Блеск минувших дней

Фолько был не просто военачальником, но и образованным человеком. Таких было мало. Можно цитировать философов, думала Елена, и все равно сжечь семью фермера в ее собственном доме.

В последний раз она переехала на юг, ближе к Ремиджио, потому что умирала ее возлюбленная. Елена не сумела ее спасти: у женщины началась лихорадка, которая так и не прошла. Это воспоминание до сих пор причиняло боль по ночам. Елена всегда верила, что определенные моменты в жизни подсказывают тебе, что пора что-то изменить.

Она никогда не старалась оповестить людей, что живет в таком-то месте и может предложить свои услуги больным, но слухи о целителях обычно быстро распространяются в сельской местности, потому что даже бедняки нуждаются в лечении. Обычно эти слухи скрывали от священнослужителей, поскольку самые рьяные из них считали, что сам факт исцеления является нарушением воли Джада, вмешательством в предназначенный ход жизни. Но в маленьком городке недалеко от Ремиджио – города Теобальдо Монтиколы – Елена вылечила Старшего Сына Джада из обители у стен города. Она боялась тогда (Елена тоже могла испытывать страх) – и потому, что знала его положение в обществе, и потому, что его ранил сам Монтикола, – но священник оказался благодарным и щедрым, и после она чувствовала, что находится под его защитой.

Елена так и не поняла, почему уехала оттуда. Вероятно, ей не нравилось находиться под чьей-то опекой, чувствовать себя обязанной, даже если это было не так. Ее любовник (на этот раз мужчина) собирался в Фиренту. Он был искусным каменщиком, а там все строили и строили, даже больше, чем Монтикола в Ремиджио. Честолюбивая Фирента платила мастеровым очень щедро, там всем заправляли банкиры Сарди, хоть об этом и не говорилось вслух. Любовник звал ее с собой, и она думала над этим, но все же отказалась.

Елена тогда решила: настал очередной момент, когда жизнь снова подсказывает ей, что пора что-то менять.

Для безопасности в дороге она присоединилась к группе пилигримов, возвращающихся на север, в Феррьерес, из Родиаса, но потом тихо покинула их раньше, чем планировала: ею овладело чувство пугающей уверенности, когда они миновали маленькое селение недалеко от Милазии.

Сколько бы Елена ни перемещалась по стране, все ее поездки ограничивались одним уголком Батиары. Можно регулярно что-то менять, выдергивать свою жизнь с корнем, как растение, и все равно оставаться вблизи от того места, где ты родилась. Если бы она захотела, то уже через неделю или две могла бы оказаться дома, в саду, пройти по мозаичному полу, повидать родных.

Елена этого не сделала. Она не хотела возвращаться домой. Хотела строить собственную жизнь, с любовью и дружбой или без них, как получится, хотя предпочла бы и то и другое, если бы могла выбирать. Она не понимала, откуда в ней это упрямство, точно так же, как не понимала духов, которых видела, или уверенность, которая ее посещала. Елена была все еще молода, училась со всем этим жить и действительно верила, что ее жизнь не будет обычной, как бы ни сложилась.

Когда-нибудь, думала Елена, она непременно двинется дальше. Может быть, через узкое море, в Саврадию и даже за нее. Елену манил Сарантий, возможность увидеть Город Городов, это место древней мудрости, которому сейчас грозила великая опасность. Восточный император настойчиво слал просьбы о помощи. Некоторые говорили, что захватчики-ашариты под предводительством своего калифа могут однажды овладеть городом.

Это невозможно, конечно. Стены Сарантия – самые мощные в мире, да к тому же город защищает море.

Елена поселилась в пустом доме в селении неподалеку от Милазии. C презрением отвергла притязания человека, который объявил себя владельцем дома и потребовал от нее плату, но потом предложила помочь его маленькому сыну, страдающему от боли в груди; ей уже приходилось лечить подобную болезнь, и она действительно исцелила мальчика.

После этого все наладилось. Ей платили едой и дровами, что ее вполне устраивало. Она приучила себя не чувствовать одиночество, почти никогда. В окрестных лесах и реке и в ночной тьме жили некие силы, которые ей обязательно хотелось понять, и она изучала их. Как-то, расчесывая волосы, Елена заметила, что в них появилась седина. Она была еще слишком молода, но в ее семье все седели рано.

