скачать книгу бесплатно
– Черта с два нечего, – сказала она, скривив губки.
Автостанция была забита до самых дверей. Самые разные люди ждали автобусов или просто толпились; там было много индейцев, смотревших везде окаменевшими глазами. Девчонка перестала со мной разговаривать и прилипла к моряку и остальным. Кент дремал на скамейке. Я тоже сел. Полы автостанций одинаковы по всей стране, всегда в бычках, заплеваны и потому нагоняют тоску, присущую только автостанциям. Какой-то миг ничем не отличалось оно тут от Ньюарка, если не считать великой огромности снаружи, которую я так полюбил. Я сокрушался, что пришлось нарушить чистоту поездки, я не берег каждый цент, чего-то тянул и нисколько не продвигался вперед, валял дурака с этой надутой девчонкой и потратил все деньги. Мне стало противно. Я не спал под крышей так давно, что не в силах был даже материться и пенять себе, и потому уснул: свернулся на сиденье, подложив вместо подушки парусиновую сумку, и проспал до восьми утра под сонное бормотание и шум станции, через которую проходят сотни людей.
Проснулся с громадной головной болью. Кента рядом не было – наверное, упылил в свою Монтану. Я вышел наружу. И там в голубом воздухе впервые увидел вдалеке огромные снежные вершины Скалистых гор. Я глубоко вдохнул. Надо попасть в Денвер немедля. Сперва я позавтракал – умеренно так: тост, кофе и одно яйцо, – а потом двинул из города к шоссе. Фестиваль Дикого Запада еще продолжался: шло родео, и прыжки с гиканьем вот-вот должны были начаться по новой. Я оставил все это за спиной. Мне хотелось увидеть свою банду в Денвере. Перебрался по виадуку через железную дорогу и подошел к кучке хижин на развилке шоссе, обе дороги в Денвер. Я выбрал ту, что поближе к горам, чтоб можно было на них смотреть, и поднял руку. Меня сразу же подобрал молодой парень из Коннектикута, который путешествовал на своем рыдване по стране, рисовал; он был сыном редактора с Востока. Рот у него не закрывался; мне же было паршиво и от выпитого, и от высоты. Один раз чуть не пришлось высовываться прямо в окно. Но к тому времени, как он меня высадил в Лонгмонте, Колорадо, мне снова стало нормально и я даже начал рассказывать ему о состоянии своих странствий. Он пожелал мне удачи.
В Лонгмонте было прекрасно. Под громаднейшим старым деревом пятачок зеленой травки, принадлежавший бензоколонке. Я спросил служителя, нельзя ли мне здесь поспать, и тот ответил, конечно, можно; поэтому я расстелил свою шерстяную рубашку, улегся в нее лицом, выставив локоть и нацелив один глаз на заснеженные вершины, полежал вот так под жарким солнышком всего какой-то миг. Заснул на пару восхитительных часов, и единственное неудобство доставлял случайный колорадский муравей. «Ну вот я и в Колорадо!» – торжествующе думал я. Черт! черт! черт! Получается! И после освежающего сна, наполненного паутинками грез о моей прежней жизни на Востоке, я встал, умылся в мужском туалете на заправке и зашагал дальше, снова четкий, как чайник, купив себе густой молочный коктейль в придорожной закусочной, чтоб слегка подморозить раскаленный, исстрадавшийся желудок.
Между прочим, коктейль мне взбивала очень красивая колорадская девчонка; вся такая улыбчивая; я был ей благодарен – это окупало предыдущую ночь. Я сказал себе: «В-во! Как же тогда будет в Денвере!» Снова вышел на ту жаркую дорогу – и вот уже качу дальше в новехонькой машине, за рулем денверский предприниматель лет тридцати пяти. Выжимал семьдесят. У меня все зудело; я считал минуты и вычитал мили. Прямо впереди, за холмистыми пшеничными полями, что золотятся под дальними снегами Эстиса, я наконец скоро увижу старину Денвер. Представлял себя нынче вечером в денверском баре со всей нашей толпой, и в их глазах я буду странным и драным, и как тот Пророк, кто прошел всю землю, чтоб донести темное Слово, а Слово у меня для них одно – «Ух!» У нас с водителем завязалась долгая душевная беседа о наших соответственных планах на жизнь, и не успел я сообразить, как мы уже проезжали мимо оптовых фруктовых рынков в предместье Денвера; там были дымовые трубы, дым, железнодорожные депо, краснокирпичные здания и вдалеке – дома в центре из серого камня; и вот я в Денвере. Высадили меня на Лаример-стрит. Я поплелся дальше, весьма шаловливо и радостно скалясь, смешавшись с местной толпой старых бродяг и битых ковбоев.
