального статуса внутри деревни, подтверждение собственной дееспособности, материальный актив (морковь). Явная выгода.»

Он откинулся на спинке стула, перечитал и почувствовал удовлетворение. Да, это было больше похоже на настоящий отчёт. Он отделил процесс (труд) от результата (доверие, статус, актив). Его Сияние росло не просто так, а как дивиденды от вложенных усилий. Чувство глубокого удовлетворения, тёплое и спокойное, разлилось по груди.

Но едва он это ощутил, как из глубин сознания, словно холодный ключ со дна колодца, вырвалась встречная мысль. А что, если он сделает что-то плохо? Не так? Не справится? Разобьёт вдребезги чужую вещь, опоздает, испортит? Мистер Флэнаган нахмурится и скажет: «Далеко тебе до генерала, парень». Мать вздохнёт тем особенным, беззвучным вздохом, который резал по живому… Его хрустальный замок содрогнулся от мысли. У каждой ценности есть и обратная сторона – риск, цена ошибки. Возможно, в его Свитке должен быть и раздел «Убытки»? Раздел для списания испорченного доверия, потраченного впустую времени, разбитых надежд. А раз нет такого раздела, значит, ошибка может быть катастрофой, полным банкротством его хрупкого статуса.

Радость померкла. Эта мысль была неприятной, пугающей, но неотступной. Она висела над ним весь вечер, как грозовая туча. За ужином он был рассеян, машинально ковырял вилкой картошку, не слыша разговоров родителей. Отец что-то рассказывал про «негодяев-поставщиков, которые лес гнилой подсунули», а мать кивала, глядя в окно. Рон же чувствовал себя как бухгалтер, обнаруживший ошибку в годовых отчётах. Его идеальная система учёта оказывалась неполной. Она не учитывала главного – риска существования в мире других людей.

Вечер тянулся мучительно. Он пытался читать, но буквы расплывались. Смотрел в окно на темнеющие холмы, но не видел их красоты, только сгущающуюся неизвестность. Даже Финн, явившийся на порог и получивший свою законную миску объедков, не смог развеять его тревогу. Пёс, насытившись, лёг у его ног, но Рон не решался погладить его, будто боялся, что и это простое действие может как-то неправильно учитываться в его внутренней бухгалтерии.

Когда в доме наконец воцарилась ночная тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов, он не выдержал. Зажёг лампу, сел за стол и снова открыл папку. Чистая страница смотрела на него немым укором. Он долго сидел, сжав перо в пальцах, которые никак не хотели согреться. Наконец, сделав глубокий вдох, сжав зубы, словно делая что-то очень болезненное, он перевернул несколько листов и вывел в самом конце, отдельно от прекрасного «Казначейского свитка», новый, угрожающий заголовок:

«ВНУТРЕННИЙ АУДИТ.

Раздел для учета операционных расходов, рисков и потенциальных убытков.»

Название вышло пугающим, именно таким, каким он его и чувствовал. Ниже, уже почти не контролируя дрожь в руке, он вписал первую запись:

«Расход: чувство уязвимости и страх перед возможной ошибкой.

Причина: осознание несовершенства и зависимости от оценки окружающих.