скачать книгу бесплатно
– Покорно благодарю за память, боярин, старуха моя и твоя крестница, Маша, прислали низкий поклон тебе, боярин.
– Свадьба скоро у вас?
– Хотели было поскорее, да в мае-то свадьбу играть не доводится, так отложили: после Петрова дня, видно, будет.
– Что, Маша-то, чай, приданое готовит?
– Собираются кой-как со старухой.
– А ведь жених-то молодец у крестницы-то.
– Нечего Бога гневить, недурен, одно не хорошо: тяжба, говорят, у него. Как бы чего не было! Спрашивал я у него: ничего, говорит, не будет; именье, говорит, мое, а не Сомова.
– Ничего, Андрей Степаныч, барыней заживет Маша.
– А я к твоей милости, боярин, за делом, – засуетился Липин, вставая.
– Дело делом, а прежде, по русскому обычаю, выпей и закуси. – И боярин наполнил кубок медом.
Липин нерешительно подошел к столу, взял кубок, перекрестился на иконы и сказал:
– Сто лет жить и здравствовать тебе, боярин, и твоему семейству. – Выпив кубок, Липин вновь поклонился.
– Ну, теперь потолкуем о деле, – сказал боярин, садясь вновь на лавку.
– Да вот что, боярин, как говорится, стыдно сказать, да грех утаить, я не то что в обиду твоей милости что сказать, а милости твоей пришел просить. Ишь, какое дельце-то вышло: пастухи твои не знай проспали, не знай проиграли да и потравили у меня два загона овса. Как есть в лоск положили, – грустно заключил Липин.
– Да ведь хлеб-от плох, чай, был?
– Оно, конечно, плох, да все же твоей милости доложить надо.
– Разумеется, – важно сказал боярин. Потом, взяв палочку, ударил ею по серебряной дощечке.
– Позвать дворецкого, – сказал боярин вошедшему слуге.
Через три минуты является дворецкий.
– Пастуха Еремку и подпасков завтра же поутру наказать, а Андрею Степановичу отпустить пятьдесят мер овса из семенного и завтра же отправить к нему на хутор.
– Спасибо, боярин, – чуть не крикнул Липин, вскакивая с лавки. – Дай Бог тебе добра и всякого благополучия. Прости, что обеспокоил твою милость.
– Всякому своего жаль, – отвечал боярин, – я не даю потачки озорникам и в обиду никого не дам. Ну, до свидания. Если случится какое дело или просьба – заходи.
– Много доволен, боярин, твоей милостью, – сказал Липин и, отвесив низкий поклон, вышел из избы.
По уходе Липина боярин прошелся раза три по комнате и пошел в столовую избу, где его ждали ужинать.
В столовой избе, большой, просторной комнате с тремя стрельчатыми окнами, был уже приготовлен стол на пять приборов. За столом сидели и ждали боярина сама боярыня и обе боярышни. В переднем углу было приготовлено кресло для боярина, а рядом, на таком же кресле, сидела боярыня. На боярыне был шелковый, почти новый сарафан и парчовая душегрейка, опушенная мехом. За ее креслом стояли две сенные девушки. Боярышни, Ольга и Надя, сидели по другую сторону стола. На них были шелковые сарафаны и белые рукава. Черные волосы Ольги были заплетены в толстую косу, украшенную алой лентой; на лбу была надета шелковая перевязь, унизанная жемчугом, а на шее два разноцветных борка. Белокурые волосы Нади лежали кольцами по плечам: она не заплетала еще косы. За каждой боярышней стояла сенная девушка. Сенные, по случаю буден, были в клетчатых сарафанах и белых рукавах из тонкого льняного домашнего холста. Недалеко от стола стоял большой шкаф, на полках которого красовались различные кубки, стопы, ковши, блюда и мисы.
Боярин начал молиться; его примеру последовала и вся семья. Помолясь, боярин сел на свое место и, окинув взглядом всех присутствующих, спросил:
– А Степан где?
– Где он! – торопливо отвечала боярыня. – Голубей ушел ловить, думал, ты долго там пробудешь с Андреем Степановичем и замешкался с забавой-то, потому ребенок еще.
Боярин поморщился.
– Он знает, что я не люблю этого, – громко сказал он.
– Ну, пусть останется без ужина за свое баловство, – сказала тихо боярыня.
– Ну, денек! Все непорядки, – сквозь зубы процедил боярин. – Набалуешь ты его, Прасковья, – добавил он, обращаясь к боярыне.
Боярыня заметила, что боярин не в духе: потупилась и замолчала. Начали ужинать. После первой перемены вошел Степан и, бросив взгляд на мать, а потом на отца, который не удостоил его даже взглядом, понял, с которой стороны ветер, и робко сел на свое место за столом. Все чинно ужинали. Холопы проворно и молча переменяли кушанья. Подали третью перемену; вдруг в столовую палату впопыхах вбежал холоп Данилка и крикнул:
– Боярич Александр Сергеевич приехал.
Все повскакали из-за стола и бросились навстречу бояричу. В дверях стоял молодой человек лет тридцати, высокий, белокурый, с кроткими умными глазами, длинными усами и небольшой бородой. Боярич не был дома, в Артамоновке, более пяти лет: понятно, с каким восторгом вся семья обнимала приезжего. Боярыня и боярышни плакали от радости. Степа рад был приезду брата еще и потому, что, по случаю этого приезда, отец забыл о том, что он не поспел вовремя к ужину, и уши его остались не выдраны сильною рукою боярина. Вся дворня сбежалась хотя бы в дверь взглянуть на молодого боярича. По двору носился крик:
– Боярич приехал, боярич приехал.
Все были веселы. Боярин позабыл о вечерних неприятностях. Прерванный ужин начался снова.
Александр рассказывал о новостях Москвы, передавал боярину поклоны московских бояр, которые не забыли еще своего старого товарища, Сергея Федоровича. По случаю приезда боярича семейство боярина просидело дольше положенного часа, и когда разошлись спать, то пробило уже двенадцать часов – час, до которого в хоромах боярина никогда не сиживали, ни летом, ни зимой.
Приезжему бояричу отвели два боковых покоя, которые прежде занимал Степан. Последнего хотели перевести в большие хоромы, но Александр просил его не тревожить, и братья остались вместе. Они поместились в большой горнице, а в другой комнате, служащей вместо прихожей, поместился дядька Степана, старик Яков, и любимый слуга Александра, Иван, одних с ним лет, бывший с ним неотлучно на службе.
Когда Александр и Степа остались одни в комнате, то погасили свечу и сели рядом. Степа ласкался к брату, и разговорам их не было конца.
– А что, учишься ли ты? – спросил Александр.
– Как же, братец, я уж выучился всему у отца Григория, – отвечал Степа.
– Чему же ты выучился?
– Азбуку Бурцева выучил, всю как есть. Евангелие читал, Священную историю учил. Всякую книгу могу читать и писать учился: батюшка из Москвы прописи достал.
– А знаешь ты, где город Варшава?
– Этого, братец, я не учил, это, видно, не наш, не православный город, наши-то города я знаю: Казань, Саратов, Симбирск, Царицын, Астрахань, откуда струги[22 - Струг – крупное речное судно, гребное или парусное.] по Волге идут, а дальше Москва, где ты, братец, служил.
– Ну а дальше-то что?
Степа расставил руки.
– Дальше, – сказал он, – должно быть, Украина, откуда батюшка сюда переехал.
– А дальше, за Украиной что?
– Дальше-то? А я почем знаю, братец, я там не был, дальше, чай, неверные живут.
– Эх, брат, нужно бы тебя в Заиконоспасское училище отдать, лучше бы было: тогда бы ты больше научился, чем у отца Григория.
– Что ты, братец, меня матушка не пустит, ведь я один остался.
– Ну, сюда бы учителя взять.
– Как можно, братец, в свои хоромы взять чужого человека, – у нас сестры.
– А сестер-то съест, что ли, учитель-то; нет, посмотрели бы вы, как в других землях люди живут, у них не так.
– Да ведь там, братец, неверные, известно, у них другие порядки.
Александр засмеялся:
– Ну а скажи-ка мне, верный человек, с кем ты здесь занимаешься? С кем дружишь?
– Как с кем, мало ли у нас холопов, молодые ребята есть; вот Данилка, Витька, Васька – я с ними верхом езжу и охочусь. Сенные девушки тоже есть, с ними играю, только это, чур, тихонько от батюшки и матушки.
– А из соседей-то есть кто-нибудь? Ведь почти всех позабыл.
– Как же, братец, есть: вот Каменевы, сын воеводы Яша; Арсений Михайлович Кузьмин, этот из небогатых; Липин – тоже из небогатых, да еще князь Дмитрий Юрьевич.
– Ах да, князь Бухран-Туруков, мой бывший товарищ. Ну что, каков он нынче?
– Хороший такой, братец; роду знатного, веселый; у него весело, много лошадей, а сенные девушки какие хорошие! Только батюшка его не любит, сам не ездит и меня не пускает в Бухрановку.
– А больше-то никого нет?
– Как же нет! Вот боярыня Шихобалова с дочерью приезжает, из Самары гости тоже бывают. Вот бы, братец, тебе невеста-то!
– Кто, гости-то, что ли?
– Нет, боярышня-то Шихобалова: она богатая и роду знатного.
– Эх вы, мясники, только и слышишь от вас «знатный род да знатный род», а ты, чай, сам-то боярышню Шихобалову только сквозь покрывало видал?
– Известно, братец, теперь она большая, без покрывала разве будет ходить; известно, под покрывалом. Ну а прежде-то, когда маленькие были, играли вместе, ведь мы одних лет, почитай, вместе росли.
– Ну, ладно, придет время, всех увижу, а теперь спать пора.
Помолчав, Степа вновь спросил брата:
– А ты, братец, надолго к нам?
– Поживу, доколе царь не позовет на службу.
Боярин и боярыня, отправившись в опочивальню, также долго разговаривали о сыне.
– Вот, Прасковья, – говорил боярин, – ты все не чаяла видеть сына, а он приехал к нам; вот какая теперь радость. Вот и Степка эдак выслужился бы да приехал. Отпустим-ка его в Москву, чем ему шилоберничать-то?
– Нет, боярин, Христа ради не тревожь его: он еще молод, куда ему в Москву, – отвечала боярыня. – К тому же он один у меня, как порох в глазу. Сашка-то, ты думаешь, надолго приехал, он опять удерет. Девки непрочный товар: один Степка мне остается.
– Да пойми же ты, ведь он воротится и будет жить опять с тобой.
– Нет, нет, я не спорила с тобой о Сашке, когда ты его в науку отдавал, ни слова не говорила, – не разбивай ты остатки моего материнского сердца, не отнимай у меня последнего сына! – умоляла боярыня.
– Ну, видно, с тобой не сговоришься, спать уж, видно, лучше, – сказал боярин.
Боярыня ударила палочкой в серебряную дощечку. Это изобретение Запада начало прививаться и в России. Боярич Александр прислал две такие дощечки отцу и матери, и они им понравились. На зов вошла сенная девушка, которая сидела в соседней горнице, на случай если позовет боярыня.
Девушка задула стоящую на столе около кровати свечу и ушла из комнаты; но боярыня долго еще не спала.
– Вот что, Сергей Федорыч, – сказала она, – надо бы женить Сашку, он бы охотнее дома стал жить.
– Что ж, я бы тоже не прочь, только по его желанию, а принуждать я его не хочу.
– Что ж, стало, он из воли родительской вышел? – возмутилась боярыня. – Хоть и учился он в чужих краях, а из воли родительской выходить не должен. На ком женить – отец с матерью лучше знают; ты много воли ему даешь, Сергей Федорович.
– Все не то ты толкуешь, Прасковья, – отвечал боярин. – Конечно, воля родителей, и я тоже говорю, и делаю так. Не буду я спрашивать дочерей, хотят или не хотят они идти за жениха, какой будет сватать – это дело наше; не буду спрашивать и Степана: оттого что они еще молоды, глупы, и мы опытнее их; но Александр – другое дело, он не ребенок и сам учился больше моего и, надо правду сказать, поумнее нас с тобой, и нам неволить его не приходится.
– Ну, так Степку женим?
– Молод еще.
– Видно, мне не видать и внучков, – жаловалась боярыня. – Чего еще надо: и большак приехал, любого сына жени, а ты не хочешь: один молод, другой стар. А и невесту-то не искать. Вот боярыни Шихобаловой дочь, одна дочь и рядной записи хоть не пиши: все ее будет и рода знатного!
– Перестань, Прасковья, – сказал боярин, и боярыня умолкла.
Вся Артамоновка погрузилась в крепкий сон. По случаю позднего успокоения все проспали поутру обычный час, даже холопы проспали лишний час, потому что боярин весел и, стало, браниться не станет.
Поутру служащий в доме Артамонова холоп Данилка, родной брат приезжего холопа боярича, Ивана, сидел с ним на крыльце боярских хором и разговаривал о бояриче и о дальних сторонах, из которых возвратился Иван.
– Наш боярич, – говорил Иван, – все такой же смиренник, еще даже лучше стал, словом тебя не обидит, разве только дураком назовет да пристыдит тебя. А умный какой – страсть, все знает, и по-польскому и по-немецкому. А дорогой-то едет, все примечает да в книжку записывает – слышь, боярину Матвееву эту книжку-то послать хочет. Ну и к церкви Божьей прилежание имеет. Не знай, в кого он такой уродился. Ну а меньшой-то боярич, каков стал?
– И, беда. Так-то ничего, кажись, добрый, только бранится и дерется страсть: в боярыню пошел. Ну, коли угодишь ему чем насчет сенных или другого чего прочего потрафишь – скажет так ласково и подарок даст, а не протрафишь ему – всю рожу своими руками изобьет. Чего сделаешь? – жаловаться боязно.
– Ну а старый-то боярин все такой же?
– Все так же, больше криком берет. Нет, у нас еще жить можно, а вот у князя – страсть.
– Што, плохо?
– Оно так-то, пожалуй, лучше нашего: водки пей, что хочешь, и обряжает хорошо; только уж берегись. Хуже всего, что часто так, зря, без дела бьет. И больно бьет: кошками[23 - Кошки – кисть веревок, концы.] сечет. Сегодня наградил, а завтра все отнимет. Жен отнимает от мужей: молчат, а то запорит…
– Ну, теперь достанется сенным, – с пошлой улыбкой добавил Данилка, – допрежь один боярич был, а теперь двое.
– И, нет, брат, – отвечал Иван, – прежде-то он смолоду смирен на эти дела был, а теперь, вот года три будет, и смотреть не хочет, а какие красавицы были на Украине.
