скачать книгу бесплатно
Буддизм несёт нам одну простую истину, как объяснил мне Мон. Нужно выбирать верный путь. «Средний путь» – путь знания, мудрости, разумного ограничения, отказ от земных желаний, просветление. Конечной целью этого пути является Нирвана – высшая благодать.
При этом, как я понял, буддизм не был одинокой религией в Тае. С ним мирно сосуществовали и другие: мусульмане, христиане и даже последователи Конфуция тоже имели место быть.
А что касательно мокенов, то они вообще исповедуют спиритуализм, мистические идеалисты… Они верят, что каждый объект во вселенной имеет душу и она прекрасна.
Но, на самом деле, прекрасны они сами, верующие в существование души у неодушевлённого, чудаки, сказочные существа далёкого королевства Сиам.
На сегодняшний день королевство Сиам уже давно переименовано: «Мыан Тхай», по-европейски – Таиланд. Но для меня оно навсегда останется королевством Сиам, королевством моей юной принцессы, моей гордой мокен – Лии.
Тем более я наконец-таки понял, откуда появились эти злобные, вечно недовольные создания – сиамские кошки.
Странные животные. И вообще, я всегда больше любил собак.
У меня была лайка по кличке Шарик. До сих пор помню его хвост фонтаном. Хороший был пёс.
Кость от рыбы с мерзким названием сайда застряла в его горле, в трахее, и долго он боролся, и мы боролись за его жизнь: капельницы, уколы…
Мне было лет девять, может, десять… Я лежал в своей комнате и обливался горькими слезами под музыку Morricone, которая гремела на всю квартиру.
Отец врубил, чтобы заглушить визги бьющейся в агонии собаки.
В какой-то момент визг стал непереносимым, я, не выдержав, выбежал к своему Шарику. Мой пёс лежал на кухонном полу и, истошно воя и визжа, лез на стену. Глаза его налились кровью, и прежде блестящая шерсть стала коричнево-грязной от сочившихся сквозь кожу крови и гноя.
Мать сидела в углу кухни и, отвернувшись к окну, тихо плакала. Она ещё долго проклинала себя за этот кусок рыбы, что дала Шаруше.
Отец завернул его в одеяло и унёс. Вернулся уже один.
Позже, через года два, я услышал, как он рассказывал в сильном подпитии своему другу на той же кухне, что самое страшное, что он сделал в своей жизни, – это зарезал свою собаку, избавляя её от страшных мучений…
Отец рассказывал, что смотрел, как потухли глаза его животного, и, вернувшись домой, не мог посмотреть в мои глаза…
А кошка бы выжила.
Такие мысли застали меня посередине всевозможно-синего, широкого, как сама жизнь, Андаманского моря.
Ветер нещадно трепал мои волосы. Мой нос уже точно сгорел и светил ярко-красным.
Наша скоростная лодка быстро приближалась к берегу, легко скользя по лазурно-голубому шёлку моря.
Высокие скалистые горы окружали остров со всех сторон, как бы ограждая поселение от всего мира. Могучие стражи сделали проход в деревню по суше совершенно невозможным.
За моей спиной, безжалостно разрушая иллюзию призрачного рая, прозвучал крик Стефа:
– Никакого электричества и ограниченное водоснабжение, полная изоляция от мира.
Стеф ободряюще хлопнул меня по плечу и пошёл собираться на выход. Я приподнялся со своего места вслед за ним и, повторно окинув взором картину девственной природы, обомлел.
Быстроходный катер нёс меня поистине к «раю». Никогда прежде не видя такого белого песка, такой лазурной воды, такого голубого неба и убийственно яркого солнца, я готов был признать, что свои тридцать шесть лет прожил зря. Я не видел ничего прекраснее. Царящее волшебство дополняло то ли видение, то ли невероятная реальность…
Она стояла на краю выступа высокой скалы и тянула руки к солнцу. Казалось, её руки ласково гладят ветер, а он играет с её чёрными, как смоль, разбившимися в воздухе волосами.
Ничего поэтичнее невозможно было представить и придумать. Говорят, существует лишь одна мера для таланта – воображение. В момент лицезрения этого я почувствовал себя совершенно бесталанным и даже более того: абсолютно бездарным «нехудожником», не способным ни фантазировать, ни мечтать. Напрочь позабыв о своём фотоаппарате, я не допускал даже мысли о том, чтобы передать в снимке то, что жадно пытались ухватить мои глаза.
– Кто это? – сам себя спросил я и приложил руку козырьком, закрываясь от солнца. Оно мешало своим светом разглядеть сияние тёмной звезды, которая повелевала ветрами.
