скачать книгу бесплатно
Первое значительное в моей жизни событие произошло, когда мне было пять лет. Мы с моим младшим братом Ларби, которому исполнилось три года, играли. Ларби был красивый мальчик – с густой гривой черных волос, орехового цвета глазами и светлой кожей. Его личико постоянно светилось какой-то внутренней радостью.
Мне пришлось отлучиться – мать отправила меня в магазин, – а когда я вернулся, мне сказали, что мой младший братишка умер. Скоропостижно, без всяких видимых причин. Я решил, что в его смерти виноваты взрослые, в первую очередь родители. В то время я был убежден, что взрослые на то и нужны, чтобы не позволять детям умирать. Не знаю, прав я или нет, но я всегда считал, что, прояви мои мать с отцом чуть больше внимания и заботы, братишка остался бы жив.
Несколько лет спустя произошло еще одно событие, наложившее отпечаток на все мое дальнейшее существование.
Мой отец – настоящий бабник и мот – захотел поменять жену. Ради другой женщины он бросил семью. Мать забрала детей и перебралась к своим родителям. Она начала искать работу и вскоре устроилась на прядильную фабрику. Работала она в три смены: одну неделю – с шести утра до двух часов дня; вторую – с двух дня до десяти вечера; третью – с десяти вечера до шести утра. Фабрика располагалась за городом, и мать каждый день тратила три часа на дорогу туда и обратно. Я был в семье старшим сыном, и случившееся заставило меня быстро повзрослеть. В двенадцать-тринадцать лет мое детство кончилось.
Я стал неуправляемым, нахальным и злым. Терпеть не мог никакой дисциплины. Инстинктивно пытался навязать окружающим свои собственные правила поведения. Испытывая глубочайшее уважение к каждому человеческому существу, я не выносил ни малейших проявлений несправедливости и по три-четыре раза на неделе затевал драки – в основном с теми, кто обижал слабых или неподобающе вел себя с женщинами. Ростом я был на полторы головы выше сверстников и стал общаться с парнями на пять-шесть лет старше себя. Ради самоутверждения я упражнялся со складным ножом, мачете и палкой, хотя умел драться и голыми руками. Я всегда предпочитал нападать первым, помня поговорку: «Пусть плачет твоя мать, а не моя».
Днем моя жизнь была связана со школой, вечером – с футболом. Футбол я любил больше всего на свете. По выходным я ходил на блошиный рынок, где торговал поношенной одеждой, сменившей двух-трех владельцев. Поначалу товаром меня снабжал дед; он же назначал цену. Если мне удавалось продать ту или иную вещь дороже, разницу я клал себе в карман.
Постепенно я обрел самостоятельность и начал работать на себя.
Свое первое дело я провернул так. Взял у деда взаймы 150 франков и накупил на них всякой посуды. Еще приобрел таз, в который всю эту посуду и сложил. Затем, прихватив с собой приятеля, пошел обходить окрестные дома. Я предлагал хозяйкам обменять старую одежду на набор стаканов, тарелку или еще что-нибудь в этом роде. Например, мне показывали куртку. Я внимательно осматривал ее, прикидывал, сколько смогу за нее выручить, и называл цену, ровно вдвое меньшую. Иногда приходилось отчаянно торговаться, но я не уступал. К концу дня я относил всю груду старья торговцам, державшим на блошином рынке свои лавки, и продавал им все оптом. Это были прожженные мошенники, но дед научил меня, что, если хочешь получить свою цену, надо запрашивать вдвое. Я так и поступал – в ответ они предлагали мне четверть. Торговля велась в насмешливом тоне, как принято среди жителей Средиземноморья. Иногда покупатель упирался, и вместо ста процентов я наваривал всего сорок или шестьдесят. В отдельные дни мне удавалось заработать сотню франков, в другие – не больше тридцати. Это зависело от целого ряда факторов: потребностей домохозяек в посуде, состояния вещей, соотношения спроса и предложения на блошином рынке. Полученные деньги я делил на две части. Одну отдавал матери на хозяйство, вторую тратил на себя, то есть на футбол и кино.
Я жил в хаотическом мире, сотканном из противоречий.
Молодежь делилась на три категории: фаталистов, зубрил и шустриков.