С того самого дня, как она, избрав свою жизнь, ушла из дому, Елена понимала, что ей, возможно, придется постоянно переезжать с места на место. Такая кочевая жизнь была частью ее выбора. Безопасность для каждого заключается в чем-то своем, а для кого-то она вовсе недостижима.

Однако у некоторых людей есть призвание. Можно сказать, голос души. Очевидно, Елена была из таких людей, и не было смысла это отрицать. Она всегда в дороге, это ее дорога. В ней живет смех, лукавство. И страсть тоже, которая, впрочем, способна выбить из колеи, и потому Елена старается не слишком в нее погружаться. Она бы никогда не стала утверждать, что ведет себя благоразумно и осмотрительно, но зато точно знала, что ее дар – настоящий, как бы трудно ни было его описать.

Спроси Елену кто-нибудь, довольна ли она, и она ответила бы, что удовлетворена и многому учится. Разумеется, если бы она пожелала ответить этому человеку.

Когда ее привезли, девушка была очень плоха. Елена сразу сказала об этом. По своему давнему опыту целительницы она понимала, как это важно. Людей необходимо подготовить, им нужно объяснить, что к чему, чтобы потом они не винили тебя, если пациент умрет. От гнева и боли утраты некоторые мужчины впадали в ярость, а Елена большую часть времени жила одна, ей нечем было защищаться.

Они оказались в ее доме только потому, что один из сопровождавших девушку мужчин был родом из Милазии и слышал о Елене. Она напомнила себе, что надо спросить, откуда он узнал, где она живет. Это было важно, ведь если люди пришли к ней, потому что опасались обратиться к врачу, значит, она тоже рискует.

Селение – дюжина домов – лежало в двух днях трудного пути верхом на запад от Милазии. Два дня – слишком долгий путь для этой девушки, но всадники, очевидно, чувствовали необходимость уехать от города как можно дальше.

Елена не знала почему. Если там и произошло что-либо, то они обогнали новости.

Чужаки – трое мужчин и женщина, которая едва держалась в седле, – приблизились к низкой ограде вокруг ее дома после захода солнца. Вероятно, они ждали в лесу наступления темноты. Собаки залаяли у калитки, предупреждая.

Сейчас была ночь. Девушка спала в комнате для пациентов. (Елена разделила маленький домик на жилую и рабочую половины.) У нее был небольшой жар – несколько неожиданно, – к тому же пальцы Елены, коснувшись горла девушки, нащупали слишком частый пульс, но подобные вещи не представляли серьезной угрозы, во всяком случае пока. Еще девушка пожаловалась на головную боль, и Елена дала ей настойку из ивовой коры и буквицы.

Следующие дни покажут, не воспалится ли рана. Если это произойдет, Елена мало что сумеет сделать. Рана расположена слишком высоко, даже опытный хирург не смог бы сделать ампутацию ноги, а она – не хирург. Тем не менее Елене казалось, что все неплохо: кинжал, провернутый в ране, проник не так глубоко, как мог бы. Она промыла рану уксусом и смазала медом, наложила повязку. Процесс очищения был, наверное, болезненным, но девушка молчала, стиснув кулаки.

Лечение ран медом было для Елены в новинку. Она не понимала, почему мед помогает заживлению, но он помогал. Сладость против горькой смерти? Красивая мысль, но слишком простая. У отца Карлито – мальчика, которому она помогла, – были ульи, и теперь он щедро снабжал Елену медом. Люди могут быть благодарными, добрыми. Мир не всегда жесток.

Чаще всего при такой ране целительнице, сделавшей все необходимое, остается только наблюдать. Всякий раз, когда пациентка просыпалась, Елена давала ей одну из своих настоек, проверяла, нет ли жара, следила за цветом и прозрачностью мочи. Потеря крови вызывала озабоченность, особенно после двух дней в седле. Елена часто меняла повязку. Мог остаться шрам, возможно, хромота, но была надежда, что обойдется без этого. Елене следовало сказать тем трем мужчинам, чтобы они молились. Она уже велела им переночевать где-нибудь в другом месте. Если они приехали издалека, да еще к женщине-целительнице, значит, боялись везти раненую в другое место, а Елене ни к чему опасность у самого порога. Пусть мужчины заглядывают по одному, сказала она, если хотят узнать о самочувствии девушки, и пусть стараются оставаться незамеченными.