6
Тогда еще я не знал Дина так близко, как сейчас, и первым делом мне хотелось найти Чада Кинга, что я и сделал. Позвонил ему домой и поговорил с его матерью, – она сказала:
– Сал, это ты, что ты делаешь в Денвере?
Чад – тощий светловолосый парень со странным шаманским лицом, что хорошо согласуется с его интересом к антропологии и доисторическим индейцам. Нос его мягко и почти сливочно горбится под золотым вспыхом волос; он красив и изящен, как фраер с Запада, кто ходит на танцульки в придорожных кабаках и поигрывает в футбол. Когда он говорит, становится слышно эдакий легкий металлический лязг:
– Мне всегда нравилось, Сал, в индейцах Равнин, как бывают они, к бесам, обескуражены, едва нахвастаются, сколько скальпов добыли. У Ракстона в «Жизни на Дальнем Западе»[23 - Джордж Фредерик Ракстон (1821–1848) – лейтенант британской армии, путешественник и писатель. Его серия статей «Life in the Far West» для эдинбургского «Журнала Блэквуда» была опубликована книгой в 1851 г.] есть индеец, который весь краской заливается потому, что у него так много скальпов, и бежит как угорелый в степи, насладиться славой своих деяний подальше от чужих глаз. С ума б тут не сойти, к черту, а?
Мать Чада мне его нашла: тем сонным денверским днем он плел индейские корзины в местном музее. Я позвонил ему туда; он заехал за мной в старом двухдверном «форде», на каком обычно ездил в горы копать индейские предметы. Он вошел в зал автостанции в джинсах и с широченной улыбкой. Я сидел на полу, подложив сумку и разговаривая с тем же моряком, что был со мною на автостанции в Шайенне; я расспрашивал его, что сталось с блондинкой. Ему так все навязло в зубах, что он не отвечал. Мы с Чадом забрались в автомобильчик, и перво-наперво надо было забрать какие-то карты в губернаторстве. Потом – встретиться со старым школьным учителем, потом еще что-то, а мне хотелось только пива. Да где-то в затылке шевелилась неуправляемая мысль: где сейчас Дин и что поделывает. Чад по какой-то чудной причине решил больше не быть Дину другом и теперь даже не знал, где тот живет.
– А Карло Маркс в городе?
– Да. – Но и с ним он больше не разговаривает. То было началом отхода Чада Кинга от всей нашей толпы. В тот день мне предстояло вздремнуть у него дома. Говорили, Тим Грей приготовил для меня квартиру где-то на Колфакс-авеню, и Роланд Мейджор уже там поселился и меня ждет. Я ощущал в воздухе какой-то заговор, и заговор этот разграничивал в нашей банде две группы: Чад Кинг, Тим Грей, Роланд Мейджор вместе с Ролинсами, в общем, сговорились игнорировать Дина Мориарти и Карло Маркса. Я влип как раз в середину этой интересной войнушки.
Война велась не без сословных оттенков. Дин был сыном алкаша, одного из самых запойных бродяг на Лаример-стрит, и на самом деле воспитывали его эта улица и ее окрестности. Когда ему было шесть лет, он умолял в суде, чтоб его папу отпустили. Он клянчил деньги в переулках вокруг Лаример и таскал их отцу, а тот ждал его, сидя со старым приятелем средь битых бутылок. Потом, когда подрос, начал ошиваться по бильярдным Гленарма; установил рекорд Денвера по угону автомобилей, и его отправили в исправительную колонию. С одиннадцати до семнадцати лет он обычно сидел в исправиловке. Специальность у него была угнать машину, днем поохотиться на девочек-старшеклассниц, что выходят из школы, увезти их покататься в горы, сделать их там и вернуться спать в ванну любого номера в гостинице, где только можно. Его отец, когда-то уважаемый и трудолюбивый жестянщик, спился от вина, что еще хуже, чем спиться от виски, и опустился так, что зимой стал ездить на товарняках в Техас, а летом возвращался в Денвер. У Дина имелись братья по матери – та умерла, когда он был совсем маленький, – но он им не нравился. Единственными корешами его оставались парни из бильярдной. В то лето в Денвере Дин, обладавший громаднейшей энергией новой разновидности американского святого, и Карло были подземными чудовищами вместе с бильярдной бандой, и прекраснее всего это символизировало то, что Карло жил в подвале на Грант-стрит, и все мы провели там не одну ночку до самой зари – Карло, Дин, я, Том Снарк, Эд Дункель и Рой Джонсон. Об этих остальных позже.