Фаталисты обладали примитивным складом ума и ленивым характером, они жили с родителями, целыми днями мечтали, глядя на солнце и надеясь, что однажды провидение изменит их жизнь к лучшему. Мы называли их «друзьями солнца» или членами клуба позеров, потому что они тратили свою жизнь на то, чтобы принимать различные позы – непонятно только, перед кем.
Зубрилы – молодые и, в общем-то, неглупые ребята – поняли, что успех в жизни напрямую зависит от успехов в учебе. Их было немного, и фаталисты жутко им завидовали.
Наконец, были шустрики. Эти отличались особым хитроумием. Они быстро сообразили, что учебу забрасывать не следует, но одновременно старались где-нибудь подработать – хотя бы для того, чтобы обеспечить себе независимость. К шустрикам принадлежал примерно каждый третий парень в нашем районе; обычно они выбивались в местных заводил и служили связующим звеном между зубрилами и фаталистами.
Девушки, в свою очередь, тоже делились на три категории: дуры, жадины и принцессы.
Дуры были безмозглыми курицами, помешанными на французской попсе в ее наихудшей разновидности, тратившими все свое время на макияж и тряпки, следуя указаниям из модных журналов, а представления о сексе получавшими из порнографических изданий.
Ко второй группе относились особы расчетливые и хитрые. Эти думали только о том, как бы удачно выйти замуж, и упражнялись в искусстве манипуляции окружающими.
Девушек третьей категории я называл принцессами. В них было много природной грации, а кроме того – некоторая небрежность ко всему искусственному, надуманному, вроде моды и материальных вещей. Они интересовались образованием и культурой, им удавалось как-то вырваться из собственной среды и даже оказывать на нее воспитательное воздействие. Если они выходили замуж, то уж по любви, а не по расчету. Ум и чувство собственного достоинства делали их настоящими красавицами.
Глава 3
Как-то вечером мы с приятелями сидели на улице возле нашего дома и вели разговор о будущем. Нас было четверо – Юсеф, Кадер, Джамель и я.
Юсеф заявил:
– Моя цель в жизни – стать профессиональным музыкантом.
Кадер самым серьезным тоном сказал:
– А я хочу найти работу, все равно какую, и поскорее жениться, потому что моя цель – завести семью.
Мы с Джамелем обменялись взглядами. Джамель из всех нас был самым хитрым.
– А я, – сказал он, – хочу годика на четыре, на пять, уехать в Саудовскую Аравию, потому что там хорошо платят. Подкоплю деньжат, потом вернусь и открою здесь свое дело.
Мне говорить не хотелось, и я молчал. Тогда Кадер повернулся ко мне:
– А ты?
Я и сам толком не знал, чего хочу. Знал только одно: что я не желаю протухнуть в этом гетто. В один прекрасный день я отсюда уеду – все равно куда.
– А я хочу, – произнес я, – переплыть Средиземное море.
Что это было – фигура речи или предчувствие, – об этом в тот момент я и сам не догадывался. Наверное, что-то такое сидело у меня в подсознании. В любом случае, я помнил пример деда и бабки со стороны матери.
Когда я был маленьким, зимними вечерами мы с дедом, бабушкой, мамой и сестрой любили сидеть вокруг маджмара. Маджмар – это такой большой глиняный горшок, в который кладут угли, подливают немного жидкого топлива и поджигают. Он не только обогревает дом – ну, вернее, не весь дом, а ту комнату, в которой стоит маджмар, но и служит очагом: если сверху подвесить котелок, в нем можно варить еду.
Во время этих посиделок дедушка с бабушкой рассказывали мне про свою жизнь. Они родились в Сахаре, в самом сердце алжирской пустыни, на границе с Мавританией. Им было лет по двадцать пять – двадцать шесть, когда они решили перебраться в Оран, за тысячу километров от дома. Первым уехал дед. Его переход через пустыню был долгим и мучительным.
Сначала он ехал верхом на муле, но через несколько дней мул заболел. Дед оставил его и продолжил путь пешком. В заплечной сумке у него хранился чай, чайник, пшеничная крупка и вода.
Вот что он рассказывал:
– Один раз я, как всегда под вечер, остановился, чтобы испечь лепешку. Взял крупки, добавил воды и замесил тесто. Набрал сухих стеблей, высек двумя камнями искру и запалил костерок. Положил лепешку печься и наполнил водой чайник. Когда хлеб испекся, поставил на огонь чайник.
