Плоскогорие

В вагоне было довольно тесно. Против Суда сидела молодая пара иностранцев, по-видимому, американцев, должно быть, супружеская чета. Женщина была настроена жизнерадостно и поминутно пересыпала свою речь восклицаниями. От всей ее еще не сложившейся фигуры веяло молодостью. Рядом с Суда сидела пожилая дама, по-видимому, мать молодого человека.

На одной станции в вагон второго класса сел морской офицер, отправлявшийся на театр военных действий. Суда плохо разбирался в морских чинах по отличительным знакам мундира, но решил по возрасту офицера, что он должен быть в чине не ниже лейтенанта.

Офицер стоял навытяжку против окна, приветствуя провожавших отданием чести. Он не говорил ни слова. Когда приблизился момент отхода поезда, резервисты с флагами в руках и другие провожавшие отступили назад, освободив место перед вагоном, и, выстроившись на краю платформы, прокричали «Банзай!». Офицер стоял не шевелясь, с приложенной к козырьку рукой.

– А жена его здесь? – вдруг услышал Суда вопрос сидевшей рядом иностранной дамы.

Суда, спохватившись, поспешил оглядеть стоявших на платформе женщин.

– Да, здесь, – отчетливо произнес он.

Иностранцам, по-видимому, трудно было различить по первому взгляду, которая из стоявших женщин была женой офицера.

Суда сказал, понизив голос:

– Вон та, что стоит с белым веером.

В группе женщин одна стояла с раскрытым веером и пристально смотрела на офицера заплаканными глазами. Среди окружавших женщин она выделялась еще и белизной лица.

Сначала она раскрыла веер около горла, прижимая руки, державшие его рукоятку, к груди. Спустя немного веер закрыл губы. По мере того как на белом лице женщины выступала легкая краска, веер поднимался все выше, пока не закрыл до половины ее большие глаза. Женщина не отрывала глаз от уезжавшего на фронт мужа, глядя на него из-за полукружия раскрытого веера.

Суда вдруг вздрогнул от неожиданности: со стороны сидевшей перед ним молодой четы иностранцев раздался громкий звук поцелуя.

Поезд тронулся со станции. За ней вдоль путей стояли, вытянувшись длинной вереницей, школьники и организация молодых девушек. Они размахивали флагами и кричали: «Банзай!». Утренний ветер волнами пробегал по посевам риса. Поезд через некоторое время дал задний ход. Снова стали приближаться крики «Банзай!». От этой станции начинался крутой подъем, и поезд должен был вернуться назад, прежде чем двинуться дальше. Он встал на другие пути, отстоявшие от станционной платформы несколько дальше прежних.

Провожавшие продолжали стоять на том же месте. Жена офицера по-прежнему не отрывала от окна глаз, смотря поверх веера. Ее длинное лицо дышало кротостью.

Офицер стоял у окна, не отрывая руки от козырька. Молодая чета иностранцев сидела, обнявшись и продолжала целоваться.

Суда в первый раз видел вблизи, как целуются европейцы, но он не испытал при этом ни смущения, ни отвращения. Его охватило какое-то странное чувство, не имевшее ничего общего со страстью. Быть может, последнюю делало немыслимой присутствие японской дамы с белым веером?

Несомненно, иностранцы уже знали, что это жена офицера. Что испытала молодая американка при виде этого тихого веера? Что вызвало в ней этот порыв, бросивший ее на грудь мужа и заставивший ее слиться с ним в поцелуе? Суда казалось, что он ее как будто понимает, но понимает все-таки не до конца.

Вот об этом-то белом в веере и поцелуе и хотел Суда рассказать старику-иностранцу. Но ему показалось, что своим рассказом он может оскорбить чувства европейца. Или, может быть, это только кажется ему как японцу. Так или иначе, Суда не мог себе представить, как был бы принят его рассказ собеседником.

Девушка, находившаяся справа от председателя, сидела на противоположной стороне на одном из крайних сидений. Суда был виден только ее профиль, выглядывавший из-за полной фигуры ее матери. У девушки было удивительно милое лицо, редкое даже для иностранки. Ее тоненькую шейку, казалось, можно было охватить пальцами одной руки. Белый цвет ее кожи издали напоминал белый цветок, выступающий на темном фоне, и не имел ничего общего с белизной японской кожи. Вид этой чистой девушки с ясными глазами еще более отбивал у Суда охоту рассказать о поцелуе. Суда чувствовал, что рассказ странно прозвучит в устах японца.

Поезд прибыл в Каруйзава ночью. На улицах висел густой туман. Стеклянные двери многих магазинов были уже закрыты. Пешеходы шли с раскрытыми зонтами в руках. События в то время еще не затронули Шанхая: прошло всего лишь несколько дней после возникновения инцидента в Северном Китае.

2

Сестра передала Суда странные слухи, ходившие по городу. Говорили, что китайцам запрещено пользоваться режущими инструментами, какого бы рода они ни были. Китайские портные, как всегда, открывшие свои мастерские в Каруйзава на летний сезон, не могут заниматься кройкой, так как им не позволяют пользоваться ножницами. Они в состоянии продавать лишь готовые вещи и не имеют права принимать новые заказы. После происшествия в Тунчжоу это признано опасным.

– Что за чепуха, – сказал пораженный Суда. – Что могут сделать портновскими ножницами несколько китайцев, приехавших сюда?

– Правда, странно. Но все так говорят.

– Даже стыдно слушать такие выдумки. Кто это вынес такое постановление? Полиция?

– Нет.

– Городская управа?

– Нет. Должно быть, иностранцы.

– Иностранцы?

Суда некоторое время не прерывал молчания. Он думал: «Хорошо, что это исходит не от японцев. Насчет иностранцев тоже сомнительно, но от них еще можно ожидать». Суда не то, чтобы сочувствовал положению китайцев. Он просто инстинктивно негодовал. Негодовал потому, что и в других местах бывали нелепые проявления предосторожности, родившейся из чувства презрения белых к желтой расе, подобные этому запрещению пользоваться режущими предметами. У японцев такое несправедливое презрение к представителям других рас выражается в иных формах.

В субботу во время полуденной давки на улице, возле почтовой конторы, была раздавлена велосипедистом собака. Какой-то европеец, наверное, владелец собаки – схватил ее под мышку и, размахивая кулаком над головой, побежал с ней к ветеринару. После полудня на месте происшествия, на перекрестке трех улиц, стоял уже полисмен, регулировавший движение. Будь на месте европейца японец, он также негодовал бы и жалел раздавленную собаку, но в поведении европейца бросалось в глаза не это, а побуждения явно гуманитарного свойства, способствовавшие созданию общества покровительства животным.