В свой первый день в Денвере я спал в комнате у Чада Кинга, пока его мать хлопотала по хозяйству внизу, а сам Чад работал в библиотеке. Стоял жаркий высокогорный июльский день. Я б так и не смог заснуть, кабы не изобретение отца Чада Кинга. Ему, прекрасному доброму человеку, было за семьдесят, старый и дряхлый, ссохшийся и изможденный, он рассказывал истории с медленным-медленным смаком; хорошие истории о своем детстве на равнинах Северной Дакоты в восьмидесятых, когда забавы ради он катался на пони без седла и гонялся за койотами с дубинкой. Потом стал учителем в деревне на «оклахомской рукоятке»[24 - «Рукояткой» (panhandle) в США обиходно называют длинный узкий участок территории штата, расположенный между двумя другими штатами, либо между штатом и побережьем.] и, наконец, дельцом на все руки в Денвере. Его прежняя контора все еще находилась дальше по улице, над гаражом, – там все так же стояло бюро вместе с пыльными кипами бумаг, следы былых горячек и заработков. Он изобрел особый кондиционер воздуха. Вставил в оконную раму обычный вентилятор и как-то пропустил холодную воду по змеевику перед стрекочущими лопастями. Результат оказался идеальным – в четырех футах от вентилятора, – а затем вода в жаркий день, очевидно, испарялась, а нижняя часть дома раскалялась как обычно. Но я спал на кровати Чада под самым вентилятором, на меня пялился большой бюст Гёте, и я уютно заснул – а проснулся спустя двадцать минут, замерзнув до смерти. Натянул на себя одеяло, но все равно холодно. Наконец я так замерз, что спать больше не мог, и спустился. Старик спросил, как работает его изобретение. Я ответил, что работает оно зашибись, и не кривил душой в определенных пределах. Мне понравился этот человек. Он был жилист от воспоминаний.
– Я как-то сделал пятновыводитель, и его с тех пор скопировали многие большие фирмы на Востоке. Уж несколько лет пытаюсь что-то за него получить. Были б деньги на порядочного юриста… – Но он сильно опоздал нанимать порядочного юриста и удрученно сидел у себя в доме. Вечером у нас был чудесный ужин, приготовленный матерью Чада: бифштекс из оленины, которую дядя Чада добыл в горах. Но где же Дин?
7
Следующие десять дней были, как выразился бы В. К. Фильдс [25 - Уильям Клод Дюкенфилд (1880–1946) – американский комический актер, жонглер и писатель.], «чреваты неукротимой бедою» – и безумны. Я вписался к Роланду Мейджору в шикарную фатеру, принадлежавшую предкам Тима Грея. У каждого из нас была своя спальня, еще имелись кухонька с едой в ле?днике и громадная гостиная, где Мейджор сидел в шелковом халате и сочинял новейший Хемингуёвый рассказ – краснолицый толстенький холерик, ненавидевший все на свете; но он же умел зажигать очаровательнейшую и милейшую улыбку на свете, когда свет этот преподносил ему по ночам что-нибудь милое. Он такой сидел за столом, а я прыгал вокруг по толстому мягкому ковру в одних твиловых штанах. Он только что закончил рассказ про парня, впервые в жизни приехавшего в Денвер. Его звать Фил. Спутник его – таинственный и спокойный чувак по имени Сэм. Фил идет врубаться в Денвер и зависает на какой-то богеме. Потом возвращается в номер. Похоронным тоном говорит:
– Сэм, они и тут есть. – А тот лишь печально глядит в окно.