Потом я поел, выпил чаю и лег поспать. Я почти заснул и вдруг чувствую, руку пронзила дикая боль. Я тут же вскочил. Оказалось, меня цапнул скорпион! Схватил я нож, перетянул руку платком и сделал надрез в месте укуса. Потекла кровь, а вместе с ней вышел и скорпионий яд.
Через три недели мне на пути попалась деревня. Я хотел задержаться в ней хотя бы на несколько дней, чтобы подработать. Мне повезло – как раз начался сбор фиников. Меня наняли, конечно, за гроши. Иногда работникам платили монету-другую, но чаще просто давали несколько кило фиников. Мы их меняли на чай или муку.
Проработал я так несколько недель и понял, что запасов накопил достаточно, чтобы продолжать путь. Потом я поступал точно так же. Удача не всегда мне улыбалась, но все же через четыре месяца я добрался до Орана. Это был другой мир.
Слушая дедушкины истории, я представлял его себе героем кинофильма. Порой его рассказы наполняли меня чувством гордости за него, порой – чувством страха, но я неизменно слушал их с открытым ртом.
Мой дед был человеком здоровым во всех отношениях – и телом, и духом. От его лица веяло безмятежностью, хотя в глазах таилась лукавинка. Несмотря на бедность, он никогда не стал бы есть что попало и как попало и всегда следил за собой. Например, сам чинил и гладил себе одежду; знакомые сапожники научили его правильно ухаживать за обувью. Он пользовался простым, но чрезвычайно действенным методом. Возьмите сапожную щетку и, не прибегая ни к каким средствам, тщательно очистите обувь от грязи и пыли. Убедившись, что обувь чиста, нанесите на щетку немного ваксы и хорошенько отполируйте обувь. Затем отложите ее на часок, после чего повторите операцию, снова с небольшим количеством ваксы. Ботинки будут сиять как новенькие.
Чем больше я размышляю, тем увереннее прихожу к выводу, что главные жизненные ценности привил мне дед.
А как же школа, спросите вы. Бросьте! Если не считать уроков физкультуры, о школе у меня сохранились самые отвратительные воспоминания. Что в началке, что в лицее, нас, как стадо баранов, сгоняли по пятьдесят человек в класс. Большинство учителей нас ненавидели и думали только о своей карьере. При виде каждого из них мне неизменно вспоминались загонщики скота из ковбойских фильмов. Если кто-нибудь из учеников не мог ответить на заданный вопрос, они лупили его палкой, а иногда даже хлестали кнутом. Они вели себя с нами как в армии. Да они и в самом деле были бывшими вояками, нанятыми диктаторским режимом и мечтавшими во всем походить на президента республики.
В классе у нас учились и дети богатеев, и дети бедняков. К богатым я относил сынков полицейских, жандармов, высокопоставленных чиновников и торговцев. К бедным – ребят из семей рабочих или безработных. Детишек богатеев не били никогда. В крайнем случае могли отчитать. Все шишки доставались детям бедняков – их постоянно колотили палкой или железной линейкой. Несправедливость, господствовавшая в так называемой социалистической стране, ничем не уступала порядкам, принятым в империалистических странах. В школе, как и во всем алжирском обществе, царила продажность. Людей вынуждали давать и брать взятки, а тот, кто не имел денег, был обречен влачить жалкое существование на грани нищеты. «В Алжире надо быть или богатым, или занимать высокий пост – иначе подохнешь с голоду», – так мы говорили между собой.
В 1974 году военная диктатура дала полиции приказ задерживать всех молодых парней с длинными волосами и брить их наголо; девушкам, посмевшим выйти на улицу в мини-юбке, мазали ноги краской. В то же самое время высшие государственные чиновники ходили с длинными волосами; выступая по телевизору, они прятали их за ушами или чем-нибудь прикрывали.
В нашем квартале жили те, кто был «за власть», и те, кто был «против власти»; люди делились на «прозападников» и «антизападников».
Приведу только один факт, который прекрасно иллюстрирует ту атмосферу, в которой я рос.
В те годы в Алжире работало много советских специалистов. В Оране для них построили целый квартал шикарных многоэтажных домов – с детскими площадками, с садами – и обнесли его железным забором с колючей проволокой. Нам было запрещено даже появляться в этом районе; они, впрочем, тоже не имели права с нами общаться. Каждый раз, проходя мимо их зарешеченного городка, я не мог избавиться от ощущения, что смотрю на зоопарк, населенный странными животными, прилетевшими с другой планеты.
