скачать книгу бесплатно
Таким манером я пошел по всем дверям и довольно скоро накушался так же, как остальные. По утрам моей обязанностью было поднимать на шестидесятифутовом шесте американский флаг, и в то утро я повесил его низом кверху и отправился домой спать. А когда вечером явился снова, постоянные лягаши хмуро сидели в дежурке.
– Выкладывай, паря, что тут за шум был прошлой ночью? Нам поступили жалобы от людей из домов аж на той стороне каньона.
– Не знаю, – ответил я. – Сейчас же вроде все спокойно.
– Контингент уплыл. Тебе полагалось ночью поддерживать тут порядок, начальство на тебя орет. И вот еще что – ты знаешь, что можешь загреметь в тюрьму за то, что поднял на правительственной мачте государственный флаг вверх тормашками?
– Вверх тормашками? – Я был в ужасе; конечно, я этого не сознавал. Каждое утро проделывал это машинально.
– Да, сэр, – сказал жирный фараон, двадцать два года прослуживший охранником в Алькатрасе[42 - Имеется в виду «Alcatraz Federal Penitentiary» (1934–1963) – федеральная тюрьма строгого режима на острове Алькатрас в заливе Сан-Франциско.]. – За такое можно запросто загреметь. – Остальные мрачно кивали. Они всегда прочно усаживались своими жопами; своей работой они гордились. Поглаживали пистолеты и говорили о них. Им не терпелось кого-нибудь застрелить. Нас с Реми.
У того, что был вертухаем в Алькатрасе, было жирное брюхо, он уже подбирался к шестидесяти и вышел на пенсию, но не мог сидеть вдали от той среды, что всю жизнь питала его черствую душу. Каждый вечер приезжал на работу в своем «форде» 35-го года, точно вовремя отмечался и усаживался за конторку. Потом мучительно пыхтел, заполняя простейший бланк, который надо заполнять всем каждую ночь: обходы, время, происшествия и так далее. После этого откидывался назад и заводил:
– Жалко, что тебя здесь не было пару месяцев назад, когда мы с Кувалдой, – (то был еще один лягаш, молодой тип, раньше хотевший стать объездчиком в Техасе, но вынужденный довольствоваться нынешней участью), – арестовали пьянчугу в бараке Г. Ну, парень, надо было видеть, как кровища хлестала. Я сегодня тебя туда свожу – сам посмотришь пятна на стенке. Он у нас летал из угла в угол. Сперва Кувалда ему двинул, потом я, потом он затих и подчинился. Парень поклялся нас урыть, как только выйдет из тюрьмы – получил тридцать суток. И вот уже шестьдесят прошло, а он еще не появлялся. – В этом как раз и была соль всей истории. Они его так застращали, что он трусил вернуться и попробовать их угробить.
А старый фараон продолжал мило вспоминать об ужасах Алькатраса:
– Мы, бывало, заставляли их маршировать на завтрак, как взвод в армии. Пусть только кто попробует не в ногу идти. Все тикало, как часы. Видел бы ты. Я проработал там охранником двадцать два года. Никогда никаких хлопот. Те парни знали, что мы не шутим. Многие мягчают, охраняя зэков, такие-то обычно и попадают переплет. Ну вот взять тебя: гляжу на тебя, и сдается мне, ты слишком много поблажек даешь. – Он поднял дубинку и колюче взглянул на меня. – А они, знаешь, этим пользуются.
Я знал. И сказал ему, что не скроен быть легавым.
– Да, но ты ж устраивался сюда. Теперь нужно решать – туда или сюда, иначе никогда ничего не добьешься. Это твой долг. Ты принял присягу. А тут не бывает компромиссов. Надо поддерживать закон и порядок.
Я не знал, что ответить; он был прав; но больше всего мне хотелось выбраться отсюда в ночь и исчезнуть где-нибудь, ходить по всей стране и смотреть, чем люди занимаются.