– Да, – отвечает. – Я знаю. – И весь прикол в том, что Сэму необязательно ходить и смотреть самому. Богема в Америке повсюду, сосет ее кровь. Мы с Мейджором – большие кореша; он считает, что я очень далек от богемы. Мейджору, как и Хемингуэю, нравятся хорошие вина. Он вспоминал свою недавнюю поездку во Францию:
– Ах, Сал, посидел бы ты со мной высоко в стране басков с холодной бутылочкой «Пуанон Диз-нёв» – тогда б и понял, что кроме товарных вагонов есть кое-что еще.
– Да знаю я. Просто люблю и товарные вагоны, и читать на них названия, типа «Миссури – Тихоокеанская», «Большая Северная», «Рок-Айлендская линия»[26 - «Missouri Pacific Railroad» (1872–1982) – одна из первых железных дорог в США западнее Миссисипи. «Great Northern Railway» (1889–1970) – самый северный трансконтинентальный маршрут в США из Сент-Пола в Сиэтл. Под третьей скорее всего имеется в виду «Chicago, Rock Island and Pacific Railroad» (1852–1980) со штаб-квартирой в Чикаго.]. Ей-Богу, Мейджор, если б только я мог рассказать тебе обо всем, что со мною было, пока я сюда добирался.
Ролинсы жили в нескольких кварталах оттуда. То была превосходнейшая семейка – молодящаяся мама, совладелица гостиницы-развалюхи в трущобах, пятеро сыновей и две дочери. Самым диким сынком был Рей Ролинс, кореш Тима Грея с детства. Он с ревом ворвался забрать меня, и мы сразу же с ним поладили. Оттянулись по выпивке в барах на Колфаксе. Одной сестренкой Рея была красавица-блондинка по кличке Детка – этакая западная куколка, теннисистка и серфингистка. Она была девчонкой Тима Грея. А Мейджор, который вообще-то в Денвере проездом, но проездом основательным, с квартирой, ходил с сестрой Тима Грея Бетти. У меня одного не было девушки. Я у всех спрашивал:
– Где Дин? – Все улыбались и качали головами.
И вот в конце концов случилось. Зазвонил телефон, то был Карло Маркс. Сообщил мне адрес своего подвала. Я спросил:
– А что ты делаешь в Денвере? В смысле что делаешь? Что происходит?
– О, погоди расскажу.
Я бросился к нему на стрелку. Он работал по вечерам в универмаге «Мейс»;[27 - Имеется в виду магазин торгового холдинга «The May Department Stores Company» (1877–2005) со штаб-квартирой в Сент-Луисе.] чокнутый Рей Ролинс позвонил ему туда из бара и заставил уборщиц бегать его искать, рассказав им, что кто-то помер. Карло немедленно решил, что помер я. А Ролинс сказал ему по телефону:
– Сал в Денвере. – И дал мой адрес и номер.
– А Дин где?
– Тоже тут. Давай расскажу. – Оказалось, Дин обхаживает сразу двух девчонок: одна – Мэрилу, его первая жена, которая сидит и ждет его в гостинице; вторая – Камилла, новая девушка, которая тоже сидит и ждет его в гостинице. – Дин носится между ними обеими, а в перерывах забегает ко мне заканчивать наши с ним собственные дела.
– И что это за дела?
– Мы с Дином открыли вместе грандиознейший сезон. Пытаемся общаться абсолютно честно и абсолютно полно, говорить друг другу все, что у нас на уме. Пришлось сесть на бензедрин. Устраиваемся на кровати друг напротив друга по-турецки. Наконец я научил Дина, что ему под силу все, что заблагорассудится: стать мэром Денвера, жениться на миллионерше или быть величайшим поэтом со времен Рембо. Но он все еще бегает смотреть эти свои карликовые автогонки. Я хожу с ним. Там он горячится, скачет и орет. Сал, Дин в натуре на таком завис. – Маркс хмыкнул в душе? и задумался.
– Каков распорядок? – спросил я. В жизни Дина всегда распорядок.
– Распорядок таков: я вот уже полчаса как с работы. В это время Дин в гостинице развлекает Мэрилу и дает мне время умыться и переодеться. Ровно в час делает ноги от Мэрилу к Камилле – конечно, ни та, ни другая не знают, что творится, – и разок ей вжаривает, давая мне время приехать ровно в полвторого. Потом отправляется со мной – сперва ему приходилось отпрашиваться у Камиллы, и она уже стала меня ненавидеть, – и мы заваливаем сюда и разговариваем до шести утра. Обычно тратим на это больше, но сейчас все ужасно сложно и ему не хватает времени. Затем в шесть он возвращается к Мэрилу – а завтра вообще весь день будет бегать за бумажками для их развода. Мэрилу не возражает, но настаивает, чтоб он и ей ввинчивал, пока суд да дело. Она говорит, что его любит, Камилла тоже.
Потом он рассказал мне, как Дин познакомился с Камиллой. Рой Джонсон, парнишка из бильярдной, обнаружил ее где-то в баре и отвел в гостиницу; гордость в нем возобладала над здравым смыслом, и он созвал всю банду на нее полюбоваться. Все сидели и разговаривали с Камиллой. Дин смотрел в окно, и больше ничего. Потом все свалили, а он лишь взглянул на Камиллу, показал себе на запястье и разогнул четыре пальца (в смысле что вернется в четыре) – и вышел. В три перед носом Роя Джонсона дверь заперли. В четыре Дину открыли. Я хотел прямо сейчас идти взглянуть на этого безумца. К тому же он обещал уладить мои дела; он знал всех девчонок в городе.
Мы с Карло пошли по затрапезным улицам в денверской ночи. Воздух был мягок, звезды так прекрасны, а всякий булыжный переулок так зазывал в себя, что мне казалось, будто я во сне. Подошли к тем меблированным комнатам, где Дин колбасился с Камиллой. То был старый краснокирпичный дом, окруженный деревянными гаражами и старыми деревьями, торчащими из-за оградок. Мы поднялись по лестнице, застланной ковром. Карло постучал; и тут же отскочил прятаться; ему не хотелось, чтоб его увидела Камилла. Я остался в дверях. Открыл Дин, совсем голый. На кровати я увидел брюнетку, одно прелестное сливочное бедро прикрыто черными кружевами, она подняла на меня взгляд с легким недоумением.
– Ух ты, Са-а-ал! – протянул Дин. – Н-ну это… э-э… кхм… да, конечно, ты прибыл… ну, старый сукин сын, ты наконец вышел, значит, на дорогу… Ну, это, гляди… нам надо… да-да, сейчас же… мы должны, просто обязаны!.. Так, Камилла… – И он крутнулся к ней. – Вот Сал, мой старый кореш из Нью-Йор-р-ка, это его первая ночь в Денвере, и мне абсолютно необходимо показать ему тут все и найти ему девушку.
– Но когда ты вернешься?
– Так, сейчас… – (взгляд на часы) – … ровно час четырнадцать. Я вернусь ровно в три четырнадцать подремать часок с тобою, сладко погрезить, моя милая, а потом, как ты знаешь, я тебе говорил, и мы же условились, мне надо будет сходить к одноногому юристу по части тех бумажек – посреди ночи, как это ни странно, но я же все под-роб-ней-ше тебе объяснил… – (То была маскировка его рандеву с Карло, который по-прежнему прятался.) – Поэтому сейчас же, вот сию же минуту я должен одеться, натянуть штаны, вернуться к жизни, то есть ко внешней жизни, улицам и всякому-разному, мы ж договорились, уже час пятнадцать, а время уходит, уходит…
– Ну ладно, Дин, но, уж пожалуйста, возвращайся к трем.
– Я же сказал, милая, и запомни – не к трем, а к трем четырнадцати. Мы же с тобой прямо в глубочайших и чудеснейших глубинах наших душ, моя милая? – И он подошел и несколько раз ее поцеловал. На стене был нарисован голый Дин с огромной висячкой и прочим – работа Камиллы. Я был поражен. Сумасшествие, да и только.
Мы рванули в ночь; Карло нагнал нас в переулке. И мы проследовали по самой узкой, самой странной, самой извилистой городской улочке, какую я в жизни видел, где-то в самой глубине денверского Мексиканского города. В спящей тиши мы разговаривали громко.
– Сал, – сказал Дин. – У меня тут девчонка ждет тебя вот в эту самую минуту – если не на работе, – (взгляд на часы). – Официантка, Рита Беттенкур, клевая цыпочка, ее чуток клинит по парочке сексуальных напрягов, которые я пытался выправить, думаю, ты разберешься, я ж тебя как облупленного знаю, старик. Поэтому сейчас же туда пойдем – надо пива принести, нет, у них самих есть, вот черт! – Он стукнул себя кулаком в ладонь. – Мне же еще сегодня надо влезть в ее сестренку Мэри.