– Это Лии, – ответил мне оказавшийся рядом Мон.
– Лии… – заворожённо повторил я.
– Да. Она дочь шамана Мадаха. Как прибудем, сразу отправимся к нему. Салоне привыкли к тому, что время от времени их посещают туристы и учёные, потому они не обратят на нас никакого внимания. Без одобрения Мадаха с нами даже не заговорят, – продолжал Мон, но я его не слышал.
Моё прекрасное «виденье» спрыгнуло с утёса скалы и скрылось в густых изумрудных зарослях. И только тогда я перевёл взгляд на своего собеседника.
– Что ты сказал? Салоне? – переспросил я, словно очнувшись ото сна.
– Так бирманцы называют мокен, – пояснил Мон.
– Ясно… ясно… А на каком языке с ними говорить?
Загадочно улыбнувшись и устремив свой взгляд в том направлении, где я только что лицезрел Покахонтас, Мон многозначительно произнёс:
– На языке души и жестов…
– Я серьёзно, английский?
– Немного, только с Лии, но она знает и ваш язык.
Моему удивлению не было предела. И давно забытое щекочущее ощущение радости от предвкушения зародилось в моём сердце.
– Откуда? – только и смог вымолвить я с дурацкой улыбкой на губах.
– Она Хонгкван.
– Что это означает?
– Хонгкван переводится как «дар».
– Она полиглот?
– Что это означает? – теперь уже удивился Мон новому слову.
– Полиглот – это человек, знающий много языков, – пояснил я.
Наконец и мне предоставилась возможность хоть кому-то продемонстрировать силу своих знаний.
С того самого момента, как я поднялся на борт нашего самолёта, я стал сомневаться в уровне своего IQ.
– Тогда да. Лиа Ханкунг – полиглот, – с какой-то распирающей гордостью заявил Мон и тут же добавил:
– Предупреждая твой вопрос… Лиа Ханкунг на вашем языке означает «цветок ночи».
Мотор катера смолк, и я услышал тишину. Именно тишину, наполненную шелестом моря и дикими, даже эротичными криками птиц. Это было поразительно. И это была тишина в моём понимании. Мягкая, тёплая, ленивая тишина.
По мере нашего приближения к берегу громче и громче нарастали детские голоса и крики, постепенно разрушая торжествующую магию.
Перед нами предстала деревня из сорока пяти соломенных-бамбуковых лачуг. По берегу бегали чумазые, горластые дети, и действительно, как и говорил Мон, на нас не обратили ни малейшего внимания.
Однако, когда Лара вытащила на берег свои рюкзаки, битком набитые алкоголем, сигаретами и всевозможными сладостями, вокруг неё собралась жадная, нетерпеливая толпа. И даже шаман для одобрения не понадобился.
Я схватил свой аппарат и, мигом сменив оптику, начал щёлкать всё подряд.
Со мной такого не бывало. Всегда, прежде чем «щёлкнуть», я проводил целый ритуал. После двух выпитых чашек капучино я доводил до истерики всех визажистов, а затем и саму модель. После мне требовалось выпить два бокала холодной Mondoro Asti, и дело шло, но исключительно у меня одного.
Сейчас, глядя в объектив своего фотоаппарата, я ужасался, и шампанское бы вряд ли помогло.
Несомненно, в этом месте и у этого народа присутствовал экзотический, неповторимый колорит, но его обесценивало и принижало убожество разноцветных европейских тряпок с дурацкими никчёмными надписями. Абсолютная неуместность американских бейсболок – это просто бесило меня.
Мне всегда доставляло страшное мучение отсутствие стилевой целостности. Терпеть не могу эклектику в любом её проявлении. Самым же возмутительным и тяжело переносимым для меня являлось вопиющие кощунство и мародёрство. Именно так я характеризовал моменты, когда с Троицкого моста или с Дворцовой набережной, исторического центра Петербурга, открывался изумительный и роскошный вид на набережную Петра и на дом военморов – памятник архитектуры между прочим, и на фасад, обращённый к Неве, и на гигантские вывески: «Мегафон» по одну сторону от монументальной скульптурной группы Матрос и Кораблестроитель, а меж ними ботик Петра I, и вывеску «ВТБ» – по другую.
Или когда с Невского проспекта твоему взору открывается вид канала Грибоедова, ведущий тебя к увенчанному девятью главами Спасу на Крови, но прежде чем ты это всё увидишь, твоё созерцание красоты осквернят ярко-красные и синие, абсолютно неуместные огни «Пепси».