Хоть какую-то передышку мне давали футбол, музыка и девушки.
У себя в команде я все чаще выступал уже не в полузащите, а средним нападающим – это если мы играли с ребятами постарше; когда мы встречались с ровесниками, мне доверяли роль капитана. За что я всегда любил футбол, так это за слаженность в игре, когда два или три человека действуют как один. И еще – за те чудные мгновения, когда вратарь ловит мяч и не дает забить гол. Как ни странно, меня, забияку, в футболе привлекал не результат, а красота движений.
Свой вклад в спасение моей души от впадения в варварство и грубость внесла также музыка. Она обогатила мои чувства и пробудила мое воображение.
Я любил музыку двух видов. Во-первых, аль-андалусу. Это традиционная алжирская музыка, основанная на арабо-андалусских ритмах. Под нее обычно поют очень красивые и поэтичные песни, повествующие о страданиях людей в этом и потустороннем мире. Я слушал ее, когда мне надо было о чем-то подумать, когда мне было грустно или больно. Но потом я открыл для себя совсем другую музыку – музыку бунта, и сразу понял, что именно ее мне и не хватало.
Как-то мы с приятелями познакомились с одним молодым эмигрантом, и он рассказал нам о том, что ему пришлось пережить во Франции. Это был длинноволосый парень в джинсах и солнечных очках. Типичный пижон. Чтобы подразнить его, я сказал, пусть не врет, что он родом из Марселя, – на самом деле он здешний, из Орана. В ответ он вытащил из рюкзака магнитофон и несколько кассет и тоном ярмарочного зазывалы провозгласил:
– Хард-рок! Американская музыка!
Из магнитофона полились пронзительные звуки – гитара, бас-гитара и ударник. По телу у меня пробежала судорога, и я понял: ничто на свете не способно лучше выразить состояние моей израненной души. Так в мою жизнь вошли Led Zeppelin, Deep Purple и другие рок-группы.
У меня вообще обостренное слуховое восприятие. Музыка воздействует на меня с невероятной силой. Благодаря музыке я научился понимать, что должны чувствовать девушки.
Больше всего мне нравились принцессы – умные девчонки, не придававшие значения моде. Они смотрели на тебя серьезно и вместе с тем чуть лукаво и двигались свободной и легкой походкой. Я пялился на них, мечтая про себя, что когда-нибудь и у меня будет такая вот подруга. Испытывая к ним огромное уважение, я никогда не пытался «клеиться» ни к одной из них. У нас в Средиземноморье, особенно в Оране, «клеиться» в первую очередь означает «грубо приставать». Но изредка я посылал им восхищенные взгляды. Некоторые из них понимали, что я хочу сказать, других они оставляли равнодушными.
Другие девчонки меня не интересовали. Дуры вызывали жалость, а от жадин хотелось бежать сломя голову.
Глава 4
Мне исполнилось 15 лет, когда случилось событие, ускорившее течение моей жизни.
Мы, полсотни учеников, сидели в помещении, больше похожем на склад, чем на школьный класс. Шел урок математики. Учительница – довольно скованная дама – писала на доске решение примера. Я заметил, что пример она решила неправильно. Быстро проделав нужные вычисления, я потихоньку передал ей свою тетрадь. Она посмотрела мою работу и набросилась на меня как сумасшедшая. Вызвала директора и перед всем классом заявила, что больше не потерпит моего присутствия, потому что я срываю ей урок, что было абсолютным враньем. Надо сказать, что как раз по математике я успевал лучше всего и всегда получал хорошие оценки, хотя по остальным предметам учился так себе. Математика – и еще французский – всегда давалась мне легко, возможно, потому, что требовала понимания, а не тупой зубрежки. Зубрить уроки мне было некогда – и без того еле хватало времени на футбол, работу, музыку и девчонок.
Директор схватил меня за волосы и волоком протащил до своего кабинета. Там он обрушил на меня поток оскорблений, не позволив мне произнести ни слова в свою защиту. Минут через пятнадцать он вызвал своего заместителя, и вдвоем они повели меня в подвал. Директор встал напротив меня и принялся меня избивать. Он наносил мне удар за ударом – сначала кулаками, потом ногами. Я, как мог, закрывал лицо. Но тут до меня дошло, что они не намерены останавливаться, и тогда я решил дать сдачи. Директор стоял ко мне ближе, чем заместитель, и я заехал ему ногой в причинное место, а потом добавил каблуком в рожу. Я рос в неблагополучном районе, где каждый день случались драки, и с детства владел приемами рукопашного боя, тэквондо, бокса и прочего в том же духе. Директор упал, я перепрыгнул через него и бросился к двери. Заместитель даже не шелохнулся. Я взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и опрометью помчался вон из лицея. Домой я пробирался переулками, опасаясь преследования.
Вечером, когда я сидел дома, рассказывая матери и деду о том, что произошло («Ноги моей больше не будет в этой школе, – добавил я, – лучше пойду работать»), к нам в дверь постучали. Мать пошла открывать. На пороге стоял директор лицея, а с ним рядом – трое полицейских. Позовите сына, потребовали они и сказали, что должны доставить меня в участок. Мать внимательно посмотрела на них, на эту шайку палачей, и поняла, что дело плохо. Но в лице ее не дрогнул ни один мускул. Она спокойно спросила:
– Вы из районного комиссариата полиции?
– Так точно, – ответил один из полицейских.
– Тогда вам должно быть известно, что ваш старший комиссар Ясин Мусади – мой родственник. Не верите? Могу показать вам свое свидетельство о рождении.
Полицейские чуть замялись, а потом один из них сказал:
– Извините за беспокойство, мадам. Мы недостаточно внимательно изучили дело.
Они развернулись и ушли. Мать заперла за ними дверь. На самом деле она их обманула: комиссар был ей не родственником, а просто однофамильцем – она обратила на это внимание, когда ходила в комиссариат оформлять развод. Позже она рассказала мне, что сумела быстро сообразить, что делать, потому, что прежде, во время войны в Алжире, уже попадала в похожие ситуации, сталкиваясь с полицейскими и с французскими солдатами. В тот день я понял: у моей матери, с виду такой кроткой, железный характер.
Немного погодя мать позвала меня на кухню, велела собрать необходимые вещи и на несколько недель уехать к родственникам. Так я и поступил. Раз уж меня вынудили пуститься в бега, я решил, что буду запутывать следы: поживу денька три у дяди, потом переберусь к двоюродному брату, от него – к тете, и так далее. Родни со стороны матери и со стороны отца у меня было достаточно, так что я мог спокойно гостить в трех, если не в четырех десятках семейств. Недели через три я решил вернуться домой. Мать сказала, что из лицея прислали официальное письмо о моем исключении.
– Наконец-то хорошая новость! – чуть подумав, заявил я.
За время своего вынужденного кочевничества по родственникам я впервые начал серьезно размышлять о будущем. Кем я буду? Чем стану заниматься? Может, попробовать пойти на завод?
Еще мальчишкой я с уважением смотрел на старших парней, когда они возвращались с работы. Они казались мне такими взрослыми, такими солидными и уверенными в себе. Пожалуй, пора и мне на собственной шкуре испытать, что это такое, говорил я себе. Посоветовавшись кое с кем из них и попросив о помощи, буквально через несколько дней я получил место у мастера, занимавшегося изготовлением решеток.
Меня поставили к станку и дали в руки пассатижи. Велели скручивать металлический прут сначала с одного края, а потом с другого, чтобы получился крест, а затем загибать его концы. Через два дня руки у меня распухли. Не помню, как я доработал неделю. Платили мне пять франков в день. Никакой страховки, никаких больничных. Весь персонал мастерской работал «в черную». Вечером субботы, получив свои 30 франков, я решил, что ни за что не вернусь на эту каторгу.
На следующей неделе я с помощью очередного приятеля нашел другую работу, на картонажной фабрике. Меня определили в цех по изготовлению обувных коробок. Берешь лист картона, мажешь его клеем, сверху накладываешь того же размера лист тонкой бумаги – цветной или с рисунком, в зависимости от требований производителя обуви. Платили мне столько же, сколько в мастерской по изготовлению решеток, – все те же 30 франков в неделю. Само собой разумеется, платили «в черную» – никакого трудового договора никто со мной не заключал. Директором фабрики, кстати, был лейтенант алжирской армии, живший в Оране, в казарме. Предполагаю, что он сумел влезть на этот рынок, пользуясь властью кадрового офицера.