– Что? – сказал Карло. – Я думал, мы поговорим.
– Да, да, после.
– О, эта денверская хандра! – завопил Карло в небеса.
– Ну, разве не прекраснейший, не милейший ли он чув-вак на целом свете? – спросил Дин, тыча мне кулаком под ребра. – Глянь на него. Только глянь на него! – А Карло начал свой мартышечий танец на улицах жизни, как я уже столько раз видел повсюду в Нью-Йорке.
Я только и смог вымолвить:
– Так какого же дьявола мы делаем в Денвере?
– Завтра, Сал, я знаю, где найду тебе работу, – сказал Дин, снова переключаясь на деловой тон. – Поэтому я к тебе заеду, как только случится перерыв с Мэрилу, прям туда к тебе на фатеру, поздороваюсь с Мейджором, отвезу тебя на трамвае (черт, машины у меня нету) на рынки Камарго, ты там сможешь сразу начать работать и в пятницу уже получишь зарплату. Мы все тут вглухую на мели. У меня уже не первую неделю совершенно нет времени работать. А в пятницу вечером, вне всяких сомнений, мы втроем – старая троица Карло, Дин и Сал – должны сходить на карликовые автогонки, а туда нас подбросит парень в центре, я его знаю и договорюсь… – И так все дальше и дальше в ночь.
Мы добрались до того дома, где жили сестренки-официантки. Та, что для меня, все еще была на работе; дома сидела та, которую хотел Дин. Мы устроились на ее кушетке. Как раз в это время мне полагалось звонить Рею Ролинсу. Я позвонил. Он сразу приехал. Едва войдя, снял рубашку и майку и начал обнимать совершенно ему незнакомую Мэри Беттенкур. По полу катались бутылки. Настало три часа. Дин сдернулся с места погрезить часок с Камиллой. Вернулся он вовремя. Явилась вторая сестра. Теперь нам всем требовалась машина, и мы слишком шумели. Рей Ролинс вызвонил приятеля с машиной. Тот приехал. Все набились внутрь; Карло на заднем сиденье пытался вести с Дином запланированный разговор, но слишком много суматохи вокруг.
– Поехали все ко мне на квартиру! – закричал я. Так и сделали; в тот же миг, как машина остановилась, я выпрыгнул и встал на голову на газоне. Все мои ключи выпали; я их так и не нашел. Вопя, мы вбежали в дом. Роланд Мейджор в своем шелковом халате преградил нам путь:
– Я не потерплю подобных сборищ в квартире Тима Грея!
– Что-о? – заорали мы. Поднялась неразбериха. Ролинс катался по газону с одной официанткой. Мейджор нас не впускал. Мы поклялись позвонить Тиму Грею, чтоб дал добро на вечеринку, а также пригласить его самого. Вместо этого все опять рванули по притонам в центре Денвера. Я вдруг оказался посреди улицы в одиночестве и без денег. Пропал мой последний доллар.
Я прошел миль пять по Колфаксу до своей уютной постельки в квартире. Мейджору пришлось меня впустить. Интересно, состоялся ли у Дина с Карло их задушевный разговор. Потом узнаю. Ночи в Денвере прохладные, и я уснул, как бревно.
8
Потом все стали планировать грандиозный поход в горы. Началось утром, вместе с телефонным звонком, который все только усложнил, – звонил мой дорожный дружбан Эдди, просто наобум; он запомнил некоторые имена, что я упоминал. Теперь мне выпала возможность получить назад свою рубашку. Эдди жил со своей девчонкой в доме рядом с Колфаксом. Спрашивал, не знаю ли я, где можно найти работу, и я ответил, чтоб подходил сюда, прикинув, что про работу будет знать Дин. Тот примчался в спешке, пока мы с Мейджором торопливо завтракали. Дин не хотел даже присесть.
– Мне тысячу дел надо сделать, на самом деле нет времени даже отвезти тебя на Камарго, ну да ладно, поехали.
– Подождем моего дорожного кореша Эдди.