Незнакомцы сразу же дали ей серебра, еще у калитки, до того, как внесли девушку в дом. Лица у них были напряженны и испуганны. Возможно, они боялись за себя. Елена отозвала собак и впустила их.

Она была очень важна, эта девушка, – и для этих троих, и для кого-то еще.

Двое чужаков – но не тот, который из Милазии, – напоминали солдат. Понять, кто такая девушка, точнее, женщина, хоть и молодая, – было сложнее. Огрубевшие руки крестьянки, но…

Будет еще время с этим разобраться. Или не будет.

Серебро ее поразило. Такая щедрая плата была исключительным случаем, за этим что-то стояло. С Еленой до сих пор всего однажды расплатились серебром – тот самый Старший Сын Джада из обители в окрестностях Ремиджио. Раны в плечо и щеку ему нанес Теобальдо Монтикола за то, что священник убеждал его, пока еще не поздно, бросить жизнь, полную насилия, любовницу и примириться с Джадом.

Было неразумно убеждать его сделать это. Только не этого человека. Нужно было потерять последний рассудок, чтобы досаждать правителю Ремиджио. О вспыльчивости Монтиколы ходили легенды, говорили также, что он обожает свою любовницу. Красивая женщина, Елена видела ее однажды.

Священнослужителя привезли к Елене потому, что ни один врач в Ремиджио не осмелился его лечить, все боялись правителя. Она до сих пор считала, что раненый поступил глупо, даже если черпал храбрость в своей вере.

Возможно, Теобальдо Монтикола и имел достоинства, но, если верить слухам, был свиреп и безжалостен в гневе. Однажды он проехал мимо Елены, когда она была на городском базаре. Высокий, потрясающе красивый мужчина; по общему мнению, лучший военачальник в Батиаре и, благодаря этому, чрезвычайно богатый. У него имелись поместья даже на другом берегу узкого моря, возле Дубравы. По слухам, виноградники и оливковые рощи. Как правило, каждую весну Монтикола выступал в поход во главе своей армии и воевал за того, кто заплатит ему больше других, обогащая таким образом свой город и его жителей.

Не тот человек, которому стоит бросать вызов в публичном месте и учить, как следует жить.

Можно уважать святого отца за благочестие и все же считать его глупцом. Одно не исключает другое, так бывает на свете.

А ее собственная глупость? Добровольно выбрать полную опасностей жизнь в этом заброшенном уголке света? Так это же совсем другое, отвечала себе Елена, когда ее посещала подобная мысль, но ее саму забавляла эта уловка. Необходимо уметь посмеяться над собой, особенно если ты почти все время одна.

* * *

– Кого из этих двоих мы ненавидим больше? – спросил Верховный патриарх Джада.

Он говорил легко и небрежно и был в хорошем настроении. Это случалось часто. Сейчас, в это осеннее утро, патриарх находился в роскошно украшенной ванной комнате главного дворца Родиаса. Одной рукой он ласкал новую фаворитку из придворных дам, а в другой держал апельсин из Кандарии, наслаждаясь разницей ощущений при прикосновении к упругой груди и упругой кожице спелого плода.

Самый непогрешимый священнослужитель в мире джаддитов был погружен в глубокую и очень горячую ванну. Его лекари не одобряли горячие ванны, полагая, что это открывает поры и тем самым способствует заражению. Патриарх предпочитал не обращать внимания на их мнение. Он готов был рискнуть и своими порами, и их заражением.

Женщина находилась в ванне вместе с господином, приятно розовея и хихикая от его прикосновений. Двое советников сидели высоко на каменной скамье слева от ванны. Патриарх предложил апельсины и им, но они отказались. В комнате было чересчур тепло: пылал огромный камин, над которым располагалась фреска с изображением Джада, наверняка написанная рукой знаменитого мастера. В этих дворцах было до невозможности много произведений искусства.

Патриарх видел, что советники обливаются потом и постоянно вытирают мокрые лица. Это его забавляло. Сегодня утром он действительно был очень доволен жизнью. Под водой у него случилась эрекция, а такое не часто бывало с прелатом по утрам.

Скоро он отпустит мужчин, и пусть эта женщина делает то, что она обычно делает. Но сначала нужно решить эту досадную проблему с Фолько д’Акорси и Монтиколой ди Ремиджио. Верховному патриарху Скарсоне Сарди казалось, что принимать какие-то решения, связанные с этими двумя мужчинами, приходится слишком часто. Он занимал свое высокое положение меньше года, и все это время их имена постоянно всплывали, а ведь они даже не были правителями важных городов.

Его дядя Пьеро в Фиренте, который с помощью своего состояния банкира контролировал столь важный город (большая часть этого состояния пошла на то, чтобы сделать Скарсоне патриархом), настаивал, чтобы племянник что-нибудь предпринял по поводу вражды между этими двумя мужчинами. «Это вопрос стабильности в срединных областях Батиары», – написал ему Пьеро только на прошлой неделе.

К несчастью, дядя, человек бесспорно острого ума, не уточнил, что должен сделать Скарсоне. Прекрасным решением, конечно, было бы убийство одного из этих людей.

Или обоих, подумал патриарх, любуясь зрелой красотой сидящей рядом с ним женщины. Непросто сосредоточиться на делах городов-государств, когда ты возбужден, но каждый несет свое бремя. Приходится идти на жертвы ради господа, откладывая удовольствие (ненадолго) ради долга.

Дело же, как только что дали понять советники, стало еще более сложным и срочным после убийства Уберто Милазийского, свершившегося пять дней назад.

Видит Джад, никто не стал бы оплакивать Уберто, но Милазия лежит посередине между городами двух правителей, которые так всех беспокоили, и есть… вероятность, как деликатно выразился один из советников (здесь, в Родиасе, все такие деликатные, часто думал Скарсоне), что тот или иной из них приложил руку к смерти ее графа.

Было очевидно, что праздновать это событие нельзя.

Уберто, каким бы он ни был жестоким, играл свою роль в поддержании равновесия в политике и власти в этой части света, говорили советники, пока патриарх наслаждался горячей водой, а они потели. Кто знает, что произойдет теперь в Милазии и на землях вокруг нее? Кто может прийти там к власти? Чьи интересы он поддержит? Короче говоря, обстоятельства теперь непредсказуемы. А власть церкви, как выясняется, лучше всего защищают мирские власти.

По мнению Скарсоне Сарди, ситуация в мире всегда была непредсказуема или прямо-таки опасна. Это было нормой существования в их время. Так, ему все время твердили, что проклятые Джадом ашариты и их кошмарный калиф Гурчу того и гляди захватят Сарантий.

Вот кого стоило бы убить, подумал он. Не то чтобы у них имелся способ это сделать, но все же.

Разумеется, Скарсоне не питал особой любви к жителям Сарантия. Заносчивый Восточный патриарх, которому почти сто лет, постоянно поучает его; пишет письма одно за другим, напоминает о долге, требует войск и денег. Но даже Скарсоне не собирался отрицать, что будет очень плохо, если Гурчу захватит то, что все называют самым великолепным городом мира. Золотой Сарантий.

В то же время собрать войско и отправить его по морю или по суше на защиту Сарантия было не в его силах. Неужто Восточный патриарх всерьез думает, что Скарсоне имеет реальную власть над здешними городами-государствами, или над королями Ферьереса и Эспераньи, или над Священным Императором джаддитов в Обравиче, которому полагается подчиняться ему, Верховному патриарху, и защищать Господа, но который вместо этого сам представляет большую угрозу?

Угрозы, опасности, нарушение баланса сил. Можно вечно ходить мрачным и ожидать удара судьбы, а можно наслаждаться тем хорошим, что есть в этом мире, тем более что хорошего для некоторых довольно много.

Проблемой в данный момент являлись Фолько Чино и Теобальдо Монтикола.

Может, они прикончат друг друга, подумал Скарсоне.

Они действительно выдающиеся полководцы, эти двое, военачальники огромных армий наемников, а ему, Верховному патриарху, нужны армии. Каждый из них может послужить ему – или его врагам, в зависимости от того, у кого сундуки окажутся глубже в конкретном году. И, кому бы ни служил один из них, второй, вероятно, встанет на другую сторону. Эти двое, как ему доложили, также влияют на равновесие сил в данное время.

Еще немного, и я, пожалуй, возненавижу это слово, подумал Скарсоне.

Ему еще многому предстоит научиться. Он с этим согласен. Он не глуп, хотя и подозревал, что некоторые здесь считают его глупцом. Очень скоро они поймут, что к чему. Кроме того, за его спиной стоит дядя, а дядя Пьеро не из тех, кого кто-нибудь рисковал считать глупым или хотел бы рассердить.

– Не следует ли нам обождать и посмотреть, как сложатся дела в Милазии?

Скарсоне спросил об этом мгновение назад. И сейчас советники, примолкнув и обливаясь потом так, что потемнела одежда, пытались придумать ответ на весьма удачный, на его взгляд, вопрос.

Выждать, не торопиться – часто это становится наилучшим решением, считал патриарх. Проблема может рассосаться сама собой. Такое не раз случалось с ним при различных обстоятельствах в те годы, когда он был умеренно (по собственному мнению) неуправляемым юношей в Фиренте, а потом священником Джада, поставленным на эту должность дядей, который считал это отличным способом возвыситься самому Скарсоне, а заодно возвысить и семью Сарди.

Дядин план оказался успешным. Скарсоне не знал, сколько денег потратил Пьеро на покупку высочайшего поста для него и для всей их семьи. Ему и в голову не приходило этим поинтересоваться.

В тишине, последовавшей за первым вопросом, патриарх и поинтересовался, кого из двух головорезов в Родиасе ненавидят больше. Просто из любопытства.

Два хороших вопроса, подумал он, и ни на один я не получил ответа.

Скрытая водой женщина провела ступней по внутренней поверхности его бедра. Сначала вверх, потом вдруг вниз, словно застеснялась. Какая она, оказывается, гибкая…

Один из советников, северянин, прочистил горло. Другой, заметив это, открыл было рот, но тут же вновь закрыл. Ему хотелось заговорить первым, только он не знал, что сказать. Со Скарсоне такое тоже бывало во время семейных советов.

Хватит. Надоели.

– Мы подождем, – произнес он. – Пока не предпринимайте ничего. Пошлите в Милазию людей, пусть выяснят все, что удастся, об убийстве Зверя. Мы до сих пор этого не знаем.

Ему нравилось говорить «Зверь» вместо «Уберто».

Теобальдо Монтиколу люди называли Волк Ремиджио, но это другое. Это прозвище говорило о доблести в бою, а не об извращенной жестокости. Дядя предупреждал Скарсоне, что, занимаясь усмирением правителей Акорси и Ремиджио, нужно проявлять осторожность. Они не обладают большим влиянием, их города слишком малы – в отличие от Серессы или Мачеры (которая представляет угрозу под управлением семейства Риполи), или от растущего величия его собственной любимой Фиренты, – но у этих военачальников имелись большие и преданные им армии. И еще они ненавидели друг друга по причинам, которых никто не мог разумно объяснить. Что-то из их прошлого.

Впрочем, можно ненавидеть друг друга, даже забыв о причине вражды, подумал Верховный патриарх. По привычке.

По правде говоря, он считал, что лучше всего позволить этим двоим сражаться друг с другом. Один победит, другой погибнет, а может, погибнут оба? Несомненно, в Батиаре найдутся другие способные военачальники из более молодого поколения, к которому принадлежал и сам патриарх. Возможно даже, Родиас сможет распространить свою власть на город одного из них. Или на оба города!

Это игра, подумал Скарсоне. Да, люди умирают во время игры, но так всегда бывает, не правда ли, и разве это так уж важно? Ему еще может понравиться эта игра – со временем, – а в данный момент есть и другие развлечения.

– Таково мое решение, – объявил он. – Подождем. Можете быть свободны. – И, когда эти двое встали, дружелюбно прибавил: – Мы об этом еще поговорим.

Советники поклонились и вышли совершенно отсыревшие.

– Мне тоже уйти? – спросила женщина притворно огорченным тоном.

Верховный патриарх Джада громко рассмеялся и брызнул на нее водой. Она обрызгала его в ответ, это было неожиданно и восхитительно.

* * *

Незадолго до этого в раскаленном от летней жары Акорси, который расположен вдали от моря, смягчающего зной, и не имеет порта, правитель города Фолько Чино пришел под вечер в покои своей супруги Катерины, и, как часто бывало, любовался ею.

Служанка расчесывала распущенные волосы госпожи, по-прежнему рыжеватые и блестящие, хотя та уже была не молода и успела родить четырех детей – все выжили. Расчесанные волосы служанка надушит мускусом и припудрит истолченной в порошок гвоздикой. В семье Риполи все были рыжими, и мужчины, и женщины, – а с тех пор, как они стали герцогами Мачеры, еще и надменными, пусть даже герцогство было куплено. Брат Катерины заплатил за него сногсшибательную цену Священному Императору джадиттов, который всегда нуждался в деньгах и отстаивал свое право раздавать титулы.

Глядя на себя в зеркало, рама которого была украшена жемчужинами, Катерина сказала любимому мужу:

– Предупреждаю: если с ней что-нибудь случится, я уйду от тебя в монастырь.

То был старый разговор. Фолько, известный верностью своей жене, откашлялся, кивком указал на служанку (жена увидела это в зеркало) и ответил:

– Ты всю жизнь только и делаешь, что предупреждаешь меня то об одном, то о другом.

Они не называли имя человека, о котором шла речь. В этом не было необходимости.

– Мне это не нравится, – сказала Катерина.

– Я знаю. И она знает. Ее родителям это тоже не нравится, и ни одному священнику в Батиаре это не понравится. И что, значит, ей надо было замуж выйти? Или уйти в монастырь? Твой брат может купить для нее пост Первой Дочери в любом монастыре и заодно, возможно, спасет этим свою душу.

– Она вряд ли там осталась бы, да и Ариманно для спасения души этого маловато.

– Вот именно, – согласился правитель Акорси. – Так зачем мы опять это обсуждаем?

– Потому что она не должна жить такой опасной жизнью, – ответила его жена.

Она все еще стояла спиной к супругу. На столе перед ней лежали серьги, кольца и ожерелье, и она собиралась надеть их перед тем, как встать из-за стола, – Катерина никогда не выходила из своих комнат без украшений. Она была щедрой, необычайно умной и любила драгоценности.

– Такой же опасной, как у моего двоюродного брата Альдо, и у Коппо, и у любого из тех, кто мне служит, – заметил ее муж.

– Фолько, она – не твой двоюродный брат Альдо и не Коппо Перальта!

– Да. Но она ни в чем не уступает им. Любовь моя, я не просто так это говорю. Она не владеет мечом и не участвует в боях вместе со мной, но почти во всем остальном Адрия – мое лучшее оружие.

– Оружие, – повторила жена. Она заметила, что на этот раз муж назвал племянницу по имени.

– Она хочет быть оружием, – возразил Фолько. Это и правда был старый спор.

– Она хочет заслужить твое одобрение. Даже твою любовь. В самом деле, если бы я умерла, она бы…

– Прекрати, – оборвал он ее совсем другим тоном.

Катерина посмотрела на мужа в зеркало – он отвернулся, поморщившись. И она прекратила.

– Я не разрешаю тебе умирать раньше меня, – тихо сказал Фолько д’Акорси. – Я тебе это уже говорил.

– «Не разрешаю», – передразнила она, или попыталась, но ей это не удалось.

Помолчав, он сказал:

– Катерина, есть мужчины и женщины, которые отмечены или которые сами себя отметили другой жизнью. Адрия – одна из них. Мы это понимаем. Ее отец тоже понимает, хоть он и против этого. Поэтому она здесь, а не в Мачере, и не вступает в брак, который мог бы отразиться на судьбе Батиары. Я пытаюсь – с твоего позволения – на время предоставить ей эту другую жизнь до того, как ей придется смириться со своим положением. Пытаюсь уважать ее желания, о которых она нам дала понять. Любовь моя, на некоторых из этих дорог в какой-то момент может стать опасно. Но это все равно ее выбор, и она давно не ребенок.

Катерина смотрела на него в зеркало, необычайно дорогое, в этой золотой раме с жемчужинами.

– Ну хорошо, но обещай мне…

– Не могу, – ответил он.

Через три месяца, когда сухая жара закончилась, и началась осень, и за городскими стенами убирали виноград, Фолько опять пришел к жене в ее покои. На этот раз утром, когда солнце только что взошло и в открытые окна были видны горы, пылающие яркой листвой – рыжей, красной, золотой.