Каждый день после работы я подсчитывал, сколько коробок склеил. Понемногу у меня в голове начала складываться картина царящих на фабрике порядков. Скупердяи-владельцы, тупицы-бригадиры. Большинство рабочих – бедняки, не имеющие никакого опыта и слишком глупые, чтобы возмутиться или попытаться отстоять свои права. Когда с одним из них на работе произошел несчастный случай, его тут же уволили, и никто из товарищей не посмел за него вступиться. В те дни я точно понял, что собой представляет социализм алжирского образца, – подделка, стоящая на двух столпах: коррупции и нищете. Начальство устраивалось, нагло распиливая бабло, а народ бедствовал, но молча мирился с положением дел.
Face a la crainte
A la honte
aux tentations
Pour qu’eclatent les contradictions.
Подобные мысли стали причиной того, что в один прекрасный день я хлопнул дверью фабрики.
Я решил получить настоящую профессию. Вдоль и поперек обошел весь город в поисках учебного центра, разговаривал с торговцами, ходил в мэрию, заглядывал в государственные училища. Должен уточнить, что в те времена в Оране не существовало справочной службы. Чтобы найти дом, расположенный по такому-то адресу, приходилось садиться на автобус или просто топать ногами. Телефона у нас дома не было – он оставался привилегией элиты или, как я называл это про себя, чиновников продажного государства.
В результате упорных поисков я наткнулся на центр профессиональной подготовки, находившийся километрах в пяти за чертой города. Шагая туда пешком, я раздумывал, какую бы мне профессию выбрать. В отсутствие системы профориентации и вообще какой бы то ни было информации, неудивительно, что я понятия не имел, чем конкретно хочу заниматься.
Но вот я подошел к комплексу блочных домов, стоявших в окружении цветущих садов, теннисных кортов, бассейна и футбольного поля. Интересно, это все для студентов или для преподавателей? – задумался я. Судя по тому, что все сооружения пребывали в ухоженном состоянии, предназначались они для привилегированного класса. Я постучал в дверь, на которой висела вывеска «Приемная комиссия», и, не дождавшись ответа, вошел. И очутился в широком коридоре, по обеим сторонам которого тянулись двери кабинетов. Я стучал в каждую, но ответом мне неизменно была тишина. Наконец, из-за пятой по счету двери раздался ленивый голос:
– Кто там?
Я толкнул дверь и поздоровался с занимавшим кабинет мужчиной. Он ответил на мое приветствие вялым тоном только что проснувшегося человека. Часы показывали три часа дня, и я понял, что прервал его послеобеденный сон.
– Что вам угодно? – спросил мужчина.
– Я хотел бы получить профессиональное образование.
– По какой специальности?
– Я не знаю, каким специальностям у вас обучают. Если бы вы показали мне список, я мог бы выбрать то, что мне подходит.
– А сколько вам лет?
– Пятнадцать.
– Вы слишком молоды. Приходите на следующий год. Мы внесем вас в лист ожидания. В принципе мы принимаем молодых людей начиная с восемнадцати лет, в исключительных случаях – тех, кому исполнилось семнадцать или шестнадцать.
– А вы не знаете, где-нибудь есть училища, куда можно поступить в пятнадцать лет? Может быть, какой-нибудь учебный центр?
– Я же вам объясняю: пятнадцатилетних юношей мы не принимаем. К тому же у нас очередь. Как, впрочем, и в остальных училищах Орана. Срок ожидания составляет от года до трех лет.
– Значит, на будущий год приходить к вам бессмысленно?
– Молодой человек, у меня такое впечатление, что вы не понимаете моих слов. Пусть лучше ваши родители придут. Я постараюсь все им объяснить.
Я жутко разозлился:
– Мои родители – неграмотные люди. С чего вы взяли, что они поймут вас лучше, чем я? Вы только что сказали, что у меня нет ни единого шанса поступить к вам что на будущий год, что через три года. Вы просто пудрите мне мозги вместо того, чтобы прямо сказать «нет». Что тут понимать?
– Молодой человек! – заорал он. – Вы переходите всякие границы! Убирайтесь немедленно, не то я вызову охрану! Или позвоню в полицию!
Он еще разорялся, когда я вышел, громко хлопнув дверью и на прощанье бросив ему: «Сукин сын!»