Мейджор развлекался, глядя на нашу спешку. Он-то приехал в Денвер писать в свое удовольствие. К Дину относился с сугубым почтением. Тот не обращал внимания. Мейджор разговаривал с Дином примерно так:
– Мориарти, что это я слышу – вы спите с тремя девушками одновременно? – А Дин шоркал ногами по ковру и отвечал:
– О да, о да, так оно и бывает, – и смотрел на часы, а Мейджор чванливо хмыкал. Убегая с Дином, я чувствовал себя бараном – Мейджор был убежден, что тот недоумок и дурак. Дин, конечно, таковым не был, и мне хотелось всем это как-то доказать.
Мы встретились с Эдди. Дин и на него не обратил внимания, и мы двинулись на трамвае сквозь жаркий денверский полдень искать работу. Меня корежило от одной мысли. Эдди трещал без умолку, как обычно. На рынках мы нашли человека, который согласился нанять нас обоих; работа начиналась в четыре утра и заканчивались в шесть вечера. Человек сказал:
– Мне нравятся парни, которым нравится работать.
– Тогда я как раз для вас, – ответил Эдди, а вот я насчет себя был не так уверен. «Просто не буду спать», – решил я. Вокруг столько другого интересного.
Наутро Эдди явился на работу; я – нет. У меня была постель, а еду в ледник покупал Мейджор, и за это я готовил и мыл посуду. А сам тем временем полностью встревал во всё. Однажды вечером Ролинсы устроили у себя большую попойку. Мама Ролинс уехала путешествовать. Рей обзвонил всех, кого знал, и велел принести виски; затем прошелся по девочкам у себя в записной книжке. С ними он заставил разговаривать в основном меня. Объявилась целая куча девчонок. Я позвонил Карло узнать, что сейчас поделывает Дин. Тот должен был приехать к Карло в три часа ночи. После попойки я отправился туда.
Квартира Карло находилась в полуподвале старых краснокирпичных меблирашек на Грант-стрит возле церкви. Заходишь в проулок, спускаешься по каким-то каменным ступенькам, открываешь старую грубую дверь и проходишь что-то вроде погреба – и вот уже его дощатая дверь. Походило на келью русского отшельника: кровать, свеча горит, из каменных стен сочится влага, да еще висит какая-то безумная самодельная икона, его произведение. Он читал мне свои стихи. Назывались «Денверская хандра». Карло утром проснулся и услышал, как на улице возле его кельи вякают «вульгарные голуби»; увидел, как на ветвях качаются «печальные соловьи», и те напомнили ему о матери. На город опустился серый саван. Горы, величественные Скалистые горы, что видны на западе из любой части города, были «из папье-маше». Вселенная целиком спятила, окосела и стала крайне странной. Он писал о том, что Дин – «дитя радуги», источник своих мук он носит в мучительном приапусе. Он называл его «Эдиповым Эдди», которому приходится «соскабливать жвачку с оконных стекол». Сидел в своем подвале и размышлял над огромной тетрадкой, куда заносил все, что происходит каждый день, – все, что сделал и сказал Дин.
Дин пришел по расписанию.
– Все четко, – объявил он. – Развожусь с Мэрилу, женюсь на Камилле, и мы с нею едем жить в Сан-Франциско. Но только после того, как мы с тобой, дорогой Карло, съездим в Техас, врубимся в Старого Быка Ли, в этого клевого гада, которого я никогда не видел, а вы двое мне о нем все уши прожужжали, а уж потом двину в Сан-Фран.
Затем они приступили к делу. Скрестив ноги, уселись на кровать и уставились друг на друга. Я скрючился на ближайшем стуле и увидел всё. Начали с какой-то абстрактной мысли, обсудили ее; напомнили друг другу еще про что-то отвлеченное, позабытое за суетой событий; Дин извинился, но пообещал, что сможет вернуться к этому разговору и хорошенько с ним управиться, присовокупив примеры.
Карло сказал:
– Как раз когда мы пересекали Вази, я хотел сказать тебе о том, что чувствую по части твоей одержимости карликами, и вот как раз тогда, помнишь, ты показал на того старого бродягу в мешковатых штанах и сказал, что он вылитый твой отец?