«Ель моя, ель, словно Спас на Крови…»
На многих поэтов и творцов «налетела грусть» по этому поводу…
Я поумерил свой гнев и пыл, когда заметил, что добрая часть цыган была всё же одета в свои традиционные одежды.
На мужчинах было что-то напоминающее странные рыбацкие штаны, а женщины были обёрнуты в длинные отрезы разноцветной ткани, в виде самодельного сарафана, длинною достающего до щиколоток.
Такой наряд назывался саронг. Мужчины тоже носили его, обернув отрез вокруг бёдер. Выходило что-то вроде шотландской юбки.
Как мне довелось убедиться на собственном опыте чуть позже, ношение саронга требовало некоторых навыков, а именно – плавности и неспешности в движениях. Тут напрямую работала пословица: «Поспешишь – людей насмешишь». Бельё под эту одежду по традиции не надевали.
Пока я фотографировал и злился, злился и фотографировал, Лара с Владом и Эдом раздавали подарки и гостинцы.
Один мужчина-мокен широко мне улыбнулся одними голыми дёснами, я не увидел в его ротовой полости ни одного зуба. Мужчина не был стариком, примерно одного возраста со мной, сухой и худой как жердь, он безумно улыбался и кивал всем вокруг, выпучив свои оливковые глаза.
– Нуто. Нуто… – шамкал беззубый мокен.
– Вас зовут Нуто?! – обрадовалась Лара. – Я поняла…
Лара приложила ладонь к своей груди и медленно произнесла:
– Лааа-рааа.
– Лара… Лара… – тут же подхватили благодарные мокен.
Влад стоял посреди стайки детей, как длинное дерево, и высоко над головой держал прозрачный пакет с конфетами. Худые и чумазые дети подпрыгивали, как обезьянки, пытаясь выхватить заветный пакет и дёргая в разные стороны его за льняную рубашку. Лица маленьких чертят были вымазаны чем-то белым. Как будто они поочерёдно окунули свои мордашки в сахарную пудру.
Эд стоял в стороне, нацепив на нос солнечные очки, сжав руки крестом на груди и широко расставив ноги, изображая из себя телохранителя Лары. Его легко можно было принять за Кевина Костнера из фильма «Телохранитель», если бы не малый рост и шарообразное пивное пузо.
Из глубины деревни показался Стеф в сопровождении Мона. Стеф был чем-то взволнован. Он сделал быстрые короткие шажки в нашу сторону и, щурясь на солнце, нервно утирая обильный пот со лба, крикнул в мою сторону:
– Приготовьтесь, мы идём на знакомство к шаману этого племени. Он приглашает нас к себе.
– Как ты хочешь, чтобы мы приготовились, Стеф? Надеть нам саронги? – засмеялась Лара.
– Не смешно! Выпрет нас отсюда, и будешь знать. Где мой рюкзак с подарочным виски?
– Вот, держи, Стеф, – протянул я рюкзак Стефу.
Краем глаза я заметил, как трое мужчин обступили подошедшего Мона и наперебой стали что-то требовать от него.
Суть их претензий была мне не ясна, так как я не мог понять ни слова.
– Таукей, таукей… – так они обращались к Мону.
Он достал из-за пазухи небольшой свёрток и быстро сунул одному из мужчин. Остальные тут же успокоились и разошлись.
Мон заметил мой интерес к происходящему и подошёл ко мне.
– Ник, давайте поспешим. Все ваши уже далеко, – сильно улыбаясь, сказал он.
– Ну, не дальше острова, – ответил я, и мы оба рассмеялись над моей шуткой.
Мы двинулись вслед за всеми. Я оглянулся на мужчин, и Мон тоже оглянулся.
– Интересно, что я им дал? – заключил Мон.
– Интересно, – не стал отрицать я.
– У одного из салоне захворала жена. Сильные боли не дают ей спать по ночам, и он попросил меня достать для неё небольшое количество опиума…
– Понятно… – ответил я, и мы пошли дальше молча.
Я шёл и думал о прогрессивной медицине, и о бедной женщине, и о заботливом муже, и у меня кое-что не складывалось.
– Мон, – неожиданно прервал я молчание, – давай отправим эту женщину в больницу на той лодке, что нас привезла?
Мон даже остановился, подивившись моему предложению, и я остановился тоже.
– Я понимаю, Ник, – осторожно начал он, – ты хочешь помочь, но не надо.
– Не совсем понимаю, почему?
– Салоне боятся врачей, «другого мира» и всего, что не поддаётся их пониманию… Они доверяют только мне. Я их единственная связь с цивилизацией. И я помогаю, как могу.
– Да, я понимаю, – ретировался я, и мы продолжили путь.