Другой лягаш, Кувалда, был высоким, мускулистым, черноволосым, коротко стриженным, и у него нервно подергивалась шея – как у боксера, кто постоянно бьет одним кулаком в другой. Он лепил себя под этакого техасского объездчика былых времен. Револьвер носил низко вместе с патронташем, постоянно таскал с собой какой-то маленький арапник, везде свисают лоскутья кожи, словно в ходячей камере пыток: ботинки блестят, тужурка болтается, фуражка набекрень, сапог только не хватает. Он постоянно показывал мне захваты – подцеплял меня между ног и проворно поднимал в воздух. В смысле силы я мог бы тем же самым приемом подбросить его к потолку, и я это знал; но никогда не подавал виду, чтоб он не захотел устроить со мной борцовский поединок. Схватка с таким парнем неизбежно кончится стрельбой. А я уверен, что стрелял он лучше; у меня-то в жизни никогда не было пистолета. Я его даже заряжать боялся. Ему отчаянно хотелось кого-то арестовывать. Однажды ночью мы с ним были на дежурстве вдвоем и он влетел в нашу контору багровый от злости.
– Я там сказал парням, чтобы вели себя тихо, а они все равно шумят. Я им еще раз сказал. Я всегда даю мужику два шанса. Третьего не даю. Пойдем-ка со мной, я туда вернусь и арестую их.
– Слушай, давай я им дам третий шанс, – предложил я. – Я с ними поговорю.
– Нет, сэр, я никогда никому не даю больше двух шансов. – Я вздохнул. Ну вот, приехали. Мы пошли в комнату к нарушителям, Кувалда открыл дверь и велел всем выходить по одному. Было очень стремно. Все мы покраснели от смущения. Такова история Америки. Каждый делает то, что считает для себя должным. Что с того, если компашка людей громко разговаривает и киряет ночь напролет? Но Кувалде хотелось что-то доказать. Он и меня притащил с собой – на тот случай, если до него прыгнут. А запросто могли бы. Все они были братья, все из Алабамы. Мы зашагали обратно в дежурку – Кувалда впереди, я сзади.
Один парень сказал мне:
– Ты скажи этому говнюку жопоухому, чтоб не сильно с нами дрыгался. Нас за это могут уволить, и мы не доедем до Окинавы.
– Поговорю.
В дежурке я посоветовал Кувалде бросить эту затею. Тот, покраснев до ушей, ответил так, чтобы всем было слышно:
– Я никогда никому не даю больше двух шансов.
– Какого буйвола, – сказал алабамец, – да какая разница? Мы ж работу можем потерять. – Кувалда ничего на это не ответил и стал заполнять бланки на арест. Арестовал только одного; синеглазку вызвали из города. Те приехали и забрали чувака. Остальные братья угрюмо вышли на улицу.
– Что Ма скажет? – говорили они.
Один вернулся ко мне:
– Скажи этому техасскому сучьему потроху, что завтра вечером его возьмут за жопу, если мой братан не выйдет из тюряги.
Я Кувалде так и передал, только нейтральней, и он ничего не ответил. Братец их отделался легким испугом и ничего не произошло. Эту партию тоже благополучно сплавили на пароход; заехала новая дикая компания. Если б не Реми Бонкёр, я б не задержался на этой работе больше пары часов.
Но мы с Реми оставались вдвоем на ночном дежурстве много раз, и вот тогда-то все было ништяк. Лениво делали первый вечерний обход, Реми дергал все двери – проверял, хорошо ли заперты, и надеялся, что какая-нибудь откроется. Говорил:
– Уже много лет у меня есть мысль натренировать пса на сверхвора: заходит он в комнаты к этим парням и вытаскивает у них из карманов доллары. Я б натаскал его не брать ничего, кроме зелени; я б заставлял его нюхать их целыми днями. А если б это было вообще в человеческих силах, я б натаскал его брать только двадцатки. – Из Реми так и перли безумные планы; про этого пса он рассказывал мне целыми неделями. Всего однажды он в самом деле нашел незапертую дверь. Мне его замысел не понравился, и я прошел по коридору дальше. Реми украдкой приотворил ее. И нос к носу столкнулся с управляющим всех бараков. Реми ненавидел эту рожу. Спрашивал у меня: – Как фамилия того русского писателя, о ком ты все время трындишь, – ну он еще пихал газеты себе в ботинки и ходил в цилиндре, который вытащил из мусорного ведра? – Это была карикатура на то, что я рассказывал Реми о Достоевском. – А-а, всё, вспомнил… этот… Достаёвский. У человека с такой рожей, как у нашего управляющего, может быть только одна фамилия – Достаёвский. – Единственная незапертая дверь, которую он вообще обнаружил, была Достаёвского. Д. спал, когда услышал, как кто-то балуется с его дверной ручкой. Подскочил в одной пижаме. У двери он выглядел вдвойне уродливей. Отворив ее, Реми увидел помятую харю, гноящуюся ненавистью и тупой злобой:
– Что все это означает?
– Я только пробовал дверь. Думал, что это… э-э… кладовка. Я искал половую тряпку.
– В каком это смысле – «искал тряпку»?
– Ну… это…
Тут я вышел вперед и сказал:
– Наверху в коридоре кого-то стошнило. Надо подтереть.
– Это не кладовка, и здесь нет никаких тряпок. Это моя комната. Еще одно такое происшествие – и я назначу вам, парни, служебное расследование, вас вышвырнут! Вы меня ясно поняли?
– Наверху кого-то стошнило, – повторил я.
– Кладовка – в том конце коридора. Вон там. – И он показал пальцем, подождал, пока мы туда сходим, принесем швабру, что мы и сделали и, как идиоты, потащили ее наверх.
Я сказал:
– Черт бы тебя брал, Реми, из-за тебя мы всегда во что-нибудь впутываемся. Чего тебе спокойно не сидится? Зачем обязательно что-то красть?
– Мир мне кой-чего задолжал, вот и все. Старого маэстро новой песне не научишь. А если будешь со мной и дальше в таком духе разговаривать, я стану и тебя звать Достаёвским.
Реми был совсем как дитя малое. Где-то в прошлом, в его одиноком школьном детстве во Франции у него всё отбирали; приемные родители просто запихивали его в разные школы и бросали там; в школе ему обычно сильно стучали по мозгам и выбрасывали в другую; по ночам он бродил по французским дорогам и изобретал проклятья из своего невинного словарного запаса. Теперь он мог наконец оторваться на том, чего был лишен, а утраты его не знали предела; все это обречено было тянуться вечно.
Поживой нам служил кафетерий при бараках. Мы озирались, не смотрит ли кто, а в особенности – не рыщут ли где наши легавые дружочки, проверяя нас; затем я пригибался, Реми ставил ноги мне на плечи – и вот он уже наверху. Открывал окно, которое никогда не запиралось, поскольку он сам обеспечивал это по вечерам, пролезал внутрь и приземлялся на столе для замеса теста. Я был чуть проворней и просто подпрыгивал до окна и залезал сам. Затем мы шли к стойке с газировкой. Здесь, осуществляя свою детскую мечту, я снимал крышку с шоколадного мороженого, засовывал туда руку по самое запястье и извлекал наружу целую горсть, а потом слизывал. Мы брали коробки, набивали их мороженым, поливали сверху шоколадным сиропом, а иногда и клубнику клали, потом ходили по всей кухне, открывали ледники и смотрели, нельзя ли чего прихватить с собой в карманах. Я частенько отдирал кусок ростбифа и заворачивал в салфетку.
– Знаешь, что сказал президент Трумэн? – говорил Реми. – «Мы должны подреза?ть прожиточный минимум».
Как-то вечером я долго ждал, пока он наполнит здоровенный ящик всякой бакалеей. Потом мы не смогли вытащить его через окно. Реми пришлось выложить все обратно и расставить по местам. Позже ночью, когда его дежурство закончилось, а я остался на базе совсем один, произошла странная штука. Я пошел прогуляться по старой тропе в каньоне в надежде увидеть оленя (Реми там встретил одного, эта местность была еще дикой даже в 47-м), как вдруг услыхал в темноте жуткий шум. Кто-то фыркал и пыхтел. Я даже подумал, что в темноте на меня несется носорог. Я схватился за пистолет. Из мрака каньона вынырнула высокая фигура; у нее была громадная голова. Вдруг я понял, что это Реми с ящиком продуктов на плече. Он стонал и кряхтел под его тяжестью. Где-то он нашел ключ от кафетерия и вынес свою бакалею через парадный вход. Я сказал:
– Реми, я думал, ты уже давно дома; какого черта ты тут делаешь?
А он ответил:
– Парадиз, я несколько раз уже говорил тебе, что? сказал президент Трумэн: мы должны подрезать прожиточный минимум. – И он попыхтел и покряхтел дальше в темноту. Я уже рассказывал про эту ужасную тропку к нашей хибаре – то вверх, то вниз. Он спрятал ящик с провиантом в высокой траве и вернулся ко мне.
– Сал, я один не могу. Я разделю на две коробки, и ты мне поможешь.
– Но я на дежурстве.
– Я тут посторожу, пока ты ходишь. Вокруг становится все круче. Надо приспосабливаться как только можно – и все дела. – Он вытер лицо. – В-во! Я уже сколько раз тебе говорил, Сал: мы кореша, мы с тобой повязаны. Другого выхода у нас нет. Все эти Достаёвские, легавые, Ли-Энны, все эти долбари поганые по всему свету только и думают, как нас отыметь. И никто, кроме нас, не проследит, чтоб никакие пакости не замышлялись. У них-то еще много чего в рукаве, кроме немытых рук. Не забывай об этом. Старого маэстро новой песне не научишь.
Я наконец спросил:
– А как по части нам с тобой выйти в море? – Так мы тут отирались уже больше двух месяцев. Я зарабатывал пятьдесят пять колов в неделю и отправлял тетке что-то около сорока. За все это время в Сан-Франциско я провел всего один вечер. Вся моя жизнь ограничивалась этой хижиной, ссорами Реми с Ли-Энн да ночами в бараках.
Реми растворился во тьме в поисках второй коробки. Ох и понадрывались же мы на той дороге имени старины Зорро. Нагромоздили целую гору продовольствия на кухонный стол Ли-Энн. Та проснулась и протерла глаза.
– Знаешь, что сказал президент Трумэн? – Она была в восторге. Я вдруг понял, что в Америке каждый – прирожденный вор. Я и сам этим заразился. Стал даже проверять, заперты ли двери. Остальные фараоны что-то заподозрили; что-то было видно у нас по глазам; своим безошибочным чутьем они ощущали, что? мы задумали. За много лет они наловчились на таких, как мы с Реми.
Днем мы брали пистолет и уходили в горы, надеясь подстрелить рябчика. Реми подкрадывался на три шага к клохтавшим птицам и шарахал по ним из своего 32-го. Промахивался. Его гогот громыхал над калифорнийскими лесами и всей Америкой:
– Нам с тобой пришло время навестить Бананового Короля.
Стояла суббота; мы начистили перышки и отправились к автобусной остановке на перекрестке. Приехали в Сан-Франциско и пошли гулять по улицам. Ржание Реми разносилось повсюду, куда б мы ни шли.
– Ты должен написать рассказ про Бананового Короля, – предупредил меня он. – И не пытайся водить старого маэстро за нос и написать о чем-нибудь другом. Банановый Король – вот твой хлеб. Вот он стоит. – Банановым Королем был старик, продававший на углу бананы. Мне он был совершенно скучен. А Реми продолжал тыкать меня кулаком в бок и даже вознамерился подтащить поближе за шиворот. – Будешь писать о Банановом Короле – напишешь о человечески интересном в жизни. – Я сказал ему, что мне глубоко плевать на Бананового Короля. – Пока не научишься осознавать важности Бананового Короля, ты абсолютно ничего не узнаешь о человечески интересном на свете, – прочувствованно ответил Реми.
Посреди залива стоял старый ржавый сухогруз, который применяли как буй. Реми очень хотелось туда сплавать, поэтому как-то днем Ли-Энн упаковала нам обед, мы взяли напрокат лодку и отправились в плавание. Реми прихватил кое-какие инструменты. Ли-Энн сняла с себя всю одежду и улеглась загорать на крыле мостика. Я наблюдал за нею с полуюта. Реми же направился прямиком вниз, в котельные, где суетились крысы, и взялся там стучать и греметь, добывая медную отделку, которой там все равно не было. Я сидел в полуразрушенной кают-компании. Судно было старое-престарое, красиво оборудованное, все дерево в резьбе с завитками и встроенные рундуки. То был призрак Джек-Лондонова Сан-Франциско [43 - Джек Лондон (Джон Гриффин Чейни, 1876–1916) – американский писатель и журналист, общественный деятель, уроженец Сан-Франциско.]. Я лежал и грезил на залитом солнцем большом обеденном столе. В кладовой бегали крысы. Давным-давно жил-был синеглазый морской капитан, обедал тут.
Я спустился к Реми в нутро судна. Он дергал за все, что не было привинчено.
– Ни фига нет. Я думал, будет медь, хоть бы какая-нибудь старая рукоятка. Этот пароход уже обчистила шайка воров. – Стоял он посреди залива очень много лет. Всю медь с него украл рукастый матрос, у которого и рук-то больше нет.
Я сказал Реми:
– Было бы клево как-нибудь провести тут ночь на борту, когда опускается туман, все это старое корыто скрипит, и слышны сирены с бакенов.
Это Реми ошеломило; его восхищение мной удвоилось.
– Сал, да я заплачу тебе пять долларов, если тебе хватит на это выдержки. Неужели ты не отдаешь себе отчет, что здесь могут жить призраки старых капитанов? Нет, я не только дам тебе пятерку, я сам тебя сюда на веслах доставлю, сам приготовлю тебе поесть, дам тебе одеял и свечку.
– Договорились! – ответил я.
Реми побежал рассказывать Ли-Энн. Мне хотелось прыгнуть с мачты и приземлиться прямо на нее, но я держал слово, данное Реми. Я отвел взгляд.
Меж тем я начал ездить во Фриско чаще; пытался сделать все, что можно, лишь бы снять себе девчонку. Даже провел целую ночь с одной на скамейке в парке, до самой зари – и без толку. Блондинка была из Миннесоты. Там было полно педиков. Несколько раз я ездил в Сан-Фран со своим пистолетом, и если голубой подходил ко мне в сортире какого-нибудь бара, я вытаскивал ствол и переспрашивал:
– Э? э? вы о чем это? – Тот рвал когти. Я так и не понял, зачем это делал: я знал педиков по всей стране. Наверное, просто одиночество Сан-Франциско да то, что у меня вообще был пистолет. Его надо было кому-нибудь показывать. Я шел мимо ювелирного магазина, как вдруг ощутил внезапный позыв пальнуть в витрину, вытащить самые красивые кольца и браслеты и скорее подарить их Ли-Энн. А потом сбежать с нею в Неваду. Пора сваливать из Фриско, или я тут совсем свихнусь.
Я писал длинные письма Дину и Карло, которые теперь жили в хижине у Старого Быка посреди техасских болот. Они говорили, что готовы приехать ко мне в Сан-Фран, как только что-то у них там наладится. Тем временем у нас с Реми и Ли-Энн все начало рушиться. Хлынули сентябрьские дожди, а вместе с ними пустозвонство. Реми слетал с нею в Голливуд, захватив с собой мою грустную глупую сценарную разработку, и ничего не вышло. Знаменитый режиссер был пьян и не обратил на них никакого внимания; они поболтались по его коттеджу на пляже Малибу, потом начали ссориться на глазах у остальных гостей и прилетели назад.
Последней каплей стали бега. Реми собрал все отложенные деньги, что-то около сотни долларов, вырядил меня в кое-какую свою одежду, зацепил Ли-Энн, и мы отправились на ипподром «Золотые ворота» возле Ричмонда на той стороне залива. Чтобы показать вам, что за душа у этого парня, скажу лишь, что он сложил половину спертых нами продуктов в огромный мешок из бурой бумаги и отвез его знакомой бедной вдове в Ричмонд, та жила в слободке, похожей на нашу, где на калифорнийском солнышке трепыхалось белье. Мы поехали с ним. Там были грустные драные детишки. Женщина стала благодарить Реми. Она была сестрой какого-то моряка, которого он едва знал.
– И думать забудьте, миссис Картер, – произнес Реми своим самым элегантным и учтивым тоном. – Там, откуда оно, его намного больше.
И мы двинулись дальше, на бега. Он делал невероятные двадцатидолларовые ставки на победителя и перед седьмым заездом пролетел окончательно. Все-таки поставил еще раз наши последние два доллара, отложенные на еду, и проиграл. Обратно в Сан-Франциско пришлось добираться стопом. Я снова вышел на дорогу. Подбросил нас какой-то джентльмен в своем шикарном авто. Я сел к нему вперед. Реми пытался повесить ему про то, что посеял свой бумажник где-то за трибунами.
– По правде говоря, – сказал я, – мы просадили все деньги на скачках. И чтоб с ипподрома нас больше не подвозили, отныне будем ходить только к букашке, а, Реми? – Реми покраснел до корней волос. Человек в конце концов признался, что он официальное лицо на ипподроме «Золотые ворота». Высадил нас у элегантного «Палас-Отеля»; мы видели, как он исчезает меж канделябров в фойе – с карманами, набитыми деньгами, и с гордо поднятой головой.
– Уах! В-во! – выл Реми на вечерних улицах Фриско. – Парадиз едет с управляющим скачками и клянется, что переключится на букмекеров. Ли-Энн, Ли-Энн! – Он пихал и дергал ее. – Положительно, крупнейший комик на свете! В Сосалито, должно быть, много итальянцев. А-а-а-ха-ха! – И он обвился вокруг столба, пока не отсмеялся.
Ночью полило, и Ли-Энн метала в нас обоих испепеляющие взгляды. В доме не осталось ни цента. По крыше барабанил дождь.
– Это на всю неделю, – сказал Реми. Он снял красивый костюм и снова остался в своих жалких трусах, майке и армейской пилотке. Его большие карие глаза печально пялились в половицы. На столе лежал пистолет. Где-то в дождливой ночи до умопомрачения хохотал мистер Снех.
– Мне осточертел этот мудозвон, – рявкнула Ли-Энн. Она уже готова была сорваться. Начала пилить Реми. Тот же был занят – листал свой черный блокнотик, куда записывал тех – в основном моряков, – кто был ему должен. Рядом с именами красными чернилами он писал проклятья. Я страшился того дня, когда сам попаду в этот блокнотик. В последнее время я так много денег отсылал тетке, что покупал еды всего на четыре-пять долларов в неделю. Сообразно тому, что сказал президент Трумэн, я увеличил свою долю еще на несколько долларов. Однако Реми казалось, что мой вклад недостаточен; поэтому он взялся развешивать на стенке в ванной магазинные чеки за продукты – такие длинные ленты с наименованиями покупок, – чтобы я их видел и смекал что к чему. Ли-Энн была убеждена, что Реми прячет от нее деньги, – ну, и я за компанию тоже. Пригрозила уйти от него.
Реми скривился:
– Ну и куда ты пойдешь?
– К Джимми.
– К Джимми? К кассиру на ипподроме? Ты слышал это, Сал, Ли-Энн собирается уйти и окрутить кассира со скачек. Не забудь метлу, милая, лошади всю неделю будут жрать много овса на мои сто долларов.
Все стало принимать нехорошие масштабы; дождь хлестал. Ли-Энн жила здесь как бы с самого начала, а поэтому велела Реми собирать манатки и выметаться. Тот начал собирать манатки. Я уже представлял себя в этой дождливой хибаре наедине со строптивой мегерой. Попробовал вмешаться. Реми толкнул Ли-Энн. Та кинулась к пистолету. Реми передал ствол мне и велел спрятать; в обойме оставалось восемь патронов. Ли-Энн завопила и в конце концов накинула плащ и побежала по грязи за фараоном, да еще за каким – за нашим старым другом Алькатрасом. К счастью, того не было дома. Вернулась, совершенно вымокнув. Я затаился у себя в углу, сунув голову между колен. Боже, что я здесь делаю, за три тысячи миль от дома? Зачем я сюда приехал? Где мой неспешный пароход в Китай?[44 - Отсылка к популярной песне «(I’d Like to Get You on a) Slow Boat to China» (1948) американского композитора и автора песен Фрэнка Хенри Лессера.]
– И вот еще что, мерзавец, – орала Ли-Энн. – Сегодня я тебе в последний раз готовила твои поганые мозги с яичницей и твою поганую баранину с карри, чтоб ты набивал ими свое поганое брюхо, жирел и мерзел прямо у меня на глазах.
– Это ничего, – спокойно ответил Реми. – Это очень даже хорошо. Когда с тобой сошелся, я не ожидал, конечно, никаких розочек и луны в небесах, и сегодня ты меня не удивила. Я для тебя кое-что пытался сделать, я старался для вас обоих; вы оба меня подвели. Я ужасно, ужасно в вас обоих разочарован, – продолжал он абсолютно искренне. – Я думал, из всех нас вместе что-нибудь выйдет – что-нибудь прекрасное и крепкое, я старался, ездил в Голливуд, устроил Сала на работу, я покупал тебе красивые платья, хотел познакомить тебя с лучшими людьми Сан-Франциско. Ты отказалась – вы оба отказывались выполнять ничтожнейшие мои желанья. Я ничего не просил взамен. Теперь прошу об одной последней услуге и больше никогда ни о чем просить не стану. В следующую субботу в Сан-Франциско приезжает мой отчим. Я прошу вас только об одном: чтоб вы поехали со мною и попытались сделать так, чтоб стало похоже на то, о чем я ему писал. Иными словами, ты, Ли-Энн, ты – моя девушка, а ты, Сал, ты – мой друг. Мне удастся занять сотню долларов на субботний вечер. Я сделаю так, чтоб мой отец хорошо провел здесь время и уехал без всякого беспокойства обо мне.
Вот так новость. Отчим Реми был знаменитым врачом с практиками в Вене, Париже и Лондоне. Я сказал:
– Ты имеешь в виду, что намерен истратить сотню долларов на своего отчима? Да у него же больше денег, чем у тебя когда-нибудь будет? Ты залезешь в долги, чувак!
– Это ничего, – тихо ответил Реми, и в голосе его сквозило поражение. – Я прошу вас только об одном: попытайтесь хотя бы сделать вид, что все в порядке, и постарайтесь произвести хорошее впечатление. Я люблю своего отчима и уважаю его. Он приезжает с молодой женой. Мы должны обойтись с ними крайне учтиво. – Временами Реми бывал просто воплощением благородства.
Ли-Энн это впечатлило, и она уже захотела встретиться с отчимом; рассчитывала, что можно будет окрутить папочку, раз уж ничего не вышло с сынком.
Подкатил субботний вечер. Я уже бросил ту работу у легавых – как раз перед тем, как уволят за недостаточность арестов, и тот субботний вечер был у меня последним. Сначала Реми и Ли-Энн отправились на встречу с отчимом к нему в гостиницу; у меня уже были деньги на дорогу, и я пьянствовал себе в баре внизу. Затем поднялся к ним – опоздав, как не знаю кто. Дверь открыл папа – почтенный высокий господин в пенсне.
– Ах, – произнес я, завидя его, – месье Бонкёр, как поживаете? Je suis haut! – воскликнул я по-французски, имея в виду, что «дух мой парит высоко» в том смысле, что я выпивши, но на самом деле это не означало ничего. Доктор был озадачен. Я уже спутал Реми все карты. Он покраснел при моем появлении.
Поесть мы все отправились в роскошный ресторанчик – к «Альфреду» на Северном пляже[45 - «Alfred’s Steakhouse» (с 1928) – популярный ресторан в Сан-Франциско на границе китайского квартала (Китайгорода) и района Норт-Бич (Северного пляжа).], где бедняга Реми выложил добрых полсотни за нас пятерых – с выпивкой и всем остальным. И тут случилось худшее. Кто б вы думали сидит у стойки бара в этом самом «Альфреде», как не мой старый друг Роланд Мейджор! Только что из Денвера и устроился в какую-то сан-францисскую газетку. Он был уже вдрабадан. Даже не побрился. Подскочил к нам и шлепнул меня по спине как раз в тот миг, когда я подносил к губам фужер. Роланд шлепнулся в кабинку рядом с доктором Бонкёром и перегнулся через его суп поболтать со мной. Реми сидел багровый, как свекла.
– Не хочешь представить нам своего друга, Сал? – спросил он с вымученной улыбкой.
– Роланд Мейджор из сан-францисской «Аргус»[46 - В Сан-Франциско газета с таким названием («San Francisco Daily Argus») издавалась в 1857 г.], – сказал я, пытаясь сохранить невозмутимость. Ли-Энн рассвирепела.
Мейджор понес в самое ухо месье:
– Ну и как вам нравится преподавать французский в средней школе? – вопил он.
– Пардон, я не преподаю французский в средней школе.
– О, а я подумал, что вы преподаете французский в средней школе. – Он намеренно грубил. Я вспомнил ту ночь в Денвере, когда он сам не дал нам повеселиться; но я не держал на него зла.
Я всех простил, я сдался, я напился. Начал болтать про лунный свет и розы с молоденькой женой доктора. Я пил так много, что каждые две минуты надо было отлучаться в мужскую комнату, и я вынужден был скакать через коленки доктора. Всё разваливалось. Мое пребывание в Сан-Франциско подходило к концу. Реми никогда уже не станет со мной разговаривать. Это было ужасно, потому что я поистине любил его и был одним из очень немногих людей на свете, кто знал, какой он настоящий и замечательный друг. Чтобы пережить это, у него уйдет много лет. Какая это катастрофа – по сравнению с тем, что я писал ему из Патерсона, проводя свою красную линию по трассе № 6 через всю Америку. И вот я на краю Америки, суши больше нет – и больше некуда ехать, только назад. Я твердо решил хотя бы замкнуть круг своего путешествия: как раз там и тогда я собрался поехать в Голливуд и назад через Техас, чтобы увидеться со всей моей кодлой на болотах; а там уж хоть трава не расти.