– Да, да, конечно, помню; и не только это, там начался мой собственный поток, что-то настолько дикое, что я должен был тебе рассказать, я совсем забыл, а сейчас вот ты мне напомнил… – И родились еще две новые темы. Они их перемололи. Потом Карло спросил Дина, честен ли тот, и в особенности – честен ли тот с ним в глубине своей души.
– Почему ты опять об этом?
– Я хочу знать напоследок одно…
– Но вот, дорогой Сал, ты слушаешь, сидишь там, давай спросим Сала. Что он скажет?
И я сказал:
– Это последнее – как раз то, чего ты не добьешься, Карло. Никто не может добиться этого последнего. Мы и живем-то дальше в надеждах поймать это раз и навсегда.
– Нет, нет, нет, ты говоришь совершеннейшую чушь, это шикарная романтика Вульфа![28 - Томас Клейтон Вулф (1900–1938) – американский прозаик, чьи романы оказали большое влияние на стиль самого Джека Керуака.] – сказал Карло.
А Дин сказал:
– Я совсем не это имел в виду, но пусть уж у Сала будет собственное мнение, и на самом деле, как считаешь, Карло, ведь есть какое-то достоинство в том, как он сидит и врубается в нас, этот кошак ненормальный приехал через всю страну – старик Сал не скажет, ни за что не скажет.
– Дело не в том, что я не скажу, – возмутился я. – Я просто не знаю, к чему вы оба клоните или к чему стремитесь. Я знаю, что это чересчур для кого угодно.
– Все, что ты говоришь, негативно.
– Тогда чего же вы пытаетесь тут добиться?
– Скажи ему.
– Нет, ты скажи.
– Нечего говорить, – сказал я и рассмеялся. На мне была шляпа Карло. Я натянул ее на глаза. – Я хочу спать, – сказал я.
– Бедный Сал постоянно хочет спать. – Я сидел тихо. Они завели сызнова: – Когда ты занял тот пятачок расплатиться за стейки по-куриному [29 - Стейками по-куриному (chicken fried steaks) в США обиходно называют блюдо южных штатов – тонкий бифштекс в кляре.]…
– Да нет, дядя, за чили! Помнишь, в «Техасской звезде»?
– Я спутал со вторником. Когда занимал тот пятачок, ты еще сказал, вот слушай, ты сказал: «Карло, это последний раз, когда я сажусь тебе на шею», – будто ты и впрямь садился и будто на самом деле мы условливались с тобой, что больше ты мне на шею не садишься.
– Нет-нет-нет, совсем не так… Теперь, если тебе угодно, внемли опять той ночи, когда Мэрилу плакала в комнате и когда я, повернувшись к тебе и указав своей подчеркнутой искренностью тона, которая, мы же оба это знали, была нарочитой, но имела свое намерение, то есть я своей актерской игрой показал, что… Но погоди, дело-то не в этом!
– Конечно, не в этом! Потому что ты забыл, что… Но не стану больше тебя обвинять. Да – вот что я сказал… – И дальше, глубже в ночь вот так говорили они. На заре я поднял голову. Они увязывали последние утренние соображения: – Когда я сказал тебе, что мне надо спать из-за Мэрилу, то есть из-за того, что мне надо ее увидеть в десять утра, у меня появился безапелляционный тон вовсе не из-за того, что ты до этого сказал о необязательности сна, а только, учти, только лишь потому, что мне абсолютно, просто, чисто и без всяких чего бы то ни было необходимо лечь спать, в смысле, дядя, у меня глаза слипаются, покраснели, болят, устали, избиты…
– Ах, дитя… – вздохнул Карло.
– Нам сейчас просто надо лечь спать. Давай остановим машину.
– Машину не остановить! – заорал Карло во весь голос. Запели первые птицы.
– Итак, когда подниму руку, – произнес Дин, – мы закончим разговаривать, мы оба поймем, чисто и без всяких разборок, что мы просто прекращаем говорить и просто будем спать.
– Нельзя так останавливать машину.
– Стоп машина! – сказал я. Они посмотрели на меня.
– Он все это время не спал и слушал. О чем ты думал, Сал? – Я рассказал им, о чем думал: они оба – потрясные маньяки, а я всю ночь слушал их, будто разглядывал часовой механизм высотой аж до самого перевала Бертуд, сделанный, однако, из мельчайших деталей, какие бывают в самых хрупких часах на свете. Они улыбались. Я ткнул в них пальцем и сказал